Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)
Опасность миновала, но сколько еще коварных неожиданностей подстерегало бурильщика у пульта управления!
«Значит, он только с виду шалый грубиян: ведь умеет, если надо, подбодрить человека!» – с благодарностью думал Ярулла о своем мастере.
Гудит зимний ветер, обдавая вышку шуршащими снежными вихрями. Точно чайки, мелькают в метельной мгле голуби, поселившиеся на крон-блочной площадке, а буровая похожа на корабль, разрезающий седые волны безбрежного моря. Ярулла стоит возле лебедки, совершенно поглощенный доверенным ему делом; трудно на вахте в такую морозную непогодь, но греет, бодрит его мысль, что он достиг своей цели.
Наджия прикидывает, на сколько рублей повысится заработок мужа и что она сможет купить для семьи, а он думает лишь о том, как получше справиться с работой. «Если и теперь скважина не даст нефти, умрешь от огорчения».
И невольная гордость овладевает им, хочется, чтобы односельчане, мать, сестренки и, конечно, Зарифа увидели, как он тут командует на штурвале, забывая даже потереть варежкой стынувшее лицо.
Ярулла не осуждал Наджию за то, что она все переводила на денежные расчеты – только за выпечку хлеба для начальников не брала ни копейки, – кто, если не жена, будет заботиться о домашних делах! Наоборот, ему приятно было то, что он представлял для нее интерес и как добытчик: пусть чувствует – с дельным человеком живет.
Но, сам того не сознавая, он старался вызвать у жены интерес и к своему труду, заводя разговоры с нею в свободные минуты.
– Вот говорили, что под землей керосиновые реки да озера, а нефтяной пласт, оказывается, походит на волглый сахар. Вытянут, высосут нефть из пор камня-песчаника, вода займет место, и никакой пустоты под землей не получится.
Наджия делала вид, что слушает, не переставая заниматься домашними делами, но вскоре совсем отвлеклась, и Ярулла, заметив это, начинал рассуждать сам с собою:
– Поработаю с грамотными людьми, сам поучусь… А потом пробурим скважину и сядем прямехонько на нефтяной пласт. Вот бы! Сразу все веселей заиграет.
Тут Наджия поддакивала. Ей очень хотелось определенности в делах мужа, а он, принимая ее оживление за желаемое сочувствие, еще больше загорался:
– Семен Семенович, – при жене он никогда не называл своих начальников уменьшительными именами, – говорит, что нефть родилась совсем не там, где ее сейчас находят. Песчаники, известняки – это, понимаешь, вроде мачеха нефти, или приемная ее мать. Да? А родная мать – глина. Вот в глине-то разные пропащие букашки превратились в капельки нефти, сопрели там. Потом передвижки в земле начались, вода давила на глубине, гоняла нефть туда-сюда, пока не укрылась она там, где пласт поднялся куполом. Спряталась да и застряла, как в ловушке. Понимаешь? А ловушки-то пребольшие…
Насчет известняков и песчаников Наджия слушала опять рассеянно, а рассказ о дохлых букашках вызвал у нее насмешливую улыбку.
«Придумают эти ученые люди! Чтобы керосин из такой чепухи! Сколько ее надо, чтобы набродило хоть на одну бутылку? Керосин – важная штука: и горит и светит… – Но тут Наджия задумывалась. – Светятся же по ночам гнилушки! Откуда что берется?» – И не будучи в силах осмыслить похожее на сказку, по привычке перекладывала решение вопроса на аллаха: он все сотворил, ему и знать, как оказался под землей керосин, который зовут нефтью.
А Ярулла сам хотел знать не меньше аллаха, стремился если не сотворить что-нибудь новое (все – и хорошее и плохое – было уже сотворено), то, по крайней мере, научиться хозяйничать на родной земле.
Вот стоит он на посту бурильщика, совершенно поглощенный важным своим делом, озабоченно, вдумчиво и остро вслушивается в грохот ротора, свернув набок шапку-ушанку.
– Хорош! – сказал, поглядев на него, зашедший на буровую Груздев.
– Совершенно прикипел к работе! – похвалил и Семен Тризна. – Когда только спит?!
– Он домашнюю программу все равно выполняет, – громко брякнул Джабар Самедов. – Равиль еще сидеть не научился, а Наджия снова припухает.
– Почему ты не обзаведешься семьей? – спросил Груздев.
– Обуза большая. Да еще какая бабенка попадется… Другая из-за пол-литра попреками плешь продолбит.
Джабар озорновато подмигнул инженерам из-под густых бровей и направился в насосную.
– Замечательный мастер, а в личной жизни трепач, – с сожалением и досадой сказал Семен.
45
Но Самедов вдруг прекратил пьянки и бесшабашные любовные похождения, затихла самозабвенная ругань мастера по буровой.
– Что с тобой случилось? Молчишь, да? Не ругаешься? – поинтересовался Ярулла, удивленный такой внезапной переменой.
– Заскучал без ругани? Раньше ежился от нее, начальству ябедничал. Эх ты, телятина!
– Опять обзываешь? При чем тут, понимаешь, телятина?
– При том! – буркнул Джабар, отходя от Яруллы, сидевшего на пожарном ящике с песком в углу бурового помещения.
Ярулла недоуменно посмотрел вслед мастеру, продолжая скудный завтрак: рядом на чистой тряпочке застывшая вареная картошка в мундире, соль в спичечном коробке, луковица, ломоть черного хлеба. Второй день держится вахта на буровой: закружила, зашумела метель – все заволокла белой мглою, занесла дороги сугробами – не проберешься домой и смена не едет. А тут работа не ладится: попалась каверна, и как в бездонную прорву уходит глинистый раствор. Чтобы забить подземную брешь, буровики бросали в скважину мерзлую землю, солому, охапки хвороста, а она без конца глотала все жадным зевом. Бурение застопорилось.
– Что ни брось, слопает! Вот оказия! – дивился Илья Климов, заглядывая в круглый черный колодец. – Проскочу и я без задержки, коли прыгну. Заглотнула бы, не подавилась, истинный бог!
– Крупнее тебя куски глотает, да не давится. Отойди, не юли! – Самедов, оттолкнув верхового, сунул в жерло скважины тяжелую вязанку прутьев, послушал, как с громким шорохом рванулась она вниз, и сердито покосился на Яруллу.
– Хватит рассиживать, начинай проработку!
Ярулла завернул в тряпицу оставленный на всякий случай кусок хлеба и направился к лебедке, стуча сапогами по обледеневшему полу.
Ноги у него озябли. Со вздохом вспомнив о валенках, лежавших в будке, он занял пост у тормоза и взглянул вверх, где мельтешил в косо летевшем снегу Илья Климов – даже подумать боязно о том, как он карабкается по крутым лестницам в морозную хмурь неба.
– На ветру больше сорока градусов, – заметил вслух Ярулла. – Если бы не согревались в работе, замерзли бы, как воробьи.
Заревел ротор, глинистый раствор снова заструился по желобам вокруг подножия вышки. Наконец-то!
Потом Джабар Самедов встал к тормозу у пульта управления, а Ярулла подменил заболевшего рабочего, который пошел греться в будку.
Одолевает усталость – домой бы, домой! Наверно, жарко натопила печь Наджия. Маленький Равиль в суконных ичигах вьюном вьется на нарах, минуты не полежит спокойно. Пробовали бечевкой привязывать его за поясок, но он чуть не удавился, теперь удерживают на постели полотенцем. Скоро еще родится сын или дочь. С детишками трудно, но жизнь становится интереснее.
– Вот живешь один, да? А вдруг будто разделишься на несколько человек и каждого будешь жалеть пуще самого себя, – сказал как-то Ярулла Наджии.
– Об этом и в Коране говорится, – благоговейно отозвалась жена.
Она ничего не требует; даже хорошего платка не может купить ей муж взамен того, что унес мулла, но ни одного злого слова или упрека не слетает с ее губ. Другая мать наверняка отшлепала бы Равиля: такой младенец выведет из терпения и святого, а Наджия терпелива на редкость.
«Хорошая она, работящая, добрая. Все для меня, для ребенка, сама лишнего куска не съест».
Однако, признавая достоинства своей супруги, Ярулла, не желая того, продолжал думать о Зарифе. Но чем больше тосковал, тем сдержаннее вел себя при встречах с маленькой трактористкой.
Как будто правильную линию проводит он в жизни, отчего же Джабар Самедов все время придирается к нему?
«Телятиной обозвал!»
Вместе с другими рабочими Ярулла долбил ломом заготовленную навалом мерзлую глину, помогал таскать ее на носилках в глиномешалку. Точно белье на веревке, колыхался в сумерках белый пар над ямой – амбаром: труба с горячей водой, проложенная от котельной, нагревала глинистый раствор. Будь он не ладен, сколько с ним возни! Лом казался все тяжелее, вырывался из рук. Пот холодил затылок. От бессонницы и усталости гудело в голове, а поясница ныла, как у старой бабки.
– Но-но! Поворачивайтесь! – гремел голос Самедова, и невольно бодрее становилось от этого свойского окрика.
46
– Совсем взбесилась погода! Не дождемся смены и сегодня. – Джабар осторожно потер варежкой щеку, прихваченную морозом. – Где-то люди обедают, ужинают, чаи распивают, а мы вечно, как вороны, всухомятку пробавляемся. Хотя и ворона черствую корку не станет клевать: не в луже, так в корыте размочит. Стало быть, нам хуже всех.
Самедов ворчал, но странное оживление светилось в его глазах. Ярулле даже показалось, будто мастер опять навеселе, но где он успел перехватить? Вряд ли кто-нибудь побежит за водкой в такую непогодь!
Третья ночь на вахте была еще труднее: люди изнемогали от усталости, но только перед рассветом, когда затих на минуту рев бурана, донесся шум трактора – пробивалась на буровую смена.
Мутно желтели сквозь снежную замять фары трактора, нырявшего в сугробах. Как он нашел в такую метель дорогу к вышке, затерянной среди степных увалов: еле мерцает звездочка фонаря, горящего на ее вершине, не разглядишь и вблизи.
Но добрался трактор, подтащил крытые сани к будке, куда по очереди бегали отогреваться буровики, – прибыла смена и еду привезли, даже спирту по сто граммов на душу. Около десяти часов блуждали по степи, израсходовали все горючее; в одну и ту же деревню два раза заезжали. Кое-кто пообморозился малость. А тракторист… Окруженный шумной ватагой, натискавшейся в будку, словно спит он, стоя, неподвижный, как в коробе, в распахнутом негнущемся тулупе с высоко поднятым воротником.
Самедов налил из фляжки спирту в граненый стакан, разбавил водой, поискал взглядом тракториста.
– Эй, герой! Тебе первую чарку! – Но рука дрогнула, чуть не выплеснул драгоценную влагу. – Это ты, Зарифа? – сказал Джабар радостно и смущенно. – Все-таки не ожидал я… Вот отчаянная головушка!
– Нас вчера утром посылали, да не пробились мы, плутали долго и вернулись обратно, – сказал сменный бурильщик. – Не удалось и сегодня – шибко мело днем. Здренко лицо и ноги обморозил, сейчас в больнице. Жена его страшно голосила: «Чтобы ты, – кричит, – совсем закоченел в этих проклятых степях!»
– Дура она! – Ярулла тоже не мог совладать с волнением, вызванным отвагой Зарифы. – Муж ради товарищей старался…
– А ей что! Она давно заладила: домой да домой! У нас, мол, вишни, яблоки, вареники со сметаной, сало в ладонь, а здесь мороженая картошка вприглядку. Да еще бураны! Словом, увезли Здренко в больницу, останется теперь культяпым.
Джабар Самедов мрачно слушал, все еще держа стакан в руке, потом спохватился:
– Что вы тулуп-то не снимите с нее? Тихонько, может, она тоже застекленела от мороза. Выпей, Зарифа! С холоду это нужно… очень даже полезно, – непривычно мягким голосом добавил он.
Зарифа приняла стакан, залпом выпила и задохнулась. Помахала ладошкой в открытый от ожога рот, даже слезы заблестели на ресницах, щеки загорелись румянцем. И только согрелась, сразу повеселела, перенесенные трудности показались уже не страшными. Довезла смену, хотя отчаяние не раз охватывало ее сегодня, пока она не разглядела сквозь сумятицу снежных вихрей слабо освещенный силуэт вышки. А сейчас люди шумели в теплом укрытии, хвалили ее, готовясь к новой схватке с бураном:
– Теперь жить можно!
47
– Слушай, брось ты своего Магасумова! Что ты прозябаешь с ним? – Самедов подсел к Зарифе, уснувшей было возле пышущей жаром железной печки, склонился к ее изголовью. – Ты меня совсем с ума свела, красавица! Раньше я смеялся: не верил, что на свете есть любовь. А теперь присох к тебе сердцем. Да как! Попробуй оторвать – кровь хлынет.
Вошедший в будку Ярулла, у которого от усталости пол качался под ногами, окаменел у двери, услышав слова мастера. Не привык Самедов скромничать, плевать он хотел на то, что буровики услышат его признание Зарифе.
Крепко захватила она его! Сначала он присматривался к ней, потом, будто невзначай, стал чаще попадаться на глаза, заговаривал, шутил, пытался оказать помощь, теперь полез на рожон. И окажись тут сам Магасумов, заведующий лавкой или почтой (шут его знает, чем он там заведует!), наверно, и при нем не стал бы Джабар прятать свои чувства.
– Иди за меня! Нет у меня сейчас ни богатства, ни удобного жилья, но отыщем мы здесь нефть! Все тогда тебе предоставлю. Любить буду, на руках носить буду! В грязь лягу, чтобы ты могла пройти посуху своими маленькими ножками. Мне без тебя зарез, тоска-удавка! Гулянки бросил, водку бросил. Одного хочу: вместе с тобой быть. Ночью приснишься, обниму, сожму, а проснусь – хоть волком вой. Вот что ты со мной сделала!
Ярулла кашлянул, и не нарочно: в горле у него пересохло, но Джабар Самедов даже ухом не повел – прикованно смотрел на Зарифу. А она молчком отвернулась да прикрылась просторной полой тулупа, только и всего.
– Что скажешь, голубушка моя? – впервые в жизни со страхом спросил Самедов. – Чую – не люб тебе старый муж.
– Иди ты к черту! – неожиданно резко бросила она, беззащитно хрупкая перед глыбой – Самедовым. – Чего ко мне привязался? Муж! Муж! Может быть, я живу с ним себе в наказание!
– За что же такое наказание? – потерянно спросил мастер.
– За глупость свою.
Зайдя с другой стороны, чтобы лечь на свободное место (ох, и крепко храпели усталые буровики!), Ярулла увидел, какую терпеливую покорность выражало печальное лицо Джабара. Совсем не самедовское то было выражение!
«Не будешь про людей зубоскалить!» – без тени злорадства подумал Ярулла, охватываемый все большим сердечным волнением, и стал укладываться спать на полу. Домой сейчас не доберешься, придется уснуть здесь – и снова на вахту. Но разве можно уснуть, когда тут такой разговор? Ну и Зарифа! Закрутила даже беспутного Джабара и перекроила на свой лад. Главное, мимоходом закружила, будто нечаянно (хотя, конечно, давно уже все приметила). Не нужен он ей. Но и о себе вдруг раскинул умом Ярулла: не ради ли Зарифы лезет он из кожи вон, стремясь отличиться в работе? Не мог он смириться с тем, что отстал от нее, и, пожалуй, в этом сказывалась самая большая любовь, на какую он был способен.
– Эту телятину ты выбрось из головы, – не собираясь отступать, продолжал Самедов.
– Какую еще телятину? – Зарифа с досадой выглянула из-под своего укрытия. – Что ты тут урчишь над ухом, вздремнуть не даешь? То брось, это брось! Было бы из-за кого бросать! Туда же: «В грязь лягу!» На сухом-то месте покоя не даете! Отойди! Не люблю я тебя.
И она снова отвернулась от Джабара, зарываясь в теплую овчину. Презрение, прозвучавшее в ее голосе, взорвало норовистого азербайджанца. Даже в движении плеча Зарифы уловил он что-то оскорбительное для себя, шагнул, рывком поднял ее на руки вместе с тулупом и почти закричал:
– Ты слушай меня! Зачем отворачиваешься?
Возмущенный Ярулла так и вскинулся с места.
Буран неистовствовал, метал в окошко пригоршни сыпучего снега, завывая от злобы и шаркая по крыше, – точно мерзлый брезент протаскивал, – старался опрокинуть стоявшую на его пути избушку на полозьях, дерзко метавшую ему навстречу дым и горячие искры. Сердился буран, а люди, укрывшиеся от его ярости, только крепче храпели, убаюканные мощным шумом, и никто, кроме Яруллы, не увидел, как стоял под тусклой лампешкой Джабар Самедов, держа маленькую женщину на черном крыле тулупа.
– Как ты смеешь обижать ее? – заорал Ярулла.
– Я не обижаю. Я говорить с ней хочу, – со страстной запальчивостью ответил Самедов. – Не голыми руками ее схватил… Она сама на это вызвала: разговаривает, будто с паршивцем!..
Зарифа, пытаясь вырваться, гневно двигала плечами, вертела головой, словно пойманная дикая птица. Когда Джабар зазевался, вступив в спор с Яруллой, она высвободила руку, но не ударила мастера, а прижала кулак к своему подбородку, удерживая улыбку. Глаза ее, устремленные на Низамова, спрашивали: «Ты заступаешься за меня? Ты ревнуешь?»
Самедов умолк, растерявшись от ее неожиданной улыбки, но сразу все понял, с усилием разжал руки, отпустил Зарифу и, тяжело ступая, пошел к выходу.
Она поправила растрепавшиеся волосы, пытливо посмотрела на Яруллу.
– А ты? А тебе я нужна? Вот заступился… Он мог убить тебя!
– Не убил бы! Я с ним уже схватывался, – заносчиво от стеснения перед ее требовательной прямотой ответил Ярулла.
– Но почему ты заступился?..
– Потому что это, понимаешь, безобразие – обижать женщину.
– Значит, если на моем месте была бы другая?..
– Все равно не стерпел бы.
– Все равно?! – Зарифа закусила губу, но молчать не смогла. – Скажи, ты меня совсем не любишь?
– Ну, это, понимаешь, не имеет значения, – попытался уклониться Ярулла. – Ситуация, понимаешь, серьезная: я человек семейный.
– Но если бы я согласилась, чтобы ты не рвал семейные отношения?
– Так я тоже не могу: надо же сознание иметь! В партию хочу вступить. Да и ты комсомолка. Нельзя нам такие игрушки устраивать. Несерьезно получится.
– Рассудительный ты… – В душе Зарифы боролись обида и невольное уважение. – Словами от самого себя заслоняешься, даже не чувствуется, есть ли у тебя сердце! Самедов – тот, по крайней мере, огонь! С ним шутить опасно. А ты… Ты в самом деле телятина! Не зря Джабар обозвал тебя так.
– Он привык легко жить – точно ветер в степи, на всех набрасывается. Ни за кого не отвечает, никто его за полу не держит, а у меня жена вторым беременна.
– Выходит, ты с ней только для того и живешь, чтобы детей производить?
Ярулла прижал к лицу ладонь, словно пощечину получил.
– Ты, как Джабар Самедов, научилась дерзить людям. Зачем? – В голосе Яруллы прозвучали укор и сожаление: разве она не знала, не чувствовала, как он восхищался ею? – Я бы тоже мог схватить тебя на руки… Но если все станут жить только для своего удовольствия, никого не жалея, ни с чем не считаясь, тогда… Тогда мы опять, понимаешь, к старому режиму придем.
Зарифа жадно слушала: значит, он все-таки любит ее! Любит, но отчего-то боится дать волю чувству и вот выискивает оправдания.
– Русские попы называют любовь вне брака грехом, но разве не грех брак без любви? Когда мы каждый день насилуем лучшее, что в нас есть, как это называется? – Она помолчала, вглядываясь в обострившиеся от усталости черты Низамова, и вздохнула. – Педант – вот кто ты! У нас был такой преподаватель на курсах.
– То телятина, то педант… Что за штука педант?
– Та же телятина, только пережаренная, когда ее зубом не возьмешь, – с прежним озорством пояснила Зарифа, потешаясь над растерянностью любимого человека. – Разобиделся и губы надул, как двухлетний малый. Иди уж, отдыхай, горе мое!
Жарко топится, гудит железная печка, выбрасывая в прорези дверки клубочки огня, а на улице по-прежнему бушует буран. Не спится Зарифе: будоражит только что пережитое, гонит сон. То гневно по-волчьи оскаленное лицо Самедова мерещится ей, то Ярулла. Какие разные люди! Пусть бы лучше Джабар походил на доброго теленка!
Бродят по степи волки, подвывают ветру, который бешено мечется в темноте, трепля и закручивая снеговые завесы, теряется дорога под сугробами, под несущейся поземкой, но приходится сидеть за рулем; преодолевая страх и неуверенность, тащить на буксире вагончик на полозьях, в котором доверчиво сидят, тесно сбившись для тепла, рабочие. Надо было проехать – и проехали. И не только шум мотора согревал в пути сердце Зарифы: а сейчас так холодно ему и больно: опять получила отповедь. Знала, что не стоит заговаривать о наболевшем, а не выдержала. Выходит, с собою справиться труднее всего!
48
В самый расцвет лета родилась у Низамовых дочь. В этот день Наджия принесла домой полное ведро душистой полевой клубники, поставила его на лавку и, не успев отмыть красные от ягодного сока пальцы, не успев приласкать и накормить орущего на привязи Равиля, сама заревела, как раненая медведица: начались роды.
– Невеселая будет жизнь у девки, – предрекла после родов бабка-башкирка. – Ягоды – к слезам.
Ярулла, услышав бабкино предсказание, сердито плюнул:
– Чего каркает? Хорошее дело в дрянь оборачивает!
Он теперь уже самостоятельно работал бурильщиком, но… нефти в районе разведок все не было. Если бы вместо ведра ягод поставить перед ребенком ведерко нефти! Если бы омыть щеки девочки, названной Минсулу, бурой маслянистой жидкостью – бесценным даром земли! Вот это получилось бы крещение! Нефтяникам как воздух нужна была нефть. Однако скважина Джабара Самедова поздней осенью вместо нефти опять – как и соседние буровые – дала воду…
Алексей Груздев очистил у крыльца больницы тяжелые сапоги, залепленные черноземной грязью, помешкав в коридоре, надел белый халат и прошел в палату. Елена теперь уже совсем не вставала. Холодно отсвечивали стекла окон, за которыми густели сумерки, голые стены нагоняли тоску: здесь дотлевала дорогая Груздеву жизнь, и остановить это угасание было невозможно.
Осторожно прикрыв дверь, Алексей всмотрелся в тонкое, с заострившимися чертами лицо жены. Пряди остриженных волос рассыпались по подушке, темнея издали размытым пятном. Заслышав легкий стук двери, с соседних коек обернулись больные, только Елена не шевельнулась. А ведь ждала! Не могла она не ждать его, пока теплилась в ней хоть искра жизни.
Алексей присел на табурет, взял исхудалую руку жены. Что-то белое запуталось в ее волосах; он тихонько коснулся – седые пряди! У него заныло в груди. Нет, нет, не от старости поседела его Елена, но и о другом думать было не легче: страшные муки испытывала она, когда приходила в сознание.
– Не дошли еще медики! – повторил недавно профессор, снова приезжавший из Уфы.
Часто звучали в ушах Алексея резкие слова, брошенные им в первый приезд: «Хуже цыган живете! Женщин затащили на эту добровольную каторгу!»
«Да, затащили! Ведь только ради меня жила в землянке Лена. Будто по комсомольской путевке явилась: ни одного упрека, ни одной жалобы. И сгорела! Догорает… А профессор даже не может сказать отчего».
– Лена! Леночка! – позвал Алексей. – Если бы ты знала, какая у нас опять неудача!
– Помирает, голубушка, истаяла вся, – сказала пожилая соседка с широким, серым в сумерках лицом и по-мужски крупными, видно, работящими руками.
Другая, помоложе, шикнула на нее, но пожилая добавила со своей жестокой простотой:
– Да что уж! Она сейчас ничего не разумеет.
Испуганно посмотрев на них, Алексей наклонился к жене, не хотел, не мог он поверить тому, что все уже кончено, – ведь дышит, вот-вот раскроет глаза и улыбнется.
– Милая, проснись, очнись! – попросил он горячим шепотом.
Больная по-прежнему молчала.
Но едва он встал и пошел к двери, как Елена вдруг тихо заплакала.
Похолодев от боли, взявшей сердце в тиски, он вернулся. Когда санитарка принесла ужин, сам попытался покормить жену с ложки, но зубы ее были плотно сомкнуты.
Лежала она неподвижно, но только Алексей поднялся, чтобы уйти из палаты, позади раздался тот же тихий, жалкий плач. Он вернулся и опять долго сидел, следя за каждым дыханием умирающей. Ни разу не взглянули на него глаза, наглухо закрытые резко очерченными веками. Смерть уже сковывала тело, а сердце, созданное для долгой жизни, все противилось ей. Сердце не хотело умирать. И это оно, недавно полное любви, снова подтолкнуло Елену, когда Алексей встал. Все так же, не открывая глаз, не шевелясь, она заплакала, еще раз вернув его обратно. Целую ночь Груздев просидел возле жены, а к утру ее не стало.
49
Три месяца находилась в «окне» бригада Джабара Самедова, пока была построена и оборудована новая вышка.
– Айда помогать – скорей дело подвинется, – предложил однажды Ярулла и, надев страховой пояс, полез наверх по зыбкой стремянке.
Когда он поднялся на головокружительную высоту, у него задрожали колени, и он поневоле уселся на деревянное ребро вышки, боясь посмотреть на носки своих ног, повисших в пустоте.
«Ну, как сорвусь? – мелькнуло в уме. – Не спасет и веревка: всего измочалит о крепление ярусов».
– Красивая работенка, да! – с вымученной улыбкой на побелевших губах сказал он плотнику, которому вызвался помогать. – Сидишь тут, понимаешь, как филин на березе!
– Сравни-ил. – Плотник небрежно кивнул вниз, где тонкой вязью рисовались на снегу оголенные березовые рощи. – Вон оно где – на самом донышке! Филину жить шутя – взмахнул крыльями и пошел колесить, а наше дело: оступись – смертушка! Ну-ка сверзнись отсюдова! Боишься? Законно! – И, гордясь своим превосходством, плотник, крепкий, бородатый, краснолицый, начал постукивать, загонять гвозди в толстые доски.
Глядя на него, и Ярулла подтянулся, преодолел законную, но нежелательную слабость, начал примериваться, чем и как помочь. Стучали молотки, торопко ширкали внизу пилы, со свистом налетал ветер, пробовал, крепко ли пришиты доски, пытался сдернуть, столкнуть с узкого мостка Низамова, но Ярулла не поддавался. Так от нечего делать он научился шагать над пропастью, а вышка росла да росла; тяжелыми были для буровиков эти дни вынужденного безделья; за простои в «окнах» зарплата не полагалась.
– Теперь держись! – сказал ему Джабар Самедов, когда подготовка к бурению была закончена. – Если ты мне здесь нефть не добудешь, котлету из тебя сделаю. Телячью котлетку, – добавил он с какой-то презрительной нежностью.
Придя домой с вахты, Ярулла часто доставал из сундучка книгу «История партии», обернутую в газету. Хорошо, что дочка Минсулу, несмотря на бабкино пророчество, ведет себя спокойно: спит да спит, как сурок, не мешая отцу «повышать идейный уровень». Правда, иногда, разомлев в тепле, Ярулла тоже засыпает над книгой, но кстати подоспевает непоседа Равиль, хватается за книгу, тянет отца за волосы. Тот вскидывается спросонок, смотрит на сына непонимающим взглядом, отводит его цепкие пальчонки и снова начинает читать, почти беззвучно шевеля губами, заодно покачивая в люльке Минсулу, пока сон не сломит опять его усталую голову, словно спелый подсолнух. Тогда падает на постель и рука с веревкой от люльки, и книжка. Спит богатырским сном, вольно раскинувшись, глава семьи бурильщик Низамов, не слышит даже, как Равиль прыгает по нему верхом, до тех пор, пока мать не водворит мальчонку в дальний угол, привязав под мышки широкой опояской.
Долго пришлось бы Ярулле одолевать политграмоту, если бы не сменный бурильщик Егошка Тумаков.
Нескладный, даже расхлябанный на вид, Егор в работе был силен и ловок. Не изжитое мальчишеское озорство так и бродило в нем, толкало на ссоры с товарищами, на подучивание в драках. Но, подстрекая других, Егошка сам в побоище никогда не вступал, потому битым не был и умудрился из воды выходить сухим.
– Вас не пошевеливать, так вы закиснете, – говорил он повздорившим приятелям, весело блестя желтыми кошачьими глазами, и вместе со всеми выпивал чарку «за мировую».
Хитрющий и нарочито небрежный в движениях, он однажды ввалился к Низамовым, бесцеремонно кивнул застеснявшейся Наджии, здороваясь, шлепнул мягкой большой рукой о ладонь Яруллы – словно кусок сырого мяса бросил.
– Я думал, потешается над тобой Самедов, а ты и впрямь семейный, обстоятельный человек: и детей нянчишь, и уму-разуму набираешься. Не зря я прошлый раз остерег Джабара, когда ты его срезал на буровой: шутил, мол, волк с жеребцом, да зубы в горсти унес. – Егошка уловил недовольство во взгляде Низамова, покосился на Наджию и умолк. Взял книгу, близко поднес ее к лицу, словно обнюхал большим носом, похожим на картофелину. – В партию, значит, метишь?
– Не мечу, а вступать собираюсь. Я ведь не лезу в нее, чтобы с портфелем ходить. На партмаксимум, понимаешь, не рассчитываю.
Егошка недоверчиво хмыкнул.
– Нечего хмыкать. Пора серьезно подковаться в политике. Разобраться, что к чему, да? Но, понимаешь, туго идет дело! Прямо голова трещит другой раз.
– Потому и трещит, что в ненормальной обстановке занимаешься. – Егошка присел на нары, полистал захватанные страницы. – Ты еще возьмись одной рукой квашню месить… Что это, всамделе: лежит человек на перине, ногой дочку в люльке болтает, на другой ноге сынишку качает, а книжку чуть не в зубах держит. Это же форменная карикатура для стенгазеты!
– Ври давай! – Однако в голосе Яруллы прозвучало беспокойство: мало издевок Самедова, еще, глядишь, Егошка протолкнет какую-нибудь несуразицу в стенную газету.
– Может, начнем вместе? – неуверенно и оттого покраснев, предложил Егошка. – Чем мы хуже других? Ребята политкружок посещают. Груздев специально с ними в конторе занимается, говорят, хорошо ведет занятия – интересно. Как ты думаешь? Люлька, конечно, дома останется.
Ярулла задумался: не хотелось ему показать себя бестолковым.
«Недаром говорится: на час ума не станет, а на век дураком прослывешь, – подумал он. – Но с руководителем – конечно, легче будет…»
– На буровой можем соревнование объявить, – сказал Егошка. – Теперь такое в ходу. Я человек не гордый, но на пятки себе наступать не дам. И ты покажешь, сколько в тебе прыти.
50
Зима была на удивление тихой и мягкой, богатой обильными снегопадами и солнечными днями, когда степи казались голубыми, а дальние горы словно выплывали из серебристой дымки. Снег лежал толстым слоем, обламывая яблони в садах, сгибая в лесах березы белыми дугами. Меньше палили дров буровики, деревенские жители толковали о грядущем богатом урожае, а Алексей Груздев еще острее переживал свою тяжелую утрату.
Кротко сиявшее зимнее солнце, густая бахрома инея на деревьях, пронизанные светом, будто подсиненные, непорочно чистые снега – все, что красовалось и звало к радости, ущемляло молодого нефтяника сокрушительной болью-тоской. Не видит этого Аленушка, не румянит ее щеки морозец, не ложатся легкие снежинки на глянец черных волос с узенькой ниточкой пробора, убегающего под пуховый платок. Нет ее… И могильный холмик утонул в снегу: не было у Алексея ни времени, ни душевных сил торить к нему постоянную дорожку.
Каждую свободную минуту Груздев проводил на людях: выступал в общежитиях рабочих, руководил кружком по изучению истории партии; обсуждая проблемы, выдвинутые Пленумом перед партийным съездом, вместе с Дроновым и Семеном Тризной, Танечкой и Зарифой читали газеты и спорили до хрипоты, но в одном были единодушны – в отношении к своей работе.
«Поставили бы на съезде вопрос о развертывании наших разведок. Если бы нас поддержали, дали денег, оборудование, то разве мы не оправдали бы доверия?»
