Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
«И хорошо, что ее не было дома, когда мне принесли записку Ахмадши, унизительную для нас всех, – с тоской подумала Надя. – А отец…»
«Мы будем счастливы, папа!»
Некстати вспомнившиеся слова вызвали новый взрыв рыданий, заглушенных подушкой.
Ночь прошла, точно в бреду.
Рано утром задребезжал телефон, и у Нади сразу промелькнуло: «Ахмадша!» Она еще не решила, как будет говорить с ним, а уже сжимала трубку в руке.
– Да. Вас слушают…
– Надюха, это я! – с наигранной веселостью прозвучал голос Юлии. – Собираюсь сегодня нагрянуть к тебе, покупаться, позагорать, хоть часика два поваляться на пляже. Ведь лето уже кончается. Я думаю, вы с Ахмадшой не будете возражать, если я проведу денек в вашем милом обществе. А? Чего ты молчишь? Попала в татарский полон и совсем забыла друзей!
– Да нет, – с трудом вымолвила Надя и закашлялась.
– Что ты там бормочешь? Простудилась? Не надо, деточка, злоупотреблять лунными ваннами!
– Я… Видишь ли, я… – Надя помедлила, не зная, каким образом уклониться от несносного посещения. – Я уезжаю. Да, да! Собралась экскурсия. Хотим побывать в местах, где жил Шишкин, где он писал свои картины. Меня уже ждут на пристани.
Но от Юлии было не так-то просто избавиться.
– Черт с вами, поезжайте! – непринужденно ответила она. – Но ключ от дачи оставь у соседки. Мы с Юркой все равно явимся: завтра же выходной. Когда ты вернешься со своим Чингисханом, мы выпьем за ваше будущее семейное счастье.
Не ответив, Надя положила трубку и долго сидела, не шевелясь, понурив голову. Капли холодного пота проступили на ее лице.
«Нет, я в самом деле уйду куда-нибудь. Я не могу сейчас встречаться с ней!» – подумала она, порывисто вставая.
Старательно умылась, с чувством безотчетного страха перед чужими взглядами долго причесывалась перед зеркалом, отчужденно наблюдая за движениями бледненькой кудрявой девушки. Так неприятен был ей вид страдающей от любви девчонки, что даже жалости к ней она не испытала.
– Шумите о себе, говорите красивые слова, а при первом испытании раскисаете, – презрительно сказала она этой еще недавно такой самонадеянной особе. – Мальчик бросил? Ну что же, поделом вас наказали!
Сама того не замечая, она надела платье, которое особенно нравилось Ахмадше, – славное платье травяного цвета с белым узором и белым воротником.
– Куда собралась, жалкая ты моя? – спросила старуха соседка, древняя хатка которой прилепилась к горе у самой террасы Дроновых. – Ночью вроде плакала? – Не получив ответа, положила ключ в карман, пытливо всмотрелась в припухшие глаза девушки. – Никак с милым поссорилась? Ништо, не печалься, не порть глазыньки. Будет еще впереди того добра! Небось, дай-ка, сам вывернется, как лист перед травой…
Это было уже слишком! Если все начнут вмешиваться…
– Я не плакала! – сердито оборвала Надя старую бакенщицу. – Каштанчик ночью скулил под окном.
– То-то Каштанчик! – Соседка проводила ее недоверчивым взглядом. – Чего сердиться-то. Сама в девках была, сама гуливала.
26
Отдав ключ, Надя побежала вверх по берегу, по тропинке, вьющейся между глыб известняка, среди которых струились светлые ручейки. Весь берег здесь источал воду, точно оплакивал седую древность, которая ушла безвозвратно.
Задохнувшись от бега, девушка остановилась среди камней. Чуть внятно плескалась внизу сонная в этот час река. Теплый ветер дохнул в лицо, точно шепнул: «Куда спешишь, жалкая ты моя?»
Ласковое утро, манящие речные дали, камни, на которых она столько раз сидела с Ахмадшой, эти тропинки бесконечных провожаний – все било по натянутым нервам.
Боясь, что ее увидят в слезах, не смея даже подумать о том, чтобы ехать на завод, Надя пошла вдоль опушки леса над заливом. Здесь тропинка была сухая, утоптанная. Липы и дубы, толпами карабкавшиеся на кручу, плотно смыкали дремучие кроны. Заблудиться бы в пойме, поросшей цепкими плетями ежевичника, забиться в лесную чащу, забраться в копны, разбросанные по жнивью на полях, – только подальше от людей, от всех, кто может пожалеть, а может быть, и позлорадствовать.
Горячая мысль вдруг обожгла девушку. «Полно, стоит ли верить наспех набросанной записке? Почему вся жизнь должна омрачаться из-за клочка бумаги? Может ли Ахмадша по-настоящему, даже не объяснив ничего, сам заочно решить ее и свою судьбу? Отчего старый друг семьи Ярулла Низамов восстал против их брака? Что случилось? Может быть, недоразумение, клевета, вздор какой-нибудь? До чего я глупая! Надо встретиться, поговорить, выяснить, в чем дело. Ведь и он мучается. Нелегко же, непросто ему отказаться от меня! Да он и не отказывается, а только просит подождать, ничего не изменяя. Он любит меня!»
Решение еще не принято, а Надя уже идет в сторону буровых. Это неблизко, надо пройти поймой мимо ериков, заросших осокой да камышом, мимо болотистых перелесков, по колеистым проселкам, по сжатым полям нагорья, где пасутся сейчас пестрые стада коров.
Нужно обязательно увидеть Ахмадшу, потому что ждать, изнывая от неизвестности, невозможно. Дрофы, громадные степные птицы, отдыхая на перелете, кормятся на открытой равнине. Вожак стоит, как постовой, – его усатая голова на палке-шее далеко видна над стерней, над межой, заросшей полынью. Но кто-то спугнул птиц. Они быстро бегут на ветер, дующий с поймы. Таким неправдоподобно большим птицам, конечно, легче взлететь против ветра, и они взлетают, точно самолеты, раскидывая гигантские крылья, до трех метров в размахе.
Низко-низко, над самой головой девушки, проносятся они, нескладные, сказочные птицы, овевая ее взмахами тяжелых крыльев; длинные шеи вытянуты, клювы полураскрыты, беспомощно висят тонкие ноги. Надя провожает их взглядом и шагает дальше.
Из-за бугра выглянула верхушка первой буровой, и сразу в предчувствии беды и возможного унижения отчаянно забилось, заныло сердце. Как превозмочь эту боль? Кто выдумал такие душевные муки? Можно ли ради любви идти на унижение? Робость охватила всегда смелую девушку.
Что она скажет рабочим на этой вышке? Как найти буровую Ахмадши среди десятка других, разбросанных по нагорью под небом, омраченным выползающими отовсюду тучами?
Но нужно найти, а значит, преодолевая стыд, идти и расспрашивать. И Надя пошла от одной вышки к другой. Полтора километра… Еще полтора. Летом она не раз бывала здесь то с Ахмадшой, то с Юрием. Как легко было тогда на душе! Однажды они подъехали к буровой ночью и, оставив машину, подошли к мосткам. У бурильщиков был перерыв; проводился электрокаротаж. Негромко шумела лебедка, спускавшая на кабеле электроприбор. Вышка стояла тихо, одинокая среди простора полей, наполненная затененным снаружи светом (открыто, точно маяк, горел лишь огонь наверху).
– Я хочу подняться наверх! – сказала Надя Ахмадше.
Юрка надулся и остался внизу, а они вдвоем начали подниматься по деревянным лестницам к небу, усыпанному яркими звездами. От ощущения высоты, резкой свежести ветра, от скрипа и покачивания круто идущих лестниц замирало сердце. Голубь, вырвавшийся из-под блока на верхней площадке, испугал Надю, она споткнулась и вскрикнула, и тогда Ахмадша сильно, но бережно обнял ее. Она прижалась к нему, и несколько мгновений они стояли неподвижно, окруженные прозрачной синевой ночи и алмазным сиянием звезд.
«Что же ты сделал с нашей любовью!» – горестно подумала Надя.
27
– Ахмадша Низамов работает на соседней буровой, – сказал еще один незнакомый рабочий, с удивлением оглядев красивое, но скорбное лицо девушки и запачканные землей нарядные ее туфли, надетые на босу ногу. – Вам надо пойти вон туда. Перевалите через косогор, перейдете овражек, пашню, тогда и попадете на его буровую.
Надя спрыгнула с помоста и пошла по безлюдным полям, с трудом, точно во сне, переступая исцарапанными ногами. Собиралась гроза, тяжелые тучи, извергая громы и молнии, клубясь, надвигались на буровые вышки. Ударил дождь, крупный, но редкий, и перестал. Ветер промчался, колебля щетину стерни, раскачивая волны спелых хлебов, пробежал и тоже затих. Только в небе все продолжалась передвижка тучевых громад, сопровождаемая блеском сухо потрескивавших молний и оглушительными раскатами грома.
Надя прибавила шагу. Мысль о скорой встрече бросала ее то в жар, то в холод. Встретятся они, и все окажется пустяками. Мало ли что мог подумать отец! Мало ли что могло померещиться самому Ахмадше. Кто-нибудь наболтал, как тогда девчата из разведки, увидевшие ее вместе с Юрием, и в Ахмадше проснулась ревность, а сейчас он мучается, проклиная себя за отправленное письмо. Нет, за любовь надо бороться, отбрасывая ложную гордость и оскорбленное самолюбие, чтобы потом не пожалеть. Человек сам творец своего счастья. Могут быть глупости, ошибки, страдания, только подлости не должно быть.
И все обернулось по-иному…
К Наде точно вернулось недавнее прошлое, ее первые комсомольские годы, когда она чувствовала себя полновластной хозяйкой жизни. Все теперь принадлежало ей: и темнеющие на дальних увалах леса, и камские горы, и тучи, похожие на дым горящей нефти, черные, грозные, с сизыми разодранными краями, с синими отвесами падающих дождей. Уже хлещет ливень на западе и на востоке, в верховьях Камы, и с южной стороны, куда бегут дороги в Светлогорск. И вся эта круговая атака с бешеной скоростью, с оглушительным грохотом движется к вершине холма, к которой спешит Надя. Вот-вот столкнутся над этим пятачком земли громады дожденосных туч и обрушат море воды. Они уже сближаются краями, уже перекидывают огненные мосты через воздушные пропасти, заполненные клубящейся синей мглой. Еще никогда не видела Надя такой грозы.
Ветер надувает парусом плащ, стаскивает клетчатый капюшон, треплет крутые завитки волос. Дождь сечет ее тугими струями, но она идет вольно, стряхнув с себя недавний ужас утраты, почти счастливая встречей с разгулявшейся стихией и своим бесстрашием перед нею.
Гребень холма ощетинен бурно колыхающейся не скошенной еще пшеницей, а далеко впереди, за черным морем пахоты буровая Ахмадши.
Медлить нельзя, увязнешь в размокшем черноземе, обойти – далеко, и девушка бросается с высотки на черные волны пахоты; она точно плывет по ним под надутым, как парус, плащом, так спеша, что мокрая земля не успевает хватать ее за подошвы, а вокруг качается сплошная желто-сизая мгла.
Буровая все ближе, и вот она перед Надей.
Сразу спадает душевный подъем. Как встретит ее Ахмадша? Что скажет она ему? Как отнесется к ее внезапному появлению Ярулла Низамов, если он здесь? С минуту девушка стоит в раздумье, придерживая обеими руками полы плаща, и с мужеством обреченной поднимается на помост.
Буровые трубы стоят на «подсвечнике», а турбобур, омываемый дождем, качается над ротором, словно удавленник. Надя идет по скользким доскам помоста, но незнакомый мастер, следящий за манометром, делает протестующее движение рукой: он запрещает ей войти в открытое по-летнему помещение вышки. Этот жест неожиданно пугает ее, она останавливается.
Рабочие в промасленной мокрой одежде работают изо всех сил, не обращая внимания на опасную на вышке грозу: нефтяной пласт наполовину вскрыт, необходимо немедленно продолжать бурение, а турбобур и в самом деле удавленник: его забило разрушенной породой, и ему делают «искусственное дыхание» под высоким давлением. Продувка не действует: на ста пятидесяти атмосферах он «удавился» окончательно и теперь уже не раздышится.
Дождь ударил со всей силой, он хлещет будто из ведра, а Надя все стоит, не в силах двинуться с места. Рабочие, отчаявшись, сняли турбобур с талевого блока и поволокли его тяжкий труп, подсунув тележку в изножье, подталкивая ломами, оскользаясь на досках помоста, покрытых вязкой глиной, которую не могут смыть даже потоки дождевой воды.
Следом за мастером выходит из вышки Равиль Низамов.
Его вызвали в бригаду Ахмадши из-за той самой электростанции, которая часто капризничала и которую только дизелист Федя «умел гладить по головушке». На этот раз она закапризничала всерьез, и Равиль провел на буровой брата половину смены. А тут еще трагедия с турбобуром…
Надя сразу узнала Низамова.
Но он разглядывает на своей ладони породу, извлеченную из турбобура, и не смотрит на странную гостью. Почему? Неужели боится заговорить с нею?
– Здравствуйте! – голос ее еле слышен в шуме дождя.
Равиль смущенно улыбается.
– Здравствуйте, Надежда Дмитриевна.
– Где Ахмадша?
Равиль опускает глаза. Ему трудно смотреть в лицо подружки детства, которая, забыв о гордости, а может быть, именно из гордости пришла узнать, по какому праву с нею обошлись так жестоко. Ответить на ее простой вопрос еще труднее, и Равиль молчит. Он видит только исцарапанные ноги Нади, ее туфли, облепленные черноземной грязью, да край намокшего платья и плащ, с которого стекают струи дождя. Значит, пешком шла с Камы, не разбирая дороги.
«Неужели братишка переступил границы при встречах с этой славной девушкой? В каком надо быть отчаянии, чтобы прибежать сюда в такую погоду!»
Острая жалость заставляет Равиля поднять голову. Но строго сдвинутые брови и прямой взгляд Нади говорит о человеческом достоинстве, о сознании своего права требовать ответа, о смелости большой любви. Жалость ей не нужна. Теряясь, Равиль предлагает:
– Пойдемте в будку, там поговорим.
– Я никуда не пойду. Я так промокла, что мне все равно. Где Ахмадша?
Равиль знает, что отец увез его к Усмановым, чтобы познакомить с Энже. Никогда он не осуждал родителей: ни за одиночество Минсулу, ни за домоседство своей жены, а сейчас ему стало мучительно стыдно. «Говорим о новой жизни, о построении коммунизма, а коснется себя – на старинку тянем!»
– Отчего вы молчите? Что-нибудь случилось с Ахмадшой?!
– Ничего с ним не случилось. Отец… отец увез его…
– Увез?
– Да. Он хочет женить Ахмадшу на Энже Усмановой.
– Хочет женить? – Надя рассмеялась. Коротко, сухо, резко прозвучал ее смех и так же внезапно оборвался. – Интересно-о! А что же… Ахмадша?
– Кто их знает, чем эта история кончится! – с досадой вырвалось у Равиля: смех Нади, точно плетью, полоснул его.
– Желаю вам удачи! – Она быстро повернулась, поскользнулась, но, не успел молодой человек протянуть руки, справилась, спрыгнула на землю и пошла прочь от буровой.
Нефтяник с невольным облегчением смотрел ей вслед.
Зная тихий, но упорный характер брата, он не очень-то верил в успех отцовской затеи со сватовством к Энже, которую Ахмадша в глаза не видел (карточку, как и приезд свахи, родители сохранили в секрете). Но ведь и отец упрям…
Разговор об этом с Надей окончательно расстроил Равиля.
28
Пусто было на душе, совсем как в небе, с которого медленно сползали отбомбившие тучи. Холодно голубели кругом лужи, резко пахло мокрой землей и навозом: надсадно шумели машины, буксуя в тугой грязи. Шоферы, заигрывая, приветствовали девушку, которая шла по дороге, зябко запахнувшись в серый с клетчатым капюшоном плащ, но так отчужденно и странно смотрели на них темные под спутанными мокрыми кудрями глаза, что шутники сразу прикусывали языки.
Она шла и шла, не думая о том, куда несут ее ноги; поскользнувшись, упала, машинально поднялась и в состоянии полного безразличия ко всему села на обочине проселка. Казалось, ничто не могло вывести ее из этой прострации. На дороге, точно ведущей в преисподнюю, безлюдье, ничего живого рядом, ни кустика, ни былинки – сплошной распаханный и уже заборонованный чернозем.
Но что-то странное привлекло вдруг внимание девушки: какие-то красные искры светились на черноте поля. Она всмотрелась. Недавно здесь ходили сеялки, поднимая пыль до неба, но на днях перепали дожди, сегодня прошел сильный ливень, и по всему полю проклюнулись красные ростки всходов. Так уж вышло, что ни разу не доводилось Наде увидеть, как всходит хлеб… Она выдернула слабый стебелек с белым цепким корешком; ярко-розовый листик его походил на совочек.
Каждый такой листик, храня каплю влаги, горел крохотным факелом; на поле рождался завтрашний урожай. Это торжество жизни опять вызвало взрыв отчаяния в душе Нади; она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
«Смотреть невесту уехал! Ужас какой! Какая страшная ложь! Но если он обманывал меня, даже если его можно насильно женить, значит, он только с виду казался настоящим человеком».
Подстегнутая возмущением, она торопливо вскочила и, громко всхлипывая, пошла неведомо куда – лишь бы не встретить знакомых. Шла вдоль перелесков на окраинах полей, по целине и проселкам будущей зеленой зоны, заросшей орешником и мелкими дубками, как дикая коза проскочила через шоссе, проложенное между заводами и городской новостройкой, и, сделав громадный крюк, вышла к бору, за которым строились очистные сооружения заводов.
Песчаная гладкая дорога стелилась меж высоких сосен в пышном обрамлении лиственного подлеска, который то напирал на наезженный машинами путь, то отступал, давая место белым мшистым полянам. Кое-где великаны сосны, может быть, видевшие конец Казанского царства при Иване Грозном, выступали над бором, взметнув в небо застывшие в своем величавом одиночестве колоссальные кроны.
«Куда же я иду?» – спохватилась Надя, устало шагая по дороге, бежавшей теперь по краю обрыва, под которым в просветах среди густой зелени блестела вода, – должно быть, протока левобережной поймы. Дорога вильнула под уклон, и вскоре девушка очутилась на берегу озера. В предвечерней тишине, свежей и зябкой, открылось перед нею какое-то сказочное царство-государство. Обветшалые избушки-клетушки до крыш спрятались в бурьянах, еле высматривая черными оконцами. Серые жерди городьбы тоже утопали в лебеде. Под корявым дубом зияло чело большой печи, покрытой навесом из липовой коры. Резные листья дерева четко рисовались на розовом вечернем небе.
Ни души. У берега лодка-плоскодонка и прибитые кольями плоты, почерневшие от времени. Круглые коричневые листья давно отцветших кувшинок образовали на воде сплошные настилы.
Невозможно было представить себе, что рядом, за лесом, работали заводы и строился город на двести тысяч жителей, такая мертвая, такая гнетущая стояла здесь тишина.
В довершение всего вынырнул из двери-норы беловолосый и белобородый старикан с усмешкой колдуна в темных глазах.
– Чего тее? Чего тут ходишь? – спросил он, пытливо всматриваясь в лицо девушки.
– А кто вы?
– Я-ту? Я Савватей. Вот он, под дубом, завод-ту, смолокурка. Тридцать лет я смолу гнал. Теперь отработал, шабаш! Сын тут живет со сношкой, тоже уж немолодые. По рыбку на Каму уехали. Озеро-ту промозгло ноне зимой. Бель сдохла. А бывалоча, лавливали богато. Щука, сорога, язь.
Старик говорил напевно, особенно ударяя на свое необычное «ту».
– Ты вот что, девка. Ночью-ту не шляйся. Обидеть могут. Тут у нас шинкарка промышлят. Народ-ту быват разный. Спекулянты-воришки скрываются. – Старик усмехнулся в лешачью бороду, переступил ногами, обутыми в лапти. – Догорат поселок-ту, доживат. «Грачи» ютятся, всякий сброд, словом. Иди-ка, девонька, покуда светло. Поспешай к дому. Кши-ка! – помахал он на нее рукой, словно она была птица или лесной зверек. – Угостил бы тея чем, да сам с утра не евши, сына жду.
Надя пошла обратно, но такая сиротливость была в ее понурых плечах, что Савватей сжалился.
– Стой, девка! Провожу тея до пристани – опять заплутать.
Молча шли они среди темного леса: усталая до полусмерти девушка и старик-лесовик. У перекрестка вывернулись навстречу два подвыпивших парня, за ними – грузовик-полуторка с женщинами, сидевшими на мешках. С торопкой покорностью парни уступили дорогу – тот, что был трезвее, оттаскивал дружка.
Пьяные орали вдогонку машине похабные ругательства, потом увидели Надю… Но тут Савватей распрямился и грозно рявкнул:
– Кши вы, поблуды!
И парни отстали.
– Догорат жизнь в поселке-ту, – бормотал Савватей над ухом Нади. – Народ ходит разный. Кто на завод, а кто в темный угол норовит: заработать налево, да на базар, да в шинок. Дадут лампочку-ту, и в лесу светлынь будет. Куда тогда этим «грачам» податься? На стройку пойдут. Вру-ут, пойду-ут! Я вот всю жизнь в мозолях… Силушки нету, а то бы…
Что «то бы», Савватей не досказал, да Надя и не слушала, о чем скорбел лесной колдун: своя тоска давила ее. Казалось, вот в такое же древнее, глухое, отжившее царство ушел ее Ахмадша, и радости больше никогда не будет.
– Слышь-ка ты? Теперь до пристани рукой подать. – Савватей остановился. – Иди. Никуда не свертай: прямо и прямо. А я обратно на смолокурку.
– Спасибо, дедушка!
– Не на чем, славная. Чайком-ту надо было тея напоить. Дрожишь вся – знать, озябла.
29
С высокого мыса снова открылись светлые просторы Камы. Все было, как прежде: и остров, и позолоченная закатом вода, и синевшие на той стороне горы, но какая пустота была в этом огромном мире!
Надя спускалась вниз по серым камням, и вдруг ей вспомнилась легенда о девушке, утопившейся в Каме из-за несчастной любви. Наверно, вот так же болело ее сердце, так же неотвязно ныло.
Теплоход, плеща волной, подваливал к дебаркадеру. На берегу суетился, шумел народ. Зачем все это? Куда стремятся люди?
Совсем обессиленная усталостью и душевными терзаниями, Надя опустилась на скамейку, даже не ощущая сырости своей промокшей под дождем одежды.
На пристани печально зазвенел женский голос:
Волга-реченька широка,
бьет волною в берега,
мил уехал, не простился,
знать, любовь недорога!
Словно обожженная, Надя вскинула голову: невыносимо звучала теперь для нее эта песня!
Что-то зашуршало рядом: Каштан, подбежавший к ней, размахивал длинным хвостом, улыбался, приплясывал от радости.
– Малыш! Глупый мой песик! – сказала Надя и умолкла: сверху, от бассейна-фонтана, донесся капризный говорок Юлии; она приближалась, окруженная, по-видимому, оравой кавалеров. Это была бы страшная встреча!
Не снимая плаща и тяжелых от грязи туфель, Надя стремительно, но не отдавая себе отчета в своих действиях, пошла к воде.
Каштан побежал следом, суетясь и подпрыгивая.
Когда она кинулась в реку, он прыгнул за ней. Место было омутистое, и девушка, которая плавала как рыба, ушла глубоко и вынырнула, когда Каштанчик, кружа в воде, начал повизгивать от нетерпения. Едва показавшись на поверхности, она, выдохнув воздух, снова нырнула, но еще быстрее выбросилась кверху. Могучее течение Камы подхватило ее и понесло к устью Вилюги. Она еще держалась на воде, которой никогда не боялась, молча слабо шевелила руками, уже не торопя смерть, но и не борясь с нею, – последние силы покидали ее.
Щенок, не отставая, плыл за ней по быстрине, пока тоже не выбился из сил. Игра могла кончиться плохо, и он, отчаянно заработав лапами, повернул обратно.
Витька, сидевший на мостках с удочками, услышал протяжный собачий вой. Взглянул в ту сторону и сразу вскочил на ноги: на берегу выл его Каштан. Мальчик всмотрелся в речное раздолье, прикрываясь щитком ладони от бивших в лицо лучей солнца, и увидел мелькающую на стремнине точку. Вот она исчезла, вот появилась снова…
– Тонет! Человек тонет! – заорал Витька и, бросив удочки, помчался к пристани.
Невдалеке от сходней он увидел выходившего из «легковушки» Груздева.
– Дяденька Алексей, там человек тонет! – закричал мальчик, ухватываясь за его пиджак.
Отвязать первую попавшуюся моторку было для Груздева делом одной минуты. Дежурный по пристани матрос прыгнул в лодку, и она понеслась, вздымая воду пенистыми валами.
Еще раз мелькнуло что-то в воде и скрылось, а в следующий момент, блеснув загорелым телом, с моторки нырнул матрос и надолго исчез. Груздев напряженно ждал, стоя в лодке, которая медленно развертывалась по течению. Неужели опоздали? Похоже, женщина это была: успели разглядеть в воде не то плащ, не то платье. Значит, в одежде свалилась в реку. Откуда? Почему? За матроса Груздев не беспокоился: видать, силен парнюга и только что, сдирая с себя рубашку, хвалился, что Каму по спору пять раз переплывал.
Вынырнул он намного ниже, гребя одной рукой, отфыркиваясь, тянул кого-то, как добрый буксир.
Груздев осторожно подогнал моторку. Потянулся принять утопленника – и сам чуть не опрокинулся через борт: сразу узнал прозрачно-белое, зацелованное водой лицо и размытые золотистые волосы…
Матрос, тяжело дыша, но так и расплываясь в самодовольной улыбке, командовал Груздевым, который, ужасаясь своей беспомощности, откачивал Надю.
– Не церемонься ты с ней, что ты ее держишь, будто куклу? Тряси, не бойся! Ниже голову ей опусти. Я одних этих чертей-ребятишек утопленных штук сто, поди-ка, спас. Медаль имею.
Вода лилась потоками из носа и рта Нади, а руки ее свисали безжизненно, как плети. Но вдруг она судорожно вздохнула и раз и другой; сначала потухший, а потом потеплевший взгляд остановился на лице Груздева…
30
Раньше считалось, что грамота девушкам ни к чему, довольно для них занятий в поле и на дому: пряли, ткали, вышивали. А Энже совсем другая доля выпала: окончила семь классов и техникум. По работе сразу выдвинулась и даже в республиканской газете о ней писали, да еще так красива, что слава о ее красоте далеко разнеслась по горным тропинкам Акташа, до самой Казани долетела. Легко понять, отчего ей завидуют.
Но для любого человека найдутся свои неприятности.
В самом лучшем платье сидит она на корточках возле теленка, растянувшегося на соломе, и ждет, что покажет градусник.
Вчера бегал сосунок ясноглазый, с влажным носом, пил, как большой, из ведерка, весело поддавал его мордой, а сегодня… Только успели старый и молодой гости выйти из машины, только успел дедушка Усман похвалиться перед ними, что у Энже не было ни одного случая падежа, – и вот вам, пожалуйста!
Какой славный этот Ахмадша Низамов! Увидела его Энже, и сразу он понравился ей, да так, что хоть все время смотрела бы на него. Но они и десяти слов не сказали друг другу, как прибежала телятница с фермы… Надо же!
– Миленький ты мой, ну что с тобой?
Энже еще раз попыталась припомнить все случаи в своей практике и вдруг обнаружила, что практики-то настоящей у нее и нет. Просто ей необыкновенно везло: самоотверженно работали доярки и телятницы, а она лишь разделяла добрую их славу. Падежа не произошло потому, что заболевания были пустяковые! А вот этот теленок лежит почти неподвижно, и оттого страшно Энже, даже голова кружится. Как посмотрели на нее, молодого зоотехника, друг покойного отца Ярулла Низамович и Ахмадша! Под их изучающими взглядами нелегко было выслушать тревожное известие с фермы. Это не то что нитку в иголку вдеть в присутствии дотошной свахи, которая успеет и косы невесты пощупать, и в рот ей заглянуть. Энже, конечно, сразу умчалась на ферму, вместе с телятницей перенесла теленка с зеленого загона в амбулаторию и только тогда спохватилась, что не надела халата. Такое нарядное платье, так ей идет, и вот измяла, запачкала.
Дома гости… Все соседские девчата сразу засуетились, защебетали, а тут несчастье.
Неужели пропадет теленок?
Молодой зоотехник роется в записях лекций, в справочниках, призывает на помощь небольшой накопленный опыт, а телятница тем временем лечит сосунка по-своему: сырым яйцом, крепким свежезаваренным чаем. Как помочь несмышленышу? Он ведь не скажет, что у него болит.
И невдомек Энже, что сильнее всех озабочен этим происшествием отец жениха, и не мудрено: Ахмадша порывается уехать, а невеста надолго исчезла.
Изба у Усмановых большая, пятистенная. В горнице буфет, шкаф с зеркалом, полки с рядами книг на татарском и русском языках, за цветными занавесками опрятно убранные постели. Светлая, чистая комната с массой зелени на окнах особенно мила бывшему деревенскому жителю Ярулле Низамову, но на душе у него ужасно неспокойно.
– Что же правнучка-то убежала? – спросил он наконец, нарушая старинный обычай.
Лицо Усмана осветилось доброй, горделивой улыбкой: так и залучились морщины возле прижмуренных, много повидавших глаз: не мог скрыть отцовски нежного чувства, хотя и неловко было ему за исчезновение Энже.
– Специалист молодой, ответственность большая, вот и старается.
Ярулла понимающе кивнул, но в нем росла, кипела желчная обида: сколько изворотливости пришлось проявить, какое унижение перенести от родного сына, и вот он, герой труда, заслуженный человек, оставив важную работу, сидит здесь как на иголках в ожидании какой-нибудь новой выходки непокорного жениха.
Хозяина тоже несколько раз отрывали от гостей, но его недолгие отлучки не вызывали протеста у Яруллы: шла уборка хлеба – святое дело, и всякому известно, что свадьбы в колхозах, как и в старой деревне, играются не в это горячее время, а главным образом зимой, когда все уже убрано, подсчитано и распределено.
«Может, и не вовремя приехали, но иначе невозможно!» – сумрачно размышлял Ярулла, с опаской поглядывая на сына и прикидывая, сколько еще времени может провести на ферме не в меру старательный зоотехник. О свадьбе Ярулла и не загадывал. Хотя бы познакомить как следует молодых людей, дать им возможность получше узнать друг друга.
Энже в это время гнала верхом в районный центр. Ветеринар, нужный ей для срочной консультации и помощи, готовился к докладу на исполкоме – о мероприятиях в местном зверосовхозе. Возбужденная Энже ворвалась в его кабинет как вихрь, и никакие отговорки не помогли ему – пришлось ехать.
Конечно, разведение соболей, норок и серебристых лис – дело важное: пушнина – валюта. Татария этим тоже славится. Как знать, может, и Энже доведется когда-нибудь надеть норковую шубу, но пока мысли о нарядах не очень ее занимают: ей и так прохода нет от парней. Даже солидные мужчины заглядываются на нее. Вот этот сорокалетний, старый, по ее мнению, ветеринар, покачиваясь на райсоветовском иноходце, тоже «заводит разговорчики».
– Вы на лошади выглядите настоящей аристократкой, – говорит он, заискивающе улыбаясь. – Недаром вас зовут Энже, что значит «Жемчужина».
– Вы бы лучше о телятах думали, – сухо обрывает девушка.
Он задел ее больную струнку: по деду Батталу Саидову «происхождение» у нее буржуазное. Немало попреков за это выслушала в свое время Альфия, и Энже очень волновалась на собрании, когда ее принимали в комсомол, а один парень выступил с отводом.
Какое ей дело до того, кем был ее дед, тем более что бабка и мать давным-давно порвали с ним.
«Аристократка!» – передразнивает Энже, но теперь уже сама оглядывается на ветеринара.
После того как она оборвала его, он любезничать больше не станет, а поговорить с ним о деле интересно.
– Белые норки хорошо у вас освоились? – спрашивает она.
– Да. Раньше они простужались, гибли от воспаления легких, а теперь мы устроили для них хорошие помещения. – Заговорив о работе, ветеринар сразу становится простым и славным человеком. – Характерный зверек! Может вцепиться мертвой хваткой, тогда только одно средство: нужно дунуть в нос, и моментально отскочит. У них бывает странная болезнь – начинают грызть свои лапы, хвост, живот проедают.
