Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
Предзакатное небо источало желто-розовый свет, постепенно густевший и, как прозрачное вино, заполнявший чашу межгорья. Окна трех – и четырехэтажных домов, дружно поднимавшихся на отлогую возвышенность, горели червонным золотом: усталое солнце, сбросив сияющую корону лучей, ложилось на покой.
Юному городу не было и пяти лет. Его асфальты, деревца аллеи, трогательные своей молодостью, и естественный парк на ближней горе, у подножия которой тянулся каскад недавно устроенных прудов, – все дышало радостью становления. Белая каменная лестница уходила с берега одного из прудов в парк на кручу, покрытую могучим дубняком и липами, среди которых светлели колонны гигантских берез. К главному входу, украшенному гипсовыми статуями, вели с плотины нарядные перекидные мостики, и катился туда сплошной людской поток: ярко одетые девчата, крепкие парни, женщины с тяжеловесными мужьями, шустрые ребятишки.
Груздев, присев на перила веранды, с безотчетной жадностью всматривался в толпы идущих на гулянье.
Хорошо там!.. А когда умолкнут людской гомон и гром оркестра на танцплощадке, темные рощи наполнятся звоном соловьиных песен; вот соловьи уже посвистывают, щелкают в кустарнике над прудами, как бы пробуя голос.
Четырехкомнатные особняки, построенные для ответственных работников, и дом для приезжих тоже затея Семена Тризны: городская квартира и дача одновременно. Нефтяники не в обиде: у всех работающих на промыслах хорошее жилье. Там и сям сплошные массивы индивидуальных садов; нынче они впервые покрылись сплошной кипенью нежных цветов, и кажется, будто бело-розовые облака лежат в объятиях молодого города.
«Красивая жизнь идет! – подумал Груздев. – Не то что в землянках! Но ведь должен был кто-то начинать жизнь на голой земле!..»
Женские возгласы, собачий лай, чей-то заливистый смех привлекли неожиданно его внимание: по соседнему дроновскому огороду шла домой еще шустрая жилистая бабка, несла на плече пустую раму, а только что она проходила с нею вниз, и тогда казалось, будто само солнце плыло среди зелени, – так плавилось золото заката в оконных стеклах.
– Хотела ополоснуть на пруду, окунула, а вода выдавила все стекла, – досадовала бабка.
И снова смех за молодыми яблонями, звонкий, грудной, на который тепло откликается душа.
«Кто там у них?»
Дмитрий, как и Груздев, жил на строительстве в Камске, а единственная дочь Дроновых, Надя, окончившая московский институт, второй год работала на Новокуйбышевском нефтеперерабатывающем заводе.
– Оставь его, не дразни! Разорвет он тебя!
Алексей обернулся на испуганный крик и увидел, как тоненькая женщина, ни дать ни взять девчонка лет восемнадцати, летела по дроновскому дворику. Это Дина Ивановна, главный геолог управления «Светлогорскнефть». Есть же люди, над которыми время не властно!
Груздев, тяжело, но проворно сбежав с крыльца, перемахнул через заборчик к соседям.
– Что случилось?
Дина Ивановна отозвалась на бегу:
– Господи, теперь он на тебя набросится!
И тут Груздев увидел девушку в белом платье, державшую за ошейник грудастого кобеля с острыми, как у волка, ушами.
– Не набросится! Я его не выпущу. Не бойся, мама, мы с Юконом успели подружиться, пока вы были в Казани.
– Надя! – Дина Ивановна не сумела выдержать сурового тона. – Ты ведешь себя, как неразумная маленькая девочка. А если бы собака искусала тебя?
– Что ты! Ему скучно на цепи, он так обрадовался, когда я его отвязала. С ним хорошо купаться. Он два раза перетащил меня на буксире через пруд туда и обратно. А лаять начал, когда тетя Маша запричитала. Юкон, на место! Ну что? – Золотисто-карие глаза Нади засветились торжеством.
– Дядя Алеша! – радостно изумилась она, узнав нечаянного гостя, громоздко неуклюжего в просторной пижаме, в один миг водворила большеухого Юкона на место и подбежала к Груздеву.
– Вы будто с неба к нам свалились! – сказала она, с бессознательной нежностью протягивая ему обе руки.
Он взял их, засмотревшись на нее, бережно одну за другой прижал к губам.
– Ну вот… Я на целый месяц приехала к вам в отпуск. Отчего-то не потянуло ни в горы, ни на Черноморское побережье, – смущаясь под его пристальным взглядом и оттого сразу отчужденно заговорила Надя. – Наш Новокуйбышев тоже молодой и красивый город. Правда, нет такого прекрасного парка, как здесь, только низенькая дубовая роща. Зато Волга рядом. Волга! Это что-нибудь да значит. Но одной, без родных, жить скучновато. Наверно, поэтому мы с Юконом быстро поняли друг друга. А как вы думаете? Может быть, вы возьмете меня на свой завод? – поборов смущение, серьезно спросила Надя. – В Новокуйбышеве я работала технологом и в группе по контрольно-измерительным приборам. Хотя небольшой опыт, но все-таки!.. Право! Какая разница для института, буду я работать на Волге или на Каме?
Алексей Груздев был совсем взрослым человеком, когда родилась Надя. На его глазах она стала девочкой-школьницей, потом, студенткой, приезжала к родителям на каникулы, и все складывалось дружески просто в их отношениях. А сейчас? Отчего вдруг взволновали прелесть ее естественно вьющихся, золотистых волос, звучание голоса, смелая шаловливость, обаяние только что расцветшей женственности.
«Почему я так взволновался от встречи с нею? – Почти с ужасом Груздев представил разницу в возрасте: он и эта девушка. Я в отцы ей гожусь!»
Он попятился, как от огня, а сам все смотрел да смотрел на ее девичьи круглые, нежные руки, на миловидное лицо, покрытое легким загаром.
«Зачем ты явилась сюда?» – испуганно и жалко звучало в его душе. – «Но кто имеет право запретить мне полюбить ее? Пусть без взаимности…» – отвечал он себе, возмущаясь своей растерянностью.
И все-таки отступил, даже не ответив на вопросы Нади, торопливо захлопнул за собой калитку, будто боялся, что она пойдет за ним.
– Приходите к нам чай пить! – крикнула Надя, увидев его уже на веранде.
– Обязательно приходи, – сказала Дина Ивановна.
– Мне сейчас надо ехать. У меня масса дел на заводе, – не оборачиваясь, кинул Груздев, проклиная свою тяжеловесность, неповоротливость, дурацкую пижаму, неловко сидевшую на нем.
Он даже забыл о своем намерении побывать утром у Мирошниченко, а когда вспомнил, то вместо того чтобы вызвать из гаража машину и уехать в Камск, стал нервно ходить по комнате, то глумясь («запоздалая любовь, и опять с первого взгляда!»), то погружаясь в глубокие раздумья.
Через полчаса Алексей шагал по улицам Светлогорска. Все в нем стало иное: блеск глаз, выражение оживленного лица, по-молодому порывистые движения – ничего похожего на вчерашнего солидного человека, и каждый, кто хорошо знал его, мог бы заметить:
– С тобой, дружище, стряслось что-то необыкновенное!
5
С этим ощущением необыкновенного он и шел по людным в вечерний час улицам нефтяного города. Все вокруг теперь было связано с Надей Дроновой: о ней шептали тонкие деревца вдоль тротуаров, покрытые еще небогатой листвой, о ней напоминали крики и смех детей и голос скрипки: по радио передавали «Полонез» Огинского. Елена любила эту мелодию… Но воспоминание о Елене не вызвало привычной боли: власть прошлого ослабела, как бы стертая движением рук Нади, доверчивым и нежным.
Груздев шел к Ярулле Низамову, мастеру светлогорского треста «Татбурнефть», чтобы потолковать с ним насчет испытания турбобура с деталями из полипропилена (надо же, чтобы в верхах оценили деловые качества нового полимера!). Мирошниченко сделает на своем заводе, тут же, в Светлогорске, прессформы и по ним изготовит любые детали. Потянуло Груздева побывать у Яруллы еще и потому, что захотелось посмотреть на детей его, может быть, от них, ровесников Нади, услышать о ней…
Подойдя к трехэтажному дому под серой шиферной крышей с широкими окнами и веселыми балконами, Груздев услышал азартную женскую болтовню. Говорили по-татарски. Малыш лет пяти в косо спустившихся на лямке штанишках вывернулся навстречу из-за угла, хохоча и обжимая мокрую рубашонку.
Двор был просторным, со скамейками и столами, вкопанными под деревьями. В куче песка, не остывшего после жаркого дня, возились дети; у подъездов, сбившись стайками, судачили женщины. В центре двора юноши и сивобородый бабай, окруженные болельщиками-мальчишками, бились над пуском фонтана. Что-то там не получалось, и каждый раз, когда струя воды взвивалась кверху, гомон мальчишеских голосов и отчаянный свист взмывали вместе с нею.
Равиль Низамов, стоя на балконе второго этажа, поливал из шланга ярко зеленевшие грядки, сделанные в садочке между домами. Завидев Груздева, молодой бурмастер замешкался было, но врожденное озорство пересилило, и он весело крикнул:
– Ловко я приспособился? Прямо из кухонного крана, чтобы женщины с лейками не бегали.
Груздев улыбнулся ему и вошел в подъезд.
Дверь в квартиру на лестничной площадке открыта настежь. Тянул приятный сквознячок. Длиннокосая Фатима, жена Равиля, неслышно ступая босыми ногами, смущенно проскочила из кухни в свою комнату, где заплакал ребенок. Навстречу Груздеву вышла до неузнаваемости располневшая жена Яруллы; только черные брови да большая родинка на щеке напоминали о прежней Наджии.
– Здравствуйте, Наджия Хасановна! Дома ли ваш хозяин?
– Дома. – Она по старинке отвернула лицо от постороннего мужчины и сразу принялась звякать посудой на кухне, собирать угощение для дорогого гостя.
Знатный буровой мастер Ярулла Низамов, прогремевший рекордами не только в Татарской республике, но и за ее пределами, занимал теперь со своей семьей почти целый этаж – шестикомнатную квартиру с большой кухней.
Когда Груздев вошел в столовую, Ярулла и младший сын его Ахмадша разглядывали какие-то чертежи; тетради и книги, разложенные на столе, говорили о серьезных занятиях мастеров бурения.
– Смотрите, ати, кто к нам приехал! – радостно сказал Ахмадша, повернув чернобровое, как у матери, лицо, и бросился за стулом для гостя.
Обернулся и Ярулла, озабоченное выражение смылось улыбкой.
Глядя на Ахмадшу, юношески гибкого, широкоплечего, Груздев вспомнил, как он в детстве насмешил всех, пообещав прогнать волка: «Пощекочу, и он убежит». Почти двадцать лет с тех пор пролетело!
Брат его Равиль вместе с женой окончил Грозненский нефтяной институт и теперь тоже работает буровым мастером. Ахмадша, окончивший Грозненский институт годом позднее, еще холост. Невестится пока и средняя сестра, Минсулу, – лаборантка буртреста. А младшая дочь Низамовых, Хаят, сразу после восьмого класса средней школы поступила на промысел оператором. Вся семья – нефтяники!
У Яруллы давно светится на широкой груди звездочка Героя Труда. Сессии Верховного Совета в Москве не обходятся без депутата Низамова, и в столицу Татарской республики наведывается он как член бюро обкома. Он никуда не «выдвинулся» с должности бурового мастера, потому что сам того не хотел, чувствуя себя в своей стихии на привычной работе.
– Тут я точно солдат на передовой.
Частенько вспоминал Ярулла барак-мастерскую в башкирских степях с запахом железа в одной половине и постоянным теплым запахом детских пеленок – в другой. Когда нефтяник отправился на войну, малы и несмышлены были его дети, но миллионы таких остались за солдатскими спинами. Он всегда помнил о них на фронте, помнил о своем звании рабочего человека, поэтому воевал, как работал, – сурово, самоотверженно.
Не раз приходилось ему ходить по немецким тылам, и теперь, вспоминая и рассказывая об этом, он дивился тому, как остался жив. Вот ночью начинается артподготовка, которая «путает мысли врагу», играют «катюши», мины летят, словно огненные огурцы, со страшным шумом разбрызгиваясь на месте падения. А пока идет эта «работа», десантники покуривают возле танков и ждут… Потом прорыв – и неделю и месяц бродить во вражеском окружении, жечь, взрывать, отбиваться, прятаться, пока не растает горстка смельчаков… Обратно выходили по двое, по трое, и, когда после тысячи встреч со смертью, возвращались в свои окопы, как хватающая за сердце родная песня, как плеск дождя по крыше после томительной засухи, звучала для солдат русская речь. Тогда с особенной силой ощущал Ярулла свое братство с русским народом.
А старые друзья по работе – Груздев, Дронов, Семен Тризна, Джабар Самедов для него роднее родных: вместе создавали богатство и славу Татарии.
6
– Хочу бурить скважину не на глинистом растворе, а на воде. Попалась, понимаешь, такая, с осложнениями: поглощает раствор без конца. – Ярулла крепко пожал руку Груздева, снова с теплой озабоченностью взглянул на сына, хмуря тяжелые брови. – Сплошные каверны и уходы. Просто не успеваем крутить глиномешалку. И решил я, хотя бы до нижних горизонтов, на воде бурить. Вообще начну на Исмагилове работать по-новому. Миллионы рублей можно сберечь, и скорость намного увеличить.
– Попробуй. Большое движение среди буровиков поднимешь, – одобрил Груздев и вдруг увидел фотографию на стене: среди черноголовых низамовских ребятишек, будто светлый цыпленок среди темных утят, сидела беловолосая девчурка. Неужели Надя?
Груздев не к месту улыбнулся. Заметив недоумение Яруллы, покраснел:
– Как же ты думаешь бурить без глинистого раствора в нижних горизонтах, где обвалистые породы?
– Да вот разумения не хватает, пришлось сыну поклониться. – В голосе Яруллы прозвучали и гордость и горечь, но он сразу увлекся, начал рассказывать о своем замысле.
Теперь Груздев слушал уже с большим вниманием: идея была не новой, однако осуществить ее пока никому не удалось из-за обвалов в глубоко расположенных кыновских глинах.
– Интересно. Очень.
– Мне тоже кажется интересно! Да ведь? – сказал с живостью Ярулла, подогретый сочувствием.
– А я хочу еще одно дело подкинуть тебе, Ярулла Низамович, становись и ты болельщиком за нефтехимию! Дадим тебе для проверки турбобур с деталями из пластмассы. Да ты не пугайся, эта пластмасса крепче любой стали. В Башкирии хотят испытать турбобур из капрона, в Куйбышеве – из полиэтилена, а мы тебе подбросим полипропиленовый, собственного производства.
– Хочешь показать товар лицом?
– Надо. Деловые качества у него замечательные, и для литья особенно хорош. Не так еще морозостоек, правда, но сейчас лето. Зато плюсовую температуру выдерживает до ста пятидесяти градусов.
– Давай попробуем. Ахмадша сумеет провести это испытание, и Равилю доверить вполне можно. Стыдно мне: обгоняют сынки на работе, однако горжусь: ученые дети.
– Вы столько сделали, папа, вам стыдиться нечего, – сказал Ахмадша с горячностью. – Если бы я был первооткрывателем нефти «Второго Баку»…
– Что бы тогда? – спросил Груздев, любуясь красивой молодостью Ахмадши и невольно завидуя ей.
– Всю жизнь гордился бы этим. Ведь здесь дикая глушь была, а теперь такие города замечательные!
– Танцплощадки… – поддразнил Алексей.
– Да, и танцплощадки, – серьезно согласился Ахмадша, помогая отцу освободить стол и покрыть его скатертью.
– Наверно, уже девушку высмотрел?
– Пока не высмотрел. Но танцую хорошо. Люблю танцевать, – поправился сын Яруллы, боясь, что его сочтут хвастунишкой.
– Ты и работаешь хорошо.
– У нас все работают хорошо.
Скромность Ахмадши странно задела Груздева. Видно, Ярулла по-прежнему крепко держит бразды правления в своем доме: ведь не перед гостем, старым знакомым, стесняется парень!
На стол подавала Минсулу… Ранние тонкие морщинки уже пролегли в уголках ее бледного рта и между полудужьями бархатных бровей, и почему-то очень грустная она была. Груздев даже не решился обратиться к ней, как прежде, на «ты».
– Садитесь с нами, вы теперь совсем взрослая! Рюмочку вина выпейте за успех наших дел.
Она покачала головой.
– Спасибо, я не пью.
– Ну просто так посидите за компанию.
– Нет, мне надо чай приготовить.
А чай уже заварен Наджией, даже не переступившей порога столовой, и все, что требовалось к столу, тоже приготовлено ею: то и дело мелькали за косяком двери крупные руки матери, из которых Минсулу и Ахмадша принимали посуду с разным угощением.
Ахмадша не притронулся к рюмке, а когда пришел Равиль, по-праздничному переодетый, тот без всякого стеснения налил себе вина, выпил, рассказывая о работе на буровой, крепко обругал диспетчера.
Глядя на братьев, которые и в детстве резко отличались друг от друга характером и поведением, Груздев невольно сравнивал их. Теперь разница между ними как бы стушевалась внешне благодаря приобретенному умению владеть собой, но углубилась: у Равиля подчеркнуто независимый, даже развязный вид, Ахмадша сдержанно-спокоен, но в тихой скромности его чувствуется недюжинная сила.
– Позови Фатиму, я ее и разглядеть сейчас не успел. На свадьбе-то мне не пришлось погулять, – попросил Груздев, надеясь, что с появлением еще одной женщины разговор станет более общим и непринужденным.
– Она ребенка кормит. Капризничает он, не заболел ли? – степенно возразил Равиль, и, как бы подтверждая его слова, мальчишка захныкал басовито и требовательно.
Точно ветерок, в комнату влетела младшая, Хаят, в полумужском рабочем костюме. Поздоровалась с Груздевым за руку, на ходу растрепала прическу Ахмадше, а на Равиля только весело покосилась.
– Здравствуйте, ати! – сказала она отцу. – Сейчас пойдем в парк с Салихом Магасумовым. Хороший он и чудной – похож на русскую икону. – И Хаят засмеялась так громко, что Ярулла нахмурился.
Недовольство отца ничуть не смутило девушку. Через каких-нибудь десять минут, уже в шелковом платье, маленькая, складная, она снова появилась перед гостем. Большелобое лицо ее с широко поставленными карими глазами дышало своеволием, и вся она была живая, подвижная, как огонь.
– Наш младший оператор, – Ярулла явно любовался дочерью, непослушной, избалованной и все-таки милой отцовскому сердцу. – Не женская работа, но, понимаешь, требует равноправия! Что ж, пусть испытает, почем фунт лиха!
У Груздева ворохнулось на душе тяжелое – выступление Семена Тризны в обкоме: если не наладится дело с откачкой, то операторы в первую очередь пострадают от сокращения добычи.
– Значит, дружишь с Магасумовым? – спросил он Хаят, самостоятельность которой ему нравилась.
Груздеву нравился и Салих, в самом деле похожий на святого со старинной иконы: тонкий прямой нос, продолговатые глаза, губы в ниточку, а улыбнется – и сразу расцветает суховатое лицо. Совсем молодой, но в цехе капитального ремонта скважин на хорошем счету, к тому же спортсмен и гармонист отличный. Алексей встречался с его матерью, Зарифой, бывшей своей трактористкой, даже подумывал одно время, не жениться ли ему на хорошенькой, боевой вдовушке, но сердечного контакта между ними не возникло, и отношения сохранились в рамках старой дружбы.
– Сын Зарифы – дельный парень, – сказал Ярулла, поймал быстрый взгляд Ахмадши и вдруг покраснел, будто в жар его бросило.
Груздев заметил это.
«Что у них тут происходит? – И еще он подумал: – А силен Ярулла в семье! И не грубой силой берет: авторитетом. Но женщин за стол не посадил. Неужели дома придерживается старинки? Как же я раньше за ним такого не замечал?»
7
Когда Ярулла вместе с Магасумовым уходили добровольцами на фронт, Ахмадше было восемь лет. В те дни шли самые тяжелые бои за Сталинград, по всей стране почтальоны разносили «похоронные». Громко плакала, провожая Яруллу, Наджия, заливались горестными слезами ребятишки, Зарифа провожала Магасумова молча, хотя по окаменевшему лицу ее было видно, что и ей тяжело. Маленький Салих еще ничего не понимал. Потом пришла «похоронная» – убили Магасумова, и опять Зарифа молчала…
Война запомнилась детям как бесконечно точившая всех злая болезнь. Только смерть входила в дома издалека, без гробов, в маленьком конверте, разрывала тревожную тишину отчаянными женскими воплями. Плакали и мужчины, находя исход горю в яростном труде, затем тоже исчезали, а их рабочие места занимали ребята-подростки и женщины. Только буровиков – за редким исключением – не пускали на фронт из-за какой-то «брони» да мальчишек вроде Ахмадши, которые бредили местью фашистам, но, к сожалению, не вышли ни ростом, ни годами. Казалось, целая вечность прошла, пока вернулся из Берлина Ярулла Низамов, написав свое имя на стене рейхстага. Тут-то и увидел Ахмадша, как может плакать мать Салиха…
Это было в лесу, недалеко от буровой. Сочно зеленели под вешним солнцем травы, за поляной, празднично убранной цветами, звонко кликала в чаще кукушка, манила, зазывала гостей. Радостно кругом.
Легко дышать. Но не всем было радостно в этот яркий день. Зарифа не просто заплакала – зарыдала, когда Ярулла бережным, но решительным движением отстранил ее от себя. Сумрачно глядя на дрожавшие ее плечи, на охваченную ладонями опущенную голову, Ярулла говорил:
– Я тебя люблю теперь пуще прежнего. Страшно было каждый день под смертью ходить! Не скрываю: много о тебе думал – тосковал, это, понимаешь, очень помогает на фронте. За то, что душу согревала, спасибо, голубушка моя! И уважаю я тебя. Поэтому говорю прямо: ничего у нас не получится. Ребятишек мне Наджия не отдаст, а отказаться от них, жить без них не смогу.
Ахмадша, ошеломленный и растерянный, слушал этот разговор, стоя за ближним деревом, куда спрятался, играя. Он готов был закричать от стыда и страха: вдруг отец обнимет Зарифу. Но отец, как всегда, остался на высоте. Он был безупречен. Правда, он признался Зарифе, что любит ее, но ведь не зря, наверно, говорят: любовь – это судьба. Значит, отец не виноват в том, что любит не свою жену, а другую женщину. Его слова о детях совсем разволновали Ахмадшу, у него запершило в горле, и он закашлялся.
Зарифа сразу убежала, а Ярулла подошел к могучей липе с опущенными долу ветвями и здесь под просвеченным солнцем зеленым шатром увидел сына.
С минуту они смотрели друг на друга.
– Я не подслушивал, папа. Это нечаянно…
– Верю, сынок…
– Тебе жалко ее?
– Да. Она очень хорошая, но мои родители решили по-своему. Когда мы снова встретились с Зарифой, меня уже обручили с твоей матерью.
Ахмадша понурился; ему было не по-детски тяжело. Ярулла ласково обнял его за плечи.
– Ничего, обойдется! Человек должен владеть собой, иначе он дрянь и тряпка. Если бы все люди поступали так, как им вздумается, мир давно превратился бы в сумасшедший дом.
После этого разговора к сыновней любви Ахмадши присоединилась страстная признательность отцу за то, что он не разрушил счастье своих детей и спокойную жизнь их матери.
Насмешливые слова Хаят о сходстве Салиха с иконой ему не понравились: встречается с парнем, а сама высмеивает его. Почему? Ведь не вертушка она!
– Хорошо вам живется. Мы в ваши годы труднее жили, – сказал Груздев молодым Низамовым.
– Они этого не понимают, – добродушно заметил Ярулла. – Вот много времени на учебу тратят и считают себя вроде мучениками. Словно не для собственного будущего стараются!
На минутку все примолкли, а в наступившей тишине снова, на этот раз еще громче, заревел Рустем, словно рассердился на мать, наскучившую ему своими попечениями. Ярулла с явным удовольствием прислушался к сильному голосу внука: с характером растет парень!
– Здоровенький, сытый, а кричит: дает о себе знать! Вот он еще лучше нас будет жить, но тоже встретит трудности.
– Без трудностей, пожалуй, никогда не обойдется, – согласился Груздев.
Подождав, пока Ахмадша собрался на вахту, он вместе с ним вышел на улицу.
– Вы заходите к нам, когда бываете в Светлогорске. У нас весело, – радушно пригласил Ахмадша Груздева, зная, что он одинок. – Мы очень дружно живем, хотя Хаят с тех пор, как поступила на работу, часто спорит с отцом. Я и Равиль тоже спорим с ним, но больше по производственным вопросам.
– А Хаят?
– Она во всех вопросах зубастая.
– Вот как!
Юноша смутился:
– Вы не подумайте… Мы отца любим.
– Отчего же Хаят показывает зубы?
– Ну, она вообще… Девчонка!
Груздев рассмеялся.
– Зубастая девчонка? Это неплохо.
– Операторы в бригаде ее уважают, а ведь это тертый, серьезный народ, их не так-то просто расположить, – сказал Ахмадша, словно хотел объяснить, почему Хаят пользуется отцовскими поблажками.
Он шагал среди уличной толчеи, красивый и в простой, будничной одежде; увлеченный разговором, не замечал, как на него смотрят молодые женщины и девушки.
А Груздев все видел и с доброй завистью думал: «Ради счастья быть таким обаятельно-юным можно поступиться положением в обществе и жизненным опытом. Надя тоже, наверно, загляделась бы на Ахмадшу».
Снова возникли в памяти ее слова: «Может быть, возьмете меня к себе на завод?..»
«Может быть»? Да какие тут разговоры? Обязательно возьмем! И, похолодев от внезапной решимости на такой крутой и опасный поворот, от готовности принять любое испытание своих чувств, спросил:
– Ты, конечно, помнишь… встречаешься с Надей Дроновой?
– Разумеется, – спокойно ответил молодой человек. – Но я не видел ее уже лет пять: мы учились в разных городах.
У промыслового управления они расстались: в окнах кабинета Семена Тризны горел свет, и взбудораженного Груздева сразу потянуло на огонек к старому приятелю.
В большой комнате было накурено и людно: Семен только что провел совещание и устало, по-хозяйски раскинулся в кресле.
– Ну, брат, задали нам задачку! – встретил он Груздева брюзгливым ворчанием. – Ты бы послушал, как они, – он кивнул на своих, тоже еще не остывших сотрудников, – как они взялись тут меня песочить! А ведь это верхушка, так сказать, сливки нефтепромыслового общества! Их наше мероприятие с временным сокращением добычи по карману не бьет, но предстоит еще разговор с рабочим классом! Вот тогда что мы запоем?
– С рабочими легче будет разговаривать. Они нас, конечно, не похвалят, но и демагогию разводить не станут, – сердито, с явным раздражением по адресу кого-то из спорщиков бросила Дина Ивановна, удивленная появлением Груздева, который уже должен был бы вернуться в Камск.
Чувствовалось, что она распалилась не на шутку, и Алексей подумал с волнением: «А как бы она вскинулась, если бы узнала, что я влюбился, словно мальчишка, в ее Надю?»
– Нет, я сам не могу с этим примириться! – Снова закипая негодованием, Семен доверительно подался в сторону Груздева, но, близко заглянув ему в лицо, умолк, сбитый с толку странным его выражением, помолчал и вдруг, будто махнув рукой на все неприятности, круто переменил тему разговора: – Слушай, Алексей, послезавтра день рождения Татьяны. Приезжай, сделай одолжение старым друзьям! Устроим маленький сабантуй, а главное – соберемся все вместе, прошлое вспомним, о будущем поговорим. Ведь при всех огорчительных срывах перспектива роста у нас огромная!
8
Груздев, хотя и обещал быть на сабантуе у Тризны, но тогда же решил не приезжать, чтобы снова не встретиться с Надей. Поразмыслив об этом на обратном пути и дома, он окончательно укрепился в намерении не поддаваться смешной для его лет влюбленности.
«Два раза в жизни не повезло, так чего же хорошего можно ожидать теперь, когда лучшие годы давным-давно прошли? Стать посмешищем для людей? Только этого мне недоставало! Сорвешься, и в работе все пойдет прахом. Тогда уж полное крушение – в собственных глазах предстанешь жалким ничтожеством».
Для дополнительных переговоров с Мирошниченко об отливке деталей турбобура он наметил послать в Светлогорск своего главного инженера. Но веселый толстяк Долгополов, любитель поесть и мастер рассказывать анекдоты, так плохо провел прием карбамидной установки, что Груздев вспылил, наговорил ему злых слов, и с трудом налаженные отношения были вконец испорчены: главный подал заявление об уходе. Тогда-то и вспомнил Груздев о Борисе Баркове, однажды так трагично вошедшим в его судьбу. Борис очень интересовался сернистой восточной нефтью и имел дельные соображения по ее очистке. Не откладывая, Груздев позвонил в Совнархоз и в обком, дал телеграмму-вызов Баркову, а сам лихорадочно засобирался в Светлогорск.
Сидя в машине, которая опять петляла по разбитым проселкам возле строящегося шоссе, охватываемый все большим волнением, Груздев то упрекал себя в непоследовательности и ребяческом легкомыслии, то, насупясь, размышлял о необходимости вместе с Щелгуновым и Сошкиным начать снова борьбу против бюрократов, засевших в Госплане.
Завод пластмасс, расположенный в лощине на окраине Светлогорска, еще строился. Два цеха, правда, работали, но даже первая очередь простаивала из-за недостатка сырья, корпуса остальных цехов существовали пока только на бумаге.
Мирошниченко опять невесело встретил Груздева в своем скромно обставленном кабинете.
– Тоже планчик! Что они там думают? – с горечью сказал он, едва поздоровался с гостем. – Ведь Госплан – святая святых для нас, директоров, командиров промышленности. И вдруг такие просчеты, каких ни один мало-мальски мыслящий хозяин не допустил бы. Я сюда ехал с радостью: красивое, можно сказать, производство в нефтяном богатом районе, самом центре добычи нефти и газа – значит, о сырье плакать не придется. А тут простой за простоем: сырья-то, оказывается, и нету!
Мирошниченко залпом выпил фруктовой воды, принесенной из холодильника, налил и Груздеву в сразу запотевший стакан. В кабинете, несмотря на открытые окна, было душно, и на раскрасневшемся лице Мирошниченко особенно резко выделялись длинные светло-русые брови, похожие на валки скошенной пшеницы.
– У нас тут свой микроклимат, – как будто без всякой связи сказал он, взъерошив буйную копну белесых волос, – влезли в яму, да еще заборищем огородились. Стройтрест удружил: дорогу небось не подвели, а забор сгрохали. Было бы что охранять! И от тебя тоже как от кота молока! – почти обиженно попрекнул он Груздева. – От козла, говоришь? Ну, смысл пословицы от этого не изменится, а молока что от козла, что от кота – один черт, нету! Я тебе прошлый раз говорил: мы с великой радостью променяли бы дешевый фенопласт на твой хваленый, хотя и дорогой, полипропилен, но где он? Госплан спускает фонды, а сырье по фондам извольте изыскивать сами, да еще и перевозите автомашинами. И получается: за морем телушка – полушка… Я уже боюсь, не предложили бы мне демонтировать оборудование и убираться отсюда.
– Повремени хныкать! А если у тебя есть лишнее оборудование, уступи нам хоть две десятиграммовые «малютки» для отливки пробных образцов. И нечего толковать о нынешней дороговизне полипропилена: если начнете лить из него детали машин, – побьете стальное литье. Из фенопласта-то только баночки да скляночки готовите.
– Ну, положим! – ревниво вступился за свое детище Мирошниченко. – Много кое-чего выпускаем… Но «малюток» не дам. И не проси! Можешь нашей лабораторией пользоваться, и отливать станем по вашим заказам что угодно, хоть пробные лопаточки и прутки, хоть детали турбобуров. Нарабатывай, а мы будем испытывать и давать заключения. Вопрос насчет отливки для турбобура мы тут обсудили. Прямо скажу, коллектив был польщен и обрадован. Сделаем все в лучшем виде.
