Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)
К Воиновой Дронов относился с уважением, дорожа ею как энергичным и опытным товарищем по работе.
На строящемся заводе синте-каучука тоже всем управляла женщина. Думая об этом, Надя старалась представить себе свою будущую деятельность. Да, хорошо быть волевой, знающей, смелой, занимать ответственный пост и в то же время не терять женственности! Ведь Анна Воинова, такая властная у себя на стройке, очень обаятельна в быту, владеет несколькими языками, хорошо поет. Но одинока.
– По-моему, она влюблена в Груздева, – сказала однажды Голохватова. – Но он ее не выделяет. А зря!
«Правда, зря!» – подумала Надя, наблюдая за Анной в кабинете отца.
Дронов собирался путем полимеризации изобутилена выпускать на комбинате также бутиловый каучук.
– Настаивал наш Совнархоз на постройке шинного завода в Челнах, где у нас строительные базы, чтобы иметь законченный товарный цикл, но отказали, и конечным продуктом у нас пока будет полуфабрикат, но какой! – Дронов полез в стол, достал образцы: эластичные пленки, тонкие и толстые, похожие на свиную кожу, – помял их, понюхал. – Вот еще синтетическое волокно будет, тоже замечательное дело. Из тонны жидкого газа, помимо всего прочего, можно получить около пяти тысяч пар женских чулок.
– Вот я и перейду потом на синте-волокно, – заявила Надя. – А лет через десять буду тоже хвастаться своей продукцией.
– Почему не раньше? – Воинова была так оживлена, что девушка снова с невольной ревностью посмотрела на отца.
Но Дронов держался спокойно и просто.
И Надя сказала, повеселев:
– Раньше я не успею стать директором завода.
20
Она возвращалась домой в переполненном автобусе и с радостной тревогой думала о скорой перемене в своей жизни. В одном из новых домов, поближе к лесу, получат квартиру молодожены Надя Дронова и Ахмадша Низамов. Хорошо у них будет, потому что любовь и дружба поселятся вместе с ними, и это душевное тепло ощутит каждый, кто зайдет к ним на огонек.
Соседи по автобусу, тоже возвращавшиеся с работы, с интересом посматривали на хорошенькую девушку, которая то тихо улыбалась своим сокровенным мыслям, то, гася беглую улыбку, задумчиво глядела в окно.
Давно ли здесь были карты посевов, перелески да грязные колеистые дороги, а сейчас свободно и уютно раскинулись кварталы юного города. Тут все радует: просторные дворы с массой затей для детишек, широкие улицы с коврами газонов посередине. Вон по такой зеленой полосе, по травке-муравке с разбросанными грядками недавно высаженных цветов, похаживают девчонки-босоножки с лейками в руках. Ветер раздувает легкие платья, и волосы подростков разлетаются как хрустальные струйки воды, сверкая, льются на черную мягкую землю, на рассаду, покрытую бутонами. Праздничная, сказочная картина.
Вчера Ахмадша и Надя гуляли по этим улицам; без слов понимая друг друга, присматривались к новым домам с большими балконами и зеркально светящимися широкими окнами. Гуляли до темноты.
– Смотри, луна лежит на крыше гостиницы! – радостно удивился Ахмадша. – Ты только подумай! Года три назад здесь ничего не было, и вдруг гостиница, даже для луны – событие!
И, опять не сговариваясь, они взбежали на просторную террасу, обошли кругом этот дом, наполненный светом и музыкой (за прозрачной стеной ресторана танцевали, конечно, влюбленные пары), и перешагнули порог вестибюля.
– Лифт! – Ахмадша и Надя сразу заметили удивительное новшество и, пройдя мимо солидной вахтерши, вошли в кабину.
– Всего три этажа, и лифт! – Сказал он вслух. – Милая, ведь тут было чистое поле. – Это у самого уха прошелестело, и губы только на миг успели прижаться к губам – двери распахнулись.
«Тут было чистое поле!» – так и пропело в душе Нади, и она закрыла глаза, снова ощутив жар и нежность того божественного поцелуя.
Могла ли она представить, что в это время Ахмадша сидел с отцом за воротами деревенской избы в Скворцах совершенно подавленный и растерянный. Неожиданно возникший разговор ошеломил его.
– Ты же знаешь, Надя замечательная девушка! – с горячим укором говорил он. – В любой семье сочли бы за счастье иметь такую невестку!
Ярулла слушал внимательно, но лицо его с резкими морщинами между бровями и в углах крупного рта не выражало сочувствия.
Он понимал, что, круто вмешиваясь в сердечные дела сына, мог потерять его дружбу, очень страшился этого и потому действовал с осторожностью.
– Да, я знаю: дочь Дмитрия Дронова – девушка хорошая. Всякий будет рад назвать ее своей женою, но почему ты даже не посоветовался со мной? – сказал он, стараясь не показать волнения, чтобы вернее воздействовать на Ахмадшу, убедить его в законности отцовского права вмешиваться в жизнь детей. – Я не настаиваю, чтобы ты отказался от нее, но нужно проверить, точно ли вам друг без друга не житье. Посуди сам: ты – мое дитя, а я ничего не знаю о том, как ты хочешь решить свою судьбу. Дроновы – люди, можно сказать, высокоинтеллигентные, мы с твоей матерью – народ простой. Может, Надя даже стыдиться будет родства с нами.
Произнося все эти слова, Ярулла почувствовал, что они не находят пути к сердцу сына, и, уже не следя за собой, заволновался от сознания собственного бессилия. Но именно волнение, придавшее задушевные интонации его голосу, тронуло Ахмадшу: глаза его, неподвижно устремленные на придорожные серые от пыли бурьяны, оживились, потеплели. Тогда обрадованный Ярулла положил руку на плечи сына, и тот, как в детстве, доверчиво прислонился к нему.
– Надя очень добрая и тоже простая, – прошептал Ахмадша, загораясь надеждой на согласие отца.
– Девушки все добрые, а откуда берутся злые жены? Подожди немного. Проверь чувство и характер той, которую собираешься взять в жены. Шаг в жизни не шуточный, зачем спешить?
Тут Ярулла впервые сообразил, что договорился с погибшим Юсуфом, совсем не зная, какою вырастет его дочь, но ведь тогда и время и обстановка были иными. На поле боя мог остаться Ярулла, и Юсуф тоже посчитал бы своим долгом заменить его Ахмадше.
Только не поворачивается язык сказать сейчас об этом сговоре. Ведь если невеста не понравится Ахмадше, то ни о каком принуждении не может быть и речи. А как уговорить его съездить посмотреть Энже? Разве он согласится поехать, когда ему полюбилась другая!
Хорошо, что он ни о чем не догадывается. Давний разговор о женихе и невесте, случайно возникший по неосторожности Наджии, был принят детьми за шутку и быстро забылся. Знали, что погиб на фронте побратим отца и оказывается помощь семье погибшего, но это настраивало всех только на добрый лад.
– Напиши Наде, что я прошу вас обоих повременить. В конце концов, я ставлю условием, чтобы ты хотя месяца два не встречался с нею. Вот и проверишь, насколько она добра и проста. Не зафыркает, не вспыхнет большой гордыней – значит, будет хорошей женой, и мы с матерью на старости лет не останемся одинокими. Ведь за каждого из вас душа болит; и, если ты порвешь отношения с нами, мать ослепнет от слез.
– Вы никогда не почувствуете горя одиночества. Но зачем нас-то обрекать на него?! Я люблю Надю. Не могу теперь жить без нее, и если вы разлучите нас – умру от тоски.
– Ты совсем разучился владеть собой. Но тот, кто не может справиться со своими желаниями, идет по легкой дорожке. Он боится душевных страданий – значит, трус. Такой не вынесет и физической боли и при первом испытании может стать предателем.
– Если бы ты знал, отец, как мы любим!..
– Вот ты даже не слушаешь, что я тебе говорю! Выдержите хотя бы малое испытание, и никто не помешает вам любить друг друга.
Произнося эти слова, Ярулла чувствовал себя нехорошо: впервые ему приходилось хитрить и унижаться, а он привык к беспрекословному послушанию своих детей. Бунт Ахмадши огорчал и раздражал его. Он не мог уступить сыну в том, что считал священным, поэтому сказал со всей непреклонностью:
– Ты волен решать. Но имей в виду: мы не можем поддерживать родственные отношения с человеком, который сам отделяет себя от родной семьи.
– Но как такое оскорбление переживет Надя?
– Если она любит тебя, то все поймет. Чтобы ты мог немножко отвлечься, поедем сейчас со мной в Акташ – машину мне дают, а шофера нету. – Ахмадша не ответил, и тогда Ярулла с отчаянностью человека, падающего с обрыва и цепляющегося за любой выступ, добавил: – Там был пожар, у жены побратима сгорела изба. Надо помочь.
И неторопливо, давая юноше время подумать, пошел в избу.
Ахмадша остался на месте, придавленный тяжестью объяснения. Слишком крепкие нити связывали его с отцом, чтобы можно было отмахнуться от сыновних обязанностей. Но не меньшими были и обязательства перед любимой девушкой, которые он с такой радостью принял вместе с первым ее поцелуем.
21
Надя рассеянно перелистывала книгу о происхождении нефти, вышедшую под редакцией профессора Безродного.
– Присосался и тут! – презрительно сказал Дмитрий Дронов.
– Кто присосался, папа?
– Безродный. Хвастается, что под его непосредственным руководством защищены сотни две диссертаций. Воображаю! Если его собственные выеденного яйца не стоят, то какие темы он мог подсказать ученикам!
Сколько раз слышала Надя об этом Безродном от родителей, от Алексея Груздева и Семена Тризны! Всегда они осуждали его.
– Книга интересная.
– Я знаю, что интересная. Но Безродный-то здесь при чем? Всюду проникает, как плесень!
Прощаясь, Дронов поцеловал Надю, посмотрел ей в глаза.
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Нет, папа. – Кровь горячо прилила к ее щекам, даже слезы навернулись. – У нас все хорошо, но… – Она прижалась пылающим лицом к отцовскому плечу, и голос ее прозвучал невнятно: – Мы еще ничего толком не решили, хотя все само собой разумеется… Ты ведь понимаешь… Ты не против?
– Конечно, нет. Только бы вы были счастливы.
– Мы будем счастливы, – убежденно сказала она, провожая его сияющим взглядом.
В синем распахнутом макинтоше, без шляпы, с чемоданчиком в руке Дронов сел в машину и укатил на аэродром: отправился «выколачивать» оборудование.
В этот вечер Надя долго ждала Ахмадшу. То увлеченно читала, то, облокотясь на перила террасы, смотрела на Каму, прислушивалась к шагам прохожих (рыбаков, купальщиков, пассажиров, спешивших на пристань по береговой дорожке); с трепетом отзывалась на плеск весел и долго ловила слухом затихающий вдали скрип уключин и гомон голосов.
Вот и заря отполыхала, а Ахмадши все нет. Не пришел. Неужели у него авария? Надя гордилась тем, что он работает буровым мастером, ей нравилось то, что его большие руки были в ссадинах.
– Я люблю тебя все сильнее. Мне от этого даже страшно становится, – сказала ему Надя накануне, когда они возвращались с прогулки по городу.
– Отчего же страшно? Я, наоборот, счастлив до глупости: чувствую себя гением, потому что внушил тебе любовь.
Они не только понимали друг друга с полуслова, но даже на расстоянии как будто непрерывно общались между собой. Стоило ей напряженно подумать о нем, и он обязательно приезжал или разыскивал ее по телефону, где бы она ни находилась. А сейчас почему-то не слышит ее сердечного призыва. Ночь наступила, а он так и не пришел, не позвонил.
Могла ли Надя подумать год назад, что прижаться к груди какого-то Ахмадши станет для нее счастьем? Теперь уже не «какого-то» Ахмадши, а единственного на свете человека, который сделался для нее ближе, роднее, нужнее отца и матери.
– Почему же ты молчишь? – Надя остановилась перед черной коробкой телефона, взяла трубку, тревожно слушала тишину на проводе, а глаза неподвижно смотрели в одну точку. – Ну, скажи хоть что-нибудь.
– Пятнадцатый! – громко произнесла телефонистка.
Надя еще постояла у телефона, глядя на пальцы своих босых ног. Голова клонилась все ниже. Хотелось плакать. Тихо, пусто было в маленьком доме. Только слышались пароходные гудки на Каме, шорох набегавших близко волн, да с шелестом бились о стекло ночные бабочки, летевшие на свет из глубины ночи.
Девушка в ситцевом сарафане, скрестив руки, неслышно ходит по комнате. Первая горечь сомнений закралась в сердце. Но вспоминаются ласковые слова, обожающий взгляд. Где еще есть такие глаза, глядя в которые забываешь обо всем на свете? В самом деле – даже страшно становится. И в то же время радостно. А прикосновения его рук? Нет, только ради встречи с ним стоило родиться на свет! Не пришел – значит, не мог, и сам теперь терзается вынужденной разлукой.
У входа, возле вешалки, висит зеркало; здесь Ахмадша оставлял плащ и кепку и, стесняясь посмотреть на себя, на ходу приглаживал блестящие черные волосы. Он приходил в любую погоду, а сегодня что-нибудь серьезное случилось на буровой.
– Это я? – вслух спросила Надя у зеркала и как бы взглядом Ахмадши окинула свое отражение. – Да, это ты! Я люблю тебя больше собственной жизни… Плохо мне без тебя!
Недавно вымытые половицы прохладны, по ним приятно ступать. Надя приподнялась на цыпочки, смеясь, поцеловала девушку в зеркале, весело потянувшуюся ей навстречу.
22
На буровой шел очередной подъем труб, Ахмадша наблюдал за тем, как ставили на место отвернутые «свечи». Вертлюг со своим хоботом-шлангом отдыхал на «квадрате», опущенном в шурф рядом со скважиной; рабочий, взобравшись на эту слоновую голову, лил в нее из ведра через большую воронку смазочное масло.
Все шло, как обычно, но Ахмадша почернел и опал лицом за одни сутки, даже щеки втянуло. Пожилой бурильщик спросил сочувственно:
– Лихоманка тебя трясет, что ли?
– Вроде того, – нервно хмурясь, ответил буровой мастер. – А сегодня надо ехать в деревню. Отец сам машину не водит, у Равиля нолевка начинается, ну и придется мне сесть за руль. Дня на три уеду. Не упустите скважину без меня.
– Разве можно! Вдвойне следить будем.
В смежном с вышкой дизельном сарае доморощенный механик хлопотал возле гулких машин.
– За станцией хорошенечко ухаживай, Федя! – крикнул ему Ахмадша сквозь рев моторов. – Если что, вызывай Равиля.
– Ладно, сам управлюсь. Чтобы не капризничала, буду гладить ее по головушке. Поезжай, ничего не случится.
Дизелист Федя – молодой, веселый, расторопный парень, а станция, стоявшая на полозьях позади буровой, старая-престарая с трактора С-80.
Недавно привезли новую, но она сразу вышла из строя, а эта работала только потому, что Федя умел «гладить ее по головушке». Электроэнергия была слабым местом на камских буровых; вот закончат заводскую ТЭЦ, тогда…
Из дизельного Ахмадша направился в культбудку. Ненарядно выглядел он на буровой: промасленные брюки, выцветшая майка, потрепанный пиджак тоже в глине и масле, и шел как-то чудно: ссутулясь, засунув ладони под мышки, будто свело его от непомерной боли в груди.
С нолевки трудно бурилась эта скважина. Но мастер был весел, собран, ловок, и рабочие поневоле подтягивались, глядя на него.
– Начало плохое – конец будет хороший! – шутил он, ободряя их, а сейчас на себя не похож.
Прошел в крохотную конторку за перегородкой, машинально взял трубку рации.
– Бизон-семь! Я Бизон-семь! – заговорил он таким глухим голосом, что буровики, сидевшие за столом по ту сторону перегородки, сразу навострили уши: видно, что-то стряслось с их «Бизоном» похуже малярии, и уж, во всяком случае, не горе вдовы его сокрушает. Дом у нее сгорел – поставят в два счета новый, корова сгинула – другую во двор приведут. О чем же затужил мастер?
Голос у него, будто рядом покойник. Вот он сидит, Ахмадша, подперев кулаком щеку. За окном будки пасмурное небо, у самого стекла покачивается ветка полыни, бывшей владычицы полей; сейчас повывели татарские колхозники сорняки с посевов.
Худую траву с поля вон. Так-то – сорная трава! А почему требует отец, чтобы Ахмадша свою любовь выкинул из сердца, точно сорную траву? Что же останется? Одна мучительная боль.
Думая о Наде, Ахмадша не переставал удивляться, как это он, зная ее раньше, мог спокойно жить вдали от нее? В детстве дружили очень, делились каждым куском, особенно в трудное военное время. Став подростком, он начал робеть в ее присутствии: привлекая общее внимание своей расцветающей миловидностью, она связывала его чувством неловкости. И вдруг этот потрясающий взрыв – настоящее жизненное открытие.
Везде теперь она – и во сне и наяву. Вот бровки у нее светлые. Другая давно бы покрасила их. Ходит по земле быстро, легко, не замечая, какая это радость для всех. А как смеется! Даже эта серая ветка повеселела бы под ее взглядом, потому что Надя любит запах полыни. На прогулке она часто срывала серебристые резные листья, мяла их, нюхала и приказывала Ахмадше:
– Понюхай! Прелесть как хорошо!
Он с готовностью наклонялся и, даже не прикасаясь, ощущал нежную теплоту ее ладони.
«Почему я должен слушаться отца? Не может быть, чтобы Надя стала высокомерно обращаться с моей матерью только потому, что та простая женщина».
«Кому нужна какая-то проверка чувств? Разве можно этим шутить? Скорее тут кроются чисто национальные расчеты. Ведь такое еще водится у татар. Вдруг Надя так обидится, что разлюбит меня?.. Ты пожертвовал любовью к Зарифе ради нас, – мысленно обращался Ахмадша к отцу. – Но почему я должен следовать твоему примеру? Ведь я не связан с другой!»
Женщины прошли мимо будки с ведрами, полными спелой синевато-сизой ежевики, набранной в береговых зарослях, весело смеялись, поддразнивая, заигрывали с бурильщиками. Одна запела:
Мой миленок дорогой
на бурилу учится.
Не бурила, а дурила
из него получится.
В пойме, слышно, постреливают: охота уже разрешена. Доносятся выстрелы и с большого острова: охотники бьют уток на озере, где Ахмадша рвал лилии для Нади. Жизнь идет своим чередом, и никому нет дела до его горя.
Перед отъездом в Светлогорск, откуда шло шоссе на Акташ, он снова попытался говорить с отцом, потом написал на листке из школьной тетради:
«Моя дорогая! Прости, что я не пришел сегодня и еще некоторое время не смогу прийти. Сейчас сказать желанное „да“ мы не можем: я должен убедить отца в том, что мы с тобой созданы друг для друга. В конце концов он поймет! Он хороший. А я никогда не примирюсь с тем, что нам не суждено быть вместе, не допускаю мысли об этом. Только не изменяй ничего, подожди. Ведь для себя „да“ мы давно сказали. Верь мне: все у нас будет хорошо. Я люблю тебя, но люблю и родителей. Помоги мне сохранить их и нашу любовь».
23
Раннее утро. Нагорное плато, прорезанное глубокими лесистыми оврагами. Повсюду стога сена; стада коров на зеленой отаве двигаются вдали, как букашки.
– В Акташе вся деревенская контрреволюция сидела, – сказал Ярулла, показывая на раскинувшееся в долине большое село с далеко видным минаретом деревянной мечети. – Слишком рано еще, чтобы нагрянуть в гости. Останови машину! Гляди, тут неплохо жили, не то что в нашем Урмане: наделы по шесть десятин на душу, места красивые. Когда в Мензелинске началось восстание против продразверстки и стали убивать коммунистов, здесь контра сразу вскинулась. Но ее скрутили быстро. Вот тогда-то и ушла от богача Баттала Саидова младшая его жена Хакима вместе с дочерью Альфией. Почему ушла, никому неизвестно, но вернулась она сюда, в Акташ, к отцу, простому шорнику, Усману Усманову, и не посмел Баттал требовать ее обратно. Усмановы – они из татар-нагайбаков, высланных на Урал при Иване Грозном. Несколько семей перебрались потом сюда и на всю Татарию прославились как мастера шорного дела. Богатства никто из них не нажил, потому что были они настоящие умельцы-художники, а при такой работе не разбогатеешь.
Усман-абый правильный человек. Поэтому он и Хакиму с ребенком без укоров принял, когда она ушла от Баттала Саидова, и не дал сестрам и своим женам заклевать их. Выросла Альфия у деда-шорника, замуж вышла, но мужа ее, Юсуфа, моего побратима, убили на фронте. Теперь она тоже у старого Усмана живет вместе с дочкой Энже.
Ярулла рассказывал с увлечением, но, судя по тому, как беспокойно двигались его тяжелые, натруженные руки, как нервно подергивались набрякшие от бессонницы веки – он ночью глаз не сомкнул, – видно было сразу, что тревога на его душе все нарастала.
– А откуда вы Усмана-абыя знаете? – вежливо, но равнодушно осведомился Ахмадша, угнетенный разлукой с Надей и тоже измученный бессонной ночью за рулем.
– Встречал в Казани…
Нежно курились в ущельях белые туманы, уже розоватые на горах. Вот-вот выкатится проснувшееся солнце, и тогда можно будет направиться ко двору Усмановых. Но прежде надо объяснить, что никакого пожара не было у вдовы Юсуфа, что просто понадобилось Ярулле повидаться со старым Усмановым и кое с кем познакомить сына…
Ахмадша слушал отцовские рассказы в пол-уха. Какое ему дело до чужих родословных и семейных преданий!
– Усманов восьмой десяток давно разменял, но все еще работает. Шорное дело, конечно, бросил: нет теперь смысла вколачивать свою жизнь в конскую сбрую. Председателем колхоза Усманов, а Энже, правнучка его, на колхозной ферме зоотехником.
Последнее сообщение опять прошло мимо ушей Ахмадши: все Надя ему представлялась, как ждала его, как смотрела на Каму, на береговую дорожку. Вот получит письмо… не поймет, конечно, рассердится, заплачет.
«Милая! – думал он в отчаянной тоске и жгучем раскаянии. – Это не я, а какой-то сумасшедший отправил тебе эту записку! Можно ли так оскорбить любимую девушку, унизить и ее и себя? Ведь она теперь трусом меня считает!»
Почему он согласился на поездку? Отец сам бросил работу и его сорвал и погнал в далекое село Актант. Разве ему не дали бы шофера, чтобы навестить человека, у которого что-то стряслось? И все говорит, говорит… но слова его не задевают Ахмадшу. Недоступен сейчас Ахмадша: только он и Надя, Надя и он.
Солнце победно поднималось, заливая золотистым светом нагорье и долину, где избы за высокими заборами тонули в зелени. «Победа» снова запылила по ухабистому проселку среди сжатого поля.
– Посмотри-ка! – сказал Ярулла.
В стерне у самой дороги неподвижно, словно камень, лежал заяц, сжавшись комочком, заложив за спину каемчатые уши и выпучив ярко-черные глаза. Другой прыгал вокруг, поднимался на дыбки, стоял столбиком, потирал передними лапами мордочку, будто умывался, и снова прыгал, потешно выгибая спину.
Ахмадша мельком взглянул на зверьков, потом отчужденно на отца. В редкие свободные минуты Ярулла, бывало, любил поиграть с детьми; вот и сейчас, забыв о тяжкой ране, нанесенной сыну, смотрит на зайцев и забавляется, как малое дитя.
Боясь нагрубить ему, Ахмадша остановил машину и громко стукнул дверкой.
– Вот чудаки! – раздраженно сказал он.
Но зайцы и после того не задали стрекача. Тот, что прятался, осторожно стал красться по стерне, тихонько подскакивая и прижимая уши, а веселый все шалил: поднимался на задние лапы, стриг ушами, смешно оглядывался.
– Рано мы приехали! Выключи мотор! Подождем еще немножко.
– А где тут был пожар?
– Посмотрим… Может, напутали в телеграмме. Стоит себе Акташ, как сто лет назад стоял, – с несвойственной ему тупостью сказал Ярулла и закашлялся: нескладно выдуманная ложь застревала у него в горле. Потом он снова заговорил беспокойно, торопливо: – Я тебе еще расскажу о Баттале Саидове… Пастухом он был в молодости, потом ограбил русского купца и уехал в Сибирь, будто на золото, а сам два года служил приказчиком. После вернулся и занялся хлебной торговлей. В голодные годы ссуду давал крестьянам без процентов, но с условием: «Хлеб будешь продавать только мне». И развернулся: миллионером стал, собственные караваны по Каме и Волге пустил. Тогда он и женился на Хакиме, дочери Усманова. Ты слушай! – сердито крикнул Ярулла, заметив безучастность Ахмадши. – Я тебе не зря рассказываю. Пришла революция, и Саидов сказал: «Я бедный пастух был, а что нажил – отдаю советской власти». И отдал то, что все равно национализировали бы: мельницы, дома, элеватор. Потом пришли к нему из ГПУ: «Арестуем тебя». – «Пожалуйста, говорит. Да не за что, хоть сегодня опять пойду в пастухи». Не тронули. А ночью он переехал Каму, нанял тройку и укатил в Крым, а оттуда – в Турцию.
– Какое мне дело до Баттала Саидова?
– Большое дело!.. Я тебя сюда не зря привез. – Ярулла взглянул в лицо сына, заострившееся, окаменевшее, и умолк; не слушал его Ахмадша, все разговоры впустую.
24
– Я тебя не зря сюда привез, – снова повторил отец, когда машина, проскочив через ворота, катила мимо древнего кладбища, густо заросшего деревьями и высокой травой.
Добротные постройки животноводческой фермы, раскинутые на косогоре, привлекли его внимание. И он, повеселев, вспыхнул пятнами темного румянца.
Возле клуба мальчишки уже играли в футбол. В огородах, вдоль речонки, на берегах которой росли старые ветлы, дымили топившиеся по-белому баньки: завтра пятница – татарское воскресенье.
– Мы сюда не зря приехали, – продолжал твердить Ярулла, глядя, как девчонка в платье с оборкой по подолу, мотавшейся над босыми смуглыми ножками – ни дать ни взять маленькая Зарифа – бегом выгоняла теленка из придорожных бурьянов, мокрых от росы.
«Ну чего он тянет? – с досадой подумал Ахмадша. – Гнали сюда как сумасшедшие целую ночь, а потом битых два часа стояли за околицей».
Но слова отца о том, что они «не зря приехали» в это горное село в глубине Татарии, точно пробили брешь в сознании, и всплыло сказанное раньше: «Энже на колхозной ферме работает…»
Ахмадша резко затормозил, и машина, сделав рывок, чуть не сбив ведро с коромысла у проходившей девушки, остановилась.
– Ты что? – испуганно закричал Ярулла.
Ничего, цела девка! А вот Ахмадша… Сидит, исподлобья сверля отца гневным взглядом, губы вздрагивают, зубы оскалились, как у волка. Незнакомое, злое лицо человека, готового к защите.
– Говори, зачем меня привез!
– Подожди сердиться! – мягко сказал Ярулла, собираясь с мыслями. – Ну чего ты на меня смотришь, будто на врага лютого? Ведь не могу же я насильно женить тебя!
– А разве я соглашусь? Эх, отец! Неужели ты думаешь, что меня, советского человека, комсомольца, можно женить по старинке, как женили тебя тридцать лет назад?
Открытое, жесткое нападение было, и это сразило Яруллу: ведь он-то никогда не осуждал своего отца Низама Низамова, не видевшего никаких радостей в жизни и даже самой смертью обиженного, слезы навернулись на его глаза, и он опустил голову.
Гнев Ахмадши сразу остыл.
– Ты пойми, как мне тяжело, – глухо произнес он.
– Я понимаю, сынок, – так же тихо ответил Ярулла. – Но чтобы отвести молнию, делают громоотвод.
– И ты решил сделать громоотводом Энже? – Ахмадша хотел усмехнуться, но усмешки не получилось: пересохшие губы точно приклеились к зубам. – Нехорошо ты со мной поступил.
– Ну, раз уж мы приехали, нельзя не заглянуть в дом моего побратима, который умер у меня на руках. Я обещал ему перед смертью, что стану отцом его Энже. Познакомимся. Посмотришь.
– Ни за что! Я и тебя разлюблю, и себя перестану уважать. Какие могут быть сейчас смотрины?
Старый нефтяник осмотрелся, вконец расстроенный, с трудом соображая, что предпринять, и вдруг воскликнул с радостью:
– Да вот они сами идут: председатель Усманов и его правнучка Энже! Ох, сынок! Ведь это ее ты чуть не задавил машиной. Как же я, слепой петух, не узнал Энже!
И, едва не проговорившись о том, что приезжала от Усманова женщина на правах свахи и привозила портрет Энже, Ярулла вывалился из машины с такой торопливостью, словно боялся, что Ахмадша газанет сейчас и оставит перед Усмановым только облако пыли.
Он обнялся со стариком, поздоровался с Энже, а Ахмадша все еще сидел в машине.
«Вот упрямый мальчишка!» – И Ярулла на всякий случай встал перед радиатором и даже облокотился на него.
– Кто там с тобой? – не без лукавинки спросил бывший шорник, которому он сообщил о своем приезде по телефону.
– Мой младший сын Ахмадша. Инженер, – пояснил с гордостью буровой мастер.
– А это моя правнучка Энже, наш зоотехник, – в тон ему сказал Усманов, щуря на гостей острые глаза и посмеиваясь в седую бородку, похожую на клочок ваты, прилипший к его широкому лицу. – Правда, очень молодой зоотехник. Всего-то ей девятнадцать лет, но за год работы на ферме ни одного случая падежа. За каждого теленка, за каждую корову, словно солдаты, сражаются мои колхозницы. А что на вооружении? Кукуруза. Как мы раньше жили без нее, ума не приложу! Пастбища-то у нас – горе, только звание одно. Вот наша Энже и воюет. – Усманов снова с выжидательным любопытством взглянул на Ахмадшу, который, насупясь, сидел в машине. – Отчего он у тебя такой неповоротливый? Или укачало дорогой?
– Ну что вы, дедушка! – быстро шепнула Энже, уже успевшая рассмотреть гостя.
Будь Ахмадша повеселее, она решила бы, что он просто попугал ее, нарочно шумнув машиной: не мог ведь городской инженер оказаться растяпой за рулем! Но почему он не выходит?
Пользуясь правами хозяйки, Энже подошла сама, заглядывая в открытое окно, спросила приветливо:
– Разве вы не хотите посмотреть, как мы здесь живем? Конечно, вас, нефтяников, трудно чем-нибудь удивить, в деревне особенно. Зато у нас природа чудесная.
Звонкий девичий голос заставил Ахмадшу поднять голову.
Не таясь, с восхищением смотрели на него большие черные глаза. Их смелый взгляд из-под густых ресниц и резко очерченные брови странно не соответствовали доброму, даже кроткому выражению ярких губ. Черные до синевы волосы, собранные в тяжелую косу, пышно кудрявились над чистым лбом.
«Громоотвод!» – подумал Ахмадша, но насмешки не получилось: угрюмо, но и с интересом глядел он на девушку.
25
Прочитав письмо Ахмадши, врученное ей посыльным, Надя вскрикнула – невыносимая боль стиснула сердце.
– Да что это он? Просто с ума сойти надо! «Сейчас сказать друг другу „да“ мы не можем… Я должен убедить отца…» В чем убеждать его? Разве я совершила что-нибудь постыдное?
Она попыталась еще раз прочитать письмо, но строчки прыгали, сливались перед глазами. Не в силах справиться с лихорадочной дрожью, боясь, чтобы посторонние не увидели ее в этом жалком состоянии, девушка захлопнула дверь, бросилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, дала волю слезам. Еще никто никогда не наносил ей такого жестокого оскорбления.
Ни на минуту не усомнилась она в подлинности письма. Кто посмел бы так злобно пошутить? Нет, подозрение закралось еще в тот вечер, когда Ахмадша не пришел, не позвонил. Он не дал знать о себе и на другой день, и на третий, и вот – письмо.
– А со мной ты не боишься порвать? – гневно прошептала она. – Почему ты не пришел сам, чтобы сказать прямо, а, как жалкий трус, спрятался за родню?
Когда иссякли слезы и уже не было сил плакать, один вид этого письма снова причинил девушке боль. Куда девалась ее выдержка, светлая, гордая уверенность, с которой она смотрела в будущее! Если бы Дина Ивановна увидела ее в таком отчаянии, она не узнала бы дочери. Но мать поглощена делами в Светлогорске.
