Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
– У вас здесь будто в плавучем ресторане, – говорил Джабар Самедов, расхаживая по домику походкой прирученного медведя, и нет-нет да поглядывал на ледянисто отсвечивавшие среди тарелок бокалы и рюмки.
Он женился перед самой войной, и не очень удачно: женщина попалась пустая, крикливая, вздорная. А тут еще Зарифа овдовела и, став «царицей транспорта», постоянно тревожила при встречах его горячее сердце. Может, оттого по-прежнему остался неровен характером, порою даже сварливым, «сын Старого Баку».
«Почему он заговорил о Низамове? – гадала Надя и с досадой обрывала себя: – Какое мне дело до этого парня? Займусь работой – и всю блажь как рукой снимет! Ведь Юлия тоже влюблена в Ахмадшу!..» Сразу ясно осознав, что творится с нею самою, Надя растерялась, выронила из рук головку сыра, с шумом покатившуюся по полу.
– Что случилось? – спросил отец, выходя из комнаты.
– Ничего особенного…
«Хочу татарского ига, – издеваясь над собственными переживаниями, добавила Надя мысленно. – Глупости! Никакого ига я не желаю. Словно ворона: разинула рот – и сыр уронила!»
Усаживаясь за стол, друзья продолжали обсуждать проект письма в Совет Министров Союза.
– Раз Петр Георгиевич сюда не заехал – значит, у него злые замыслы против нашего завода, хотя на иное он и не способен! Выходит, окопался на старой позиции, – мрачно насупясь, говорил Груздев. – Если бы он отправился на промыслы к Семену, чтобы вместе с Щелгуновым выступить перед рабочими, тогда понятно было бы. А то повернул на полдороге обратно в центр. Да еще Щелгунова, как высокий гость, утащил с собой.
Барков, сразу принявший к сердцу все огорчения Груздева, молча набрасывал на листке обращение к председателю Совета Министров. Дронов в качестве радушного хозяина взялся было разливать вино по рюмкам, но замедлил и сказал с доброй укоризной:
– Ты, Алеша, считаешь: сильнее кошки зверя нет. А на самом деле твой Петр Георгиевич ничтожество.
Груздев сердито мотнул головой.
– А ты большой оптимист, Дмитрий. Я просто поражаюсь, до чего светло ты до сих пор смотришь на жизнь! Дина, что ли, заражает тебя своим романтизмом? Я достаточно насмотрелся на шаблонщиков вроде Карягина и заместителя председателя Госплана Работникова. Это какая-то новая разновидность демагогов – убежденно-лживая и потому очень опасная. Когда такие люди выступают перед вышестоящими товарищами, прямо душа дрожит от возмущения. Ответственное положение обязывает к правдивости, к разумности, а он лезет напролом со своими пустыми шаблонами, будто считает всех глупее себя. И его слушают: он экономист. Будь он технолог, мы бы его разделали!
Джабар Самедов громко захохотал.
– Можно посочувствовать твоей будущей жене, если таковая объявится! Здорово испортила тебе характер комбинированная установка!
– Ничего смешного нет. – Барков сдвинул очки, взглянул исподлобья изучающе на Самедова. – У нас замечательный народ, и правительство – свое, родное, по-настоящему болеющее за все дела! Но развелись чинуши, охотники до хорошо оплачиваемых постов, И вот эти бюрократы громоздят да громоздят, как термиты, свои постройки, иногда совершенно изолированные от интересов государства. Допустим, существует какая-нибудь академия, у нас ведь их несколько, помимо главной Академии наук. Но каждая маленькая тщится быть не хуже большой и плодит вокруг себя научно-исследовательские институты. Сотня институтов – это ей уже мало. Две сотни – тоже не совсем солидно. Глядишь, уже до трехсот институтов в ее ведении. И в каждом диссертанты пасутся: запутывают научные проблемы. И будут пастись до тех пор, пока мы не доберемся до этих «храмов науки».
Джабар Самедов шумно вздохнул, дурашливо-сокрушенно покачал головой:
– Ну, Алексей, не зря говорится: рыбак рыбака видит издалека. Подобрал ты себе упряжку, теперь от вас никому покоя не будет.
27
Стыдно и тяжело было Семену Тризне, когда он вместе с секретарем горкома выступал на рабочих собраниях. Скрепина на промыслах знали как заслуженного фронтовика, уважали за вдумчивость и чуткое отношение к людям. Любили и Тризну. Но вот они говорят, что надо опять сократить добычу нефти, и, конечно, подыскивают красивые слова. Однако какие словесные узоры ни наводи, а горькой правды не скроешь.
Рабочие слушали своих руководителей скорее со смущением, чем с недовольством. На их лицах можно было прочесть: промысел наш, жизнь у нас хорошая, поэтому особенно роптать не станем, но за вас самих неловко.
– Несуразность получается. Ну, пусть откачка не справилась, пусть не успели сделать новый нефтепровод, а зачем, спрашивается, воодушевляли людей на перевыполнение плана к Первому мая? – сказал выступивший на собрании сын Зарифы Салих Магасумов. – Радовались мы, что задание перевыполнили, а теперь хоть обратно в землю нефть закачивай! Материальный ущерб для своего кармана стерпим, но впредь надо по-другому планировать. Слышали мы, приезжал сюда большой начальник из Госплана. Что же он не показался народу? Ведь их специально обучали на экономических факультетах, как хозяйственные планы составлять. Вот и разъяснил бы рабочему классу, отчего иногда по балансу концы с концами не сходятся?
Несмотря на молодость, Салих уже работал мастером в цехе капитального ремонта скважин и заслужил добрую рабочую славу. Не зря подружилась с ним своенравная Хаят Низамова. Пока еще не полюбила его, нет, Салих это чувствовал, но и тем был доволен, что пользовался ее доверием и уважением. Поэтому среди множества собравшихся людей сразу отыскал взглядом ее большеглазое лицо, издали заметил: смотрит на него тревожно, значит, волнуется.
– С откачкой нефти у нас трудности уже были. Они в конце года случались, но тоже из-за перевыполнения заданий, – продолжал Салих, который сам волновался, хотя виду не показывал. – Пусть Госплан учтет свои ошибки. Ведь не только с нефтью волынка! Почему газ с промыслов не принимают, а на Волге, у нас под боком, заводы синте-спирта и синте-каучука простаивают из-за того, что сырья – газа – нет?
Семен Тризна слушал. Лицо и уши его огнем горели: мальчишка критикует и во многом прав. Конечно, надо было привести на это собрание Карягина и Молочкова. Но Карягин получил какую-то срочную депешу от Работникова, вильнул хвостом и укатил, а Молочков и Щелгунов, проводив его на аэродром, выехали в Альметьевское нефтепромысловое управление. Придется им тоже краснеть там от стыда перед рабочим коллективом.
Из клуба Тризна вышел потный, словно в бане побывал.
– Пропесочили? – спросила его Дина Ивановна, стоявшая возле арки клубных ворот. Вместе с Зарифой, членом горкома партии, она только что выступала на нефтепромысле у операторов. – Нам тоже не очень весело было! Операторы за скважины боятся, чтобы не запарафинились во время остановки; больше об этом разговор вели, а не о зарплате, и оттого я еще сильнее расстроилась.
Зарифа, вызывающе подбоченясь, сердито сжав губы, слушала Дину, подогретая ее словами, вскипела:
– В самом деле безобразие. Давным-давно создали бы мы изобилие в стране, если бы нам не совали палки в колеса! Работаем не покладая рук, а какие-нибудь очковтиратели возьмут да и запутают все дела. Уж больно много либерализма развели! Вот тоже говорим о пропаганде, а так и наплывает к нам из-за границы буржуазная муть. Чего только не натащил оттуда наш Кинопрокат!
– Тю, бабы, вы что, сдурели? – невесело пошутил Семен. – Меня тоже проработали, но я же не набрасываюсь из-за этого на Кинопрокат!..
– Шутишь! Вон афиша: «Муки любви». – Зарифа брезгливо скривила губы. – «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». А сопляк лет двенадцати обязательно посмотрит, да еще плечами пожмет: «Ничего особенного». Спрашивается: что он там такое особенное ожидал увидеть? Значит, уже насмотрелся! Зачем же идеологическую дрянь к себе тащить! Как будто других развлечений нет.
– Давайте проведем собрания, а завтра съездим в Камск. Вот и развлечемся, – предложила Дина Ивановна, подумав о Наде и о своем «бедном Димке».
– Поедем, рыбку половим, – не раздумывая, согласилась Зарифа. – Я уж забыла, как она ловится, а у себя в деревне, когда была девчонкой, бегала на речку с удочкой. Один раз мать меня поймала, удилище изломала да этой же талинкой и выпорола.
28
Гневно говорил когда-то бабай Гайфуллин о бездушии городских людей и города боялся, как чумы, а вот приехал к Низамовым в Светлогорск и загостился: все ходил по улицам, присматривался, держась сухими руками за полы засаленного бешмета, вертел во все стороны белой козлиной бороденкой.
– Богато живете, артельно, – сказал он Зарифе, встретив ее на площади возле горкома, где распустились неслыханно крупные белые и красные цветы, удивленно-ласково прикоснулся жесткими пальцами к махровой шапке цветка. – Что за диво?
Зарифа улыбнулась, тронутая простодушным восхищением Гайфуллина.
– Это пионы, везде такие посадим.
– Правда, диво! – задумчиво повторил старик. – Да, земля все может, только не очень добрая она к нам – людям. С ней и артелью нелегко сладить, а вы тут славно устроились. Я думал, когда ты из деревни уезжала, пропадешь. А ничего, и хоть без мужа – вдова, – однако от людей уважение: начальником стала. – Гайфуллин посмотрел вокруг, будто застеснялся взглядов прохожих при ярком свете, скинул Старый бешмет, взял его под мышку. – Без хлопот живете: года дома, дров не надо – тепло само приходит по трубам. Газ в печке горит! Вот помру, может, встречу свою старуху, буду ей рассказывать.
И снова Гайфуллин, совсем осмелев, ходил по Светлогорску, то во Дворец культуры зайдет, посмотрит, как мальчишки, надувая щеки, гудят в серебряные и медные трубы, то заглянет в богатые, тихие залы, где парни и девушки и совсем пожилые люди читают книжки, изучают детали машин. И никому не мешает любопытство старого человека, наоборот, приглашают войти, предлагают книжку почитать. Но с грамотой он не в ладах.
Встречали его и на танцевальной площадке в парке. С иронической, доброй усмешкой смотрел он, как целая толпа людей ходила в обнимку, толкаясь и мешая друг другу. На деревенских вечеринках куда просторнее! Но удивляло его то, что в городе, где столько народу, все живут дружно и весело. Воскресали в памяти старый Челябинск, серый вокзал, клубы грязно-белого дыма, выталкиваемого из труб черными паровозами, ледяной ветер в каменных коридорах улиц, бегущие куда-то неприветливые горожане. И еще вспоминались ему тонкие, странно иссохшие ноги сына, неподвижно торчавшие из-под казенной простыни. Но Светлогорск словно заслонял эти тяжкие, надрывающие сердце картины.
– Хороший ваш город, – сказал Гайфуллин за обедом у Низамовых. – Может, потому здесь хорошо, что вы сами его построили? В таком городе и я бы пожил.
За столом промолчали: все-таки Гайфуллин дальний родственник, а семья и без него большая.
– Один я, изба покосилась. Зачем мне новую строить? – заговорил он в другой раз, когда дело уже шло к тому, что пора уезжать.
– Женись, – пошутил Равиль, но, посмотрев на Гайфуллина, умолк: на глазах старика сверкнули слезы.
– Разве можно шутить над старостью? – строго сказал Ярулла сыну, что-то обдумывая. – Тебе, я вижу, в самом деле здорово здесь понравилось? – обратился он к Гайфуллину, радуясь, что старик побежден в давнишнем споре. – Оставайся у нас. Если Ахмадша женится и тесно станет, комнатку тебе выхлопочем. Хочешь, устраивайся сторожем куда-нибудь, а то и возле нас проживешь.
Однако Гайфуллин не привык к даровому хлебу.
Вскоре Зарифа получила от него заявление с просьбой принять на работу, помеченное вместо подписи крестиком; прочитав, спросила:
– Почему же домой не едешь?
– Теперь в деревне без меня обойдутся, в поле я уже не работник. На пенсию тоже не могу: колхоз сам бедный.
Так дедушка Гайфуллин попал в сторожа на транспортный склад, где стояли бензобаки. Одна мысль, что он может быть своим, к тому же полезным человеком в таком прекрасном городе, наполняла его чувством гордости.
В этот тревожный для всех день он вел разговор с подростком из команды, тренировавшейся на спортплощадке посреди большого озелененного двора.
Занятая своими невеселыми мыслями, Зарифа прошла мимо них, но, услышав звонкий голос Хаят, оглянулась. Да, это была она, в трусах и майке, в тапочках на босу ногу.
– Ты уже не маленькая, слава аллаху, скоро станешь женой какого-нибудь доброго человека, – степенно выговаривал ей бабай Гайфуллин. – Матерью будешь. А как ты себя ведешь? Я думал, мальчишка озорник бегает без штанов, а это, оказывается, ты. Отец – почтенный человек, увидит – со стыда сгорит и Наджия-апа со стыда сгорит, и я тоже готов сквозь землю провалиться.
Хаят молчала, только нетерпеливо морщилась: в семье и ее приучили относиться к старшим с почтением. Однако все выражение ее лица говорило: а не мешало бы тебе и в самом деле провалиться куда-нибудь.
– Здравствуй, товарищ Гайфуллин! – без церемонии оборвала Зарифа наставления бабая. – Здравствуй, Хаят!
Девушка посмотрела обрадованно: очень кстати появилась Зарифа-апа! Не раз Хаят говорила Салиху:
– Красивая у тебя мать.
– А чем я хуже?
– Ты совсем другое.
Салих грустнел, но не сдавался:
– Зато на работе – огонь.
– Не знаю, – поддразнивала девушка, – огонь у нас на промыслах – плохой работник.
Зарифа… Хаят очень хотела бы походить на нее, хотя не могла понять, отчего такая женщина живет без мужа: не шло к ней горькое слово «вдова».
– Как у вас дела, девочка?
– Ахмадша и Равиль уехали в Камск. Отец дни и ночи на Исмагилове: хочет опять какое-то новаторство провести. Без Ахмадши дома неинтересно стало, скучно: я с ним больше дружу. Минсулу у нас тоже славная, но с ней не разговоришься. Работает лаборанткой, а по вечерам вышивает полотенца да салфетки и молчит. Для чего она их вышивает? Ведь замуж все равно не пойдет.
– Отчего же Минсулу не выйти замуж?
– Оттого, что мямля. Вот отчего! – Хаят взяла Зарифу под локоть и оглянулась на Гайфуллина, с интересом наблюдавшего за маленьким мальчиком, ехавшим на трехколесном велосипеде. – Она влюбилась… А наш ати запретил… Любить-то он не смог запретить, она и сейчас того человека любит, но выйти замуж за него отец ей не разрешил. Сказал, что этот парень – шалопай, непутевый.
Зарифа слушала, все больше хмурясь и даже как-то сразу постарев.
– Что же Минсулу?
– Плакала. И сейчас плачет иногда, однако встречаться с тем парнем перестала. Я… – Хаят порозовела, – я носила записочки… Ведь жалко! А потом он уехал куда-то. После того ани говорила о других женихах, но уж тут сестра уперлась.
– Ну хоть в этом молодец! Страшное дело – выйти замуж без любви: нельзя, чтобы отцом твоих детей стал человек нелюбимый, а то и ненавистный. Нет ничего хуже на свете! Как же Ярулла Низамович! – почти жалобно вырвалось у Зарифы. – Одно дело по молодости, по темноте, по въевшейся рабской привычке… Но теперь?..
– А что в молодости? – Хаят заглянула в глаза Зарифы. – Вы сами без любви вышли?
Они почти одного роста – юная девушка и умудренная жизнью женщина. Говоря о самом задушевном, они тоже были равны, поэтому Зарифа сказала с горестной откровенностью:
– Да, меня помолвили, не спрашивая моего согласия. Я никогда не испытала того счастья, ради которого влюбленные тянутся друг к другу даже под угрозой смерти. То, что происходило у нас с Магасумовым, только оскорбляло меня.
– Я не выйду замуж без любви! – сказала Хаят, потрясенная словами и непривычным выражением печали на всегда веселом лице Зарифы-апы. – Пусть будет кто угодно, лишь бы он нравился мне.
– Если выскочишь за кого придется, мой Салих будет очень несчастен. Ты, наверное, догадалась, что он тебя любит?
– Знаю. Он уже подговаривался, но я пока ничего к нему не чувствую.
– Тогда не спеши! – Зарифа рассмеялась, порывисто обняла и прижала к себе девушку. – Жалко Минсулу! Но как это похоже…
– На кого?
– На молодого Яруллу Низамовича.
29
Дома Хаят сразу прошла в ванную, сняла платье, торопливо, пока не увидела мать, скинула спортивные трусики и майку. Бюстгальтера она еще не носила: крошечные грудки любопытно уставились в зеркало.
«Будешь матерью!» – сказал бабай Гайфуллин.
Смешно! Как можно кормить ребенка этой маленькой грудью? То ли дело, когда жена брата, Фатима, кормит своего крикливого Рустема!
Хаят завидует дородству Фатимы.
«Мне бы такой быть! – думает она, пытаясь сжать ладонями груди, чтобы между ними получилась тесная складочка. – Нет. И, наверно, никогда так не будет! И лицо у меня сверху широкое, книзу заостренное, словно яичко, а у Фатимы щеки пухлые и до чего же славный второй подбородочек».
В первые месяцы замужества Фатима высохла, словно щепка, глаза ввалились, зато после родов откуда что взялось!
Подружки Хаят болтали по этому поводу разные разности, но ведь то лишь догадки девичьи!
Она повернула кран в загудевшей газовой колонке и, радостно поеживаясь, вошла под веселый ливень еще прохладного душа.
После брачной ночи полагается омываться водой с макушки до пят, и раньше бегали с кумганами в сени или плескались на кухне за печкой, а теперь можно пойти в ванную комнату с большим зеркалом, со стенами, облицованными глянцево блестящим кафелем. Нацеловаться до полусмерти, а потом встать под ласковый дождик, звонко льющийся в молочно-белую ванну.
Девушка сделала серьезное лицо, представив себя новобрачной, окруженной завесой прозрачной дождевой фаты. Но в тоненьком большеглазом подростке еще много детского, и она начинает шалить: взбрыкивает, как теленок, ногами, ловит воду ртом, шлепает себя легкими ладонями по бедрам.
– Прелесть! Прелесть! – весело бормочет она, крутясь и пританцовывая.
– Что ты там устраиваешь? – спрашивает мать, подойдя к закрытой двери.
– Купаюсь. Я ведь прямо со смены, – отвечает Хаят, заранее ограждая себя от обвинений бабая Гайфуллина: возьмет да и расскажет, как она играла в волейбол (иногда, по ее мнению, ради сохранения мира в семье не мешает отпереться от правды).
Все-таки она до сих пор побаивается матери. Наджия была кротка с детьми, пока они не выходили из младенческого возраста, зато потом держала их в строгом повиновении.
– Почему так долго сегодня? – спросила она, когда Хаят в свежевыглаженном ситцевом халатике села за стол.
У каждого свои интересы и развлечения, даже у Рустема, которому недавно исполнилось полгода. Вот он сидит на высоком стульчике, крепкий, беленький, что-то бормочет, грызет беззубыми деснами игрушку. Ему нравится стучать кулачонками по столу, нравится обращать на себя общее внимание. Только у мамы Наджии нет никаких развлечений, наверно, ни разу не занимала ее мысль о гимнастике и спорте, о красоте рук и лица, о модах, театрах.
Однажды Ярулла, возвратясь из Москвы, куда ездил на сессию Верховного Совета, привез ей шубу из коричневого колонка. Она долго любовалась подарком, гладила мягкий ворс ладонями, шершавыми от кухонной работы, осторожно трогала шелковую подкладку, а налюбовавшись вдоволь, положила в сундук, засыпав нафталином, и даже по праздникам не надевала, а ходила в заношенном пальто, не слушая никаких уговоров.
Она посвятила всю свою жизнь обслуживанию семьи, чтобы детям и мужу жилось сытно и спокойно, чтобы дома было тепло и чисто, а на кухне не переводились продукты. Бывали трудные времена… шла война, муж уехал на фронт, но и тогда Наджия не падала духом: стирала, гладила белье для госпиталя, размещенного в селе, вместе с детишками выращивала картофель, варила им постную лапшу. Старшему, Равилю, едва исполнилось девять лет, а Хаят не было и шести месяцев, она еще и сидеть-то не умела. Но все обошлось. Отец вернулся и снова занял место хозяина в доме, общее уважение и восхищение – только ему, а мама – опять незаменимое, но незаметное, серенькое существо.
Хаят съела суп, потом кусок курицы, нафаршированной яичными желтками; ела, как голодный волчонок, и думала о том, что мать, наверное, представить себе не может, какие трудности встали перед операторами на промыслах. Хорошо, что отца и братьев это почти не коснется: они будут бурить, выполняя свои планы по-прежнему, и бюджет семьи за два-три месяца пострадает мало. Хаят, как и Зарифа, любила блюда только «мощные»: домашнюю птицу, говядину, разные пироги с фаршем из жирного мяса и сырого картофеля.
– Супы есть вредно, – заметил Семен Семенович Тризна, заглянув недавно в гости к ее отцу, и рассказал о статье, прочитанной им в журнале «Здоровье», о полезности творога и кефира.
Выслушав его, бабай Гайфуллин возразил с доброй усмешкой:
– Плохо жить грамотному человеку! Вот я ничего не читал, ем без разбора, и мне все полезно.
Над этим много смеялись, но Хаят, узнав, что Гайфуллин совершенно неграмотен, ужаснулась и решила обучать его. С того дня начались их обоюдные мучения: Гайфуллин был самолюбив и не желал учиться у девчонки, а ей упрямства тоже не занимать.
– Опять, бабай, не брал в руки книжки? – ворчливо спрашивала она, покосившись на букварь и тетрадки своего ученика, затисканные между цветочными горшками.
– Что ты прицепилась, как репей, к старому человеку? – упрекнула мать.
Хаят не уступила:
– Позор, что в семье Героя Труда, депутата Верховного Совета живет неграмотный гражданин!
Ярулла тоже считал это позором и поддерживал дочь, тем более что речь шла не о трудном арабском, а о русском алфавите, которым теперь охотно пользовались татары.
Гайфуллин кряхтел, с усилием запоминая буквы. Коротенькие слова, вроде ати (папа), или апа (тетя), или ани (мама), давались легче, а собрать и осмыслить несколько слогов в длинном слове было подлинным терзанием для его семидесятилетней головы.
Теперь в свободное от работы время его мучили понемножку все: и Ярулла, и Равиль, и Ахмадша, и Фатима. Даже Наджия, заразившись общим энтузиазмом, напоминала ему об уроках (она сама легко читала печатные тексты, подписать свою фамилию тоже умела). Единственный в семье, кого Гайфуллин не опасался, был маленький Рустем.
Однако в последнее время Хаят заметила, что старик стал заниматься охотнее: постепенно и его подчинило общее стремление стать грамотным. Вчера он впервые самостоятельно прочитал несколько слов и долго с тихой улыбкой повторял их вслух.
– А ты, мама, любила отца, когда выходила за него замуж? – неожиданно спросила Хаят, собирая со стола посуду.
Наджия изумленно остановилась посреди комнаты. Эта дерзость застала ее врасплох.
– Вы по любви поженились? – повторила Хаят свой неприличный вопрос.
Наджия сердито махнула на дочь полотенцем.
– Я серьезно спрашиваю. Вы – родители и должны учить нас, как надо жить.
– Вот придет пора…
– Ну да! Придет, и вы выберете мне жениха, как для Минсулу. Но уж если она не пошла за нелюбимого, то я и подавно не соглашусь!
Мать смотрела на нее, приподняв и без того высокие, все еще бархатно-черные брови.
– Приневоливать тебя никто не станет. Однако я думаю, ты сама не захочешь выйти за ненадежного человека.
– Что значит ненадежного? Если у любимого есть недостатки, его перевоспитать можно, – с важностью сказала Хаят, садясь на лавку и обнимая руками худенькие колени.
– Есть хорошая поговорка: горбатого могила исправит. Тот, кто смолоду лентяй и грубиян, к старости еще хуже станет. Зачем потребовалось Минсулу портить свою жизнь?
– Она могла бы повлиять на мужа в лучшую сторону, – самоуверенно возразила Хаят.
– Как можно повлиять на того, кто плюет в душу народа?
– Плюет в душу народа? Вы преувеличиваете! Это, наверно, отец так сказал? Я его уважаю, и мне будет трудно спорить с ним.
– О чем ты собираешься спорить с отцом?
Наджия присела возле дочери, машинально пощупала веселый ситчик ее халата, спросила почти боязливо:
– Неужели у тебя уже есть кто-нибудь на примете?
– Пока нет, но, когда найдется, я не подчинюсь, как Минсулу.
– Она еще будет благодарить нас.
– Вряд ли, особенно если останется старой девой!
– Все обойдется, – с деланным спокойствием промолвила Наджия. – А как у вас на работе?
Хаят поморщилась, почувствовав, что мать хочет уклониться от интимного разговора на щекотливую тему, но производственные дела ее тоже волновали.
– Директор пластмассового завода Мирошниченко сказал, что скоро наши специалисты начнут делать трубы, покрытые изнутри стеклом, тогда парафин оседать на них не будет. Это для нас, операторов, было бы огромным облегчением.
– Стоящий человек, раз он заботится о других. – Наджия вытерла и без того чистую клеенку на столе, пытливо взглянула на дочь. – А что, этот Мирошниченко молодой?
Хаят повела плечом, не то досадуя, не то недоумевая.
– Пожалуй, еще не совсем старый.
– И красивый?
Хаят представила себе косматые волосы директора, его красное, уже морщинистое лицо и густые светло-рыжие брови.
– Не очень, но смеется хорошо.
– Хм! Хорошо смеется! Где же ты с ним смеялась?
– Не я с ним, а он с нами. Лекции в вечернем университете читает. – Хаят вдруг рассердилась. – А если бы это был не Мирошниченко, а какой-нибудь Батыев, тогда можно смеяться?
Стукнув дверью, вошла Минсулу. Темное платье, туфли на низком каблучке, за плечами тяжелая черная коса, в руках книги. На улице теплынь, но в лице у девушки ни кровинки, губы и те бледные, будто она в подвале сидела и вся застыла.
Хаят вскочила навстречу сестре, взяла у нее книги.
– «Честь» Баширова? Ты ведь уже читала этот роман!
– Хочу еще раз перечитать. Замечательные у него женщины, особенно Нафисэ, и такая любовь… А вот роман осетинской писательницы Уруймаговой «Навстречу жизни». «Навстречу жизни», – повторила Минсулу задумчиво.
30
Надя сидела прямо на полу террасы в пестром платье, босая, с небрежно заколотыми после купания волосами: снова исправляла деталь чертежа, над которой ломала голову второй день.
Дмитрий Дронов, стройный и в домашней пижаме, вышел на террасу, оперся руками на перила и посмотрел в хмурое небо: над верховьем реки собирался дождь.
– Нефтепровод будут укладывать по дну Камы, большая работа предстоит. – Он взглянул на лист ватмана, наколотый Надей на фанерную доску. – Как успехи?
– Пока не ладится с реле времени, но общими усилиями добьемся толку.
– Это хорошо – добьемся! – Дронов нежно провел ладонью по голове дочери. – Зачем ты чертежи по полу возишь?
– Мне так удобно. Если бы еще мама была с нами! Все здесь как будто для нее создано! Ты знаешь, она до сих пор стихи пишет.
– Знаю. Только жизнь-то пролетела, Надюша! – В голосе Дронова послышалась грусть.
Надя подумала о себе: ведь и ей уже двадцать четвертый! Если судить на прежний лад, то она перестарок – невеста, засидевшаяся в девках.
– Ты все время на заводе у Груздева проводишь? – спросил отец после короткого молчания.
– Да, в цехе контрольно-измерительных приборов. Выполняем задание Полины Пучковой по автоматизации теплиц. – Надя притронулась к доске, заменяющей ей чертежный стол.
«Если сейчас Алексей дает на тепловых отходах прибыль до десяти миллионов в год, то после реконструкции получит куда больше, – подумал Дронов. – Всех потребителей обеспечит в здешних местах. Чего доброго, под Камой проложит теплоцентраль, и рыбы будут ложиться на спячку возле труб…»
– Чему ты улыбаешься? – поинтересовалась Надя.
– Вспомнил Витькиного братишку. Принесли громадного осетра: дескать, случайно напоролся на якорь, а, наверно, ударили острогой. Мальчонка подошел, посмотрел и сказал: «Это не рыба. Это крокодил». А осетр и впрямь со своей острой хребтиной и длинной мордой на крокодила похож. Хорош парень у механика! И братишка Вовка тоже орел. Мне бы таких мальчишек!
– У тебя есть я.
– Ну ты, конечно! Но часто ли я тебя вижу? И ты уже взрослая, вот-вот улетишь.
– Я вас с мамой тоже по целым суткам не видела, когда была маленькая, и хотя скучала, даже обижалась, но ни разу мне не хотелось иметь других родителей. Да и сейчас не хочу…
– Это что, упрек дочерней ревности? Но иногда так славно, радостно повозиться с ребятишками!
– Не просто же ради забавы, – не уступала Надя. – Вот погоди, заведу тебе внуков… – Пошутила – и смутилась, ниже склонила кудри над чертежом.
Почему мысль о возможности стать матерью не обжигала раньше лица таким жарким румянцем?
– Ты знал мужа Пучковой?
– Знал, – нехотя сказал Дронов.
– Какой он?
– Серьезный товарищ, симпатяга и работяга, но вот бросил Полину… Дети у них. Мы это дело нигде не обсуждали – Полина не захотела.
– Тебе понравилось, что она отпустила его без шума?
– Честно говоря – да.
– Почему «честно говоря»? Разве можно говорить нечестно? Ты мог бы уйти от мамы к другой женщине? Приятнее жить с молоденькой? Да?
– Ты что-то дерзишь мне, дочь! А ты меня осудила бы за развод?
– Осудила. Это разбило бы жизнь мамы, а я не встречала женщины лучше, чище, трудолюбивее. Кого бы ты взял взамен? Старше ее не взял бы, правда? Значит, фитюльку-шоколадницу, как Пучков? Ужасно! Миллионы людей погибли в боях за революцию, за будущее, а мы всякую дрянь начнем тащить обратно? Ну почему эта девчонка польстилась на пожилого – мужа Полины? И так навязывалась больному человеку гадко, некрасиво, используя свое положение врача. Полина все мне рассказала, и я чуть не заболела от возмущения. Мы обязаны быть самыми честными людьми, самыми неподкупными. А Пучков об этом забыл.
Дронов расхаживал по чисто вымытым половицам, внимательно поглядывая на разгоряченную дочь.
– Строгий ты судья, оказывается! Конечно, молодежи свойственна прямолинейность и требовательность, особенно по отношению к нам, людям старшего поколения. Это потому, что вы присваиваете только себе право на счастье и ошибки – одним словом, на жизнь сердца. На нас же смотрите порой как на ветошь. Знаком тебе вот такой чертежик? – Дронов присел на корточки рядом с дочерью, небрежно начертил на краю фанерной доски два одинаковых равнобедренных треугольника, наложенных друг на друга.
– Что это обозначает? – спросила Надя, прочитав чертежик как римское двадцать.
– Один большой писатель начертил в своем дневнике и написал… Не помню точно, но смысл таков: родился человек, и основание треугольника – это его физические жизненные возможности. Но годы бегут, меньше, уже становятся эти возможности, пока на вершине не сходят к нулю. Вершина же второго треугольника, лежащая на основании первого, – душевные способности человека, которые при его рождении равняются нулю. Но с возрастом все шире и больше становится то, что мы называем душой, все глубже и обширнее познания, все яростнее жажда жить. И когда телесные силы приходят к нулю, душевные иногда настолько велики, что просто до слез обидно, что нельзя их хотя бы передать другому.
– Поразительно, что величайшую трагедию человеческой жизни можно уложить в простую схему. Но это бьет именно по таким, как муж Пучковой: Полина была в расцвете душевных и физических сил…
