Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
И обе расхохотались чуть не до слез.
– Татарского ига хочу! – повторяла Юлия шепотом.
Груздев, слушая смех девушек, тоже улыбался; над чем они так хорошо смеются? Сейчас она с Юлей шепчется, давеча с Юрой. Отчего Юрий не поехал сюда? Значит, не позвала… Значит, не нужен он ей.
13
Ночью, расхаживая по комнате светлогорского дома, Груздев думал: «Юлия действительно ветрогонка, вертлявая ломака. Почему она не замужем? Такие без любви выскакивают замуж, если брачный союз чем-то выгоден. Надя – другое дело, но похоже, ее сердце молчит: безмятежно спокойна. Кто разбудит ее?»
Алексей прислушался к музыке, приглушенно звучавшей в радиоприемнике, и снова начал ходить по комнате. Где-то танцевали. Кому-то было радостно. Груздеву при его постоянной занятости жилось интересно, хотя не очень-то весело, но он и не гнался за весельем, полагая, что его годы прошли. А вот сейчас затосковал.
«Конечно, я не пара для Нади, – размышлял он, поглядывая на часы в ожидании машины. – Далеко не всякая девушка может увлечься пожилым мужчиной. Мария и Мазепа – совсем не положительный пример! В конце-то концов что повлекло несчастную дочь Кочубея к этому предателю? Патология или величие его гетманской славы? Любовь – пора юности. Для зрелых людей, уставших от одиночества, возможен только дружеский союз, основанный на взаимной заботе, поддержке, внимании, но для этого и человека надо найти подходящего».
За широко распахнутым окном теплились звезды. В парковой роще еще светились фонари, на танцплощадке играл городской оркестр.
«А нам в молодости все некогда было. Кроме того, мы, комсомольцы того времени, считали танцы, пудру и помаду нарушением этики, пережитками прошлого. В те годы ломаке Юлии бойкот объявили бы».
В доме Дроновых окна тоже открыты, сквозь заросли молодого сада слышались негромкие звуки рояля: играла Дина Ивановна. Груздев знал и любил ее игру: эта женщина все делала хорошо. «Чем-то сейчас занимается Надя?»
Как бы в ответ из угловой комнаты донесся голос девушки:
– Да, папа. Завтра я выезжаю на Каму. Возможно, совсем к вам переберусь… Или у тебя, или у Алексея Матвеевича. Да, да. Мы с ним уже говорили. Я не хочу, чтобы тебя обвинили в семейственности.
Потом тепло и задушевно заговорила с мужем Дина Ивановна.
«Неувядшая любовь! – Груздев присел на подоконник. – Ах, Надя, Надюша! Конечно, у меня ей лучше будет работать: в семейственности никто не упрекнет. Только грустно: что ей до старого вдовца Алексея Груздева! Но ведь Лена была намного старше меня, а это не мешало нашей любви», – пришла вдруг ошеломляющая мысль.
Действительно: Елена была старше его, и это не омрачало их счастья. Однако как удивился бы отец, Матвей Груздев, узнав о новом сердечном выборе сына! Старик наверняка развел бы руками и сказал: «Видно, в неурочный час ты родился, Алеша, вот и кидает тебя судьба-злодейка из одной крайности в другую».
«Ну и пусть! – думал Алексей. – Ведь я ничего не жду, ничего не требую. – Главное – полюбил и будто снова помолодел… Да, да, самое злое страдание лучше, чем сердечная пустота!»
Возле дома прошелестело, хлопнула дверца машины. Груздев надел плащ, взял портфель и вышел на террасу. Воздух был смягчен близостью проточных прудов и ночной свежестью. В небе играли красные отсветы ближних и дальних факелов. Музыка в парке уже умолкла, и теперь лес – черный на фоне трепетного зарева, звенел свистом и щелканьем соловьев. Из окон Дроновых донеслись приглушенные робкие звуки рояля и нежно-певучий голос Нади: она припоминала мотив, несколько раз повторила его, потом, похоже, недовольная собой, захлопнула крышку инструмента.
– Пойду укладывать вещи. Мы с папой будем жить, как рыбаки, на берегу Камы, а ты приедешь к нам в гости. Он жалуется, что ты его совсем забросила.
Груздев стоял, медля садиться в машину, жадно прислушивался и улыбался, не сознавая этого: все, что было связано с Надей, с ее милой, радостной молодой жизнью, имело теперь для него огромное значение.
14
Выпрыгнув из кузова грузовика на дорогу, Ахмадша принял от попутчика свой чемодан в пропыленном, точно золой осыпанном, чехле. Лицо юноши, его волосы и рабочий костюм, ловко сидевший на сильной, стройной фигуре, тоже совсем посерели: от Светлогорска до Камска не больше пятидесяти километров, но над поселками, то и дело пересекавшими строящееся шоссе, темными тучами клубилась густая въедливая пыль, взбитая самосвалами.
Солнце жгло беспощадно.
Ахмадша осмотрелся: перед ним, далеко видная с высокого в этом месте левобережья, раскинулась привольная тучно-зеленая пойма Камы. Сосновые боры то подходили к самой воде, глядясь в голубые омуты, то взбегали на кручи гор, уступая место у могучей реки кудрявым пойменным рощам. Большой остров, обросший каймой ивняка, лежал вдоль правого берега, держа в зеленых ладонях островных лугов овальное зеркало озера.
Какая красота! Ахмадша не мог наглядеться, совсем забыв о цели своего приезда. Вот она, Кама, гордость и слава Татарии!
Мощно стремится она к русским равнинам с хмурых высот Урала, принимая по пути богатые притоки: бешеную Чусовую, тихую в устье красавицу Белую, Вятку, покрытую плотами, и все шире, многоводнее становится, подпираемая в низовье Куйбышевским морем, возникшим на необозримом пространстве бывшей волжской поймы.
Бегут по ней караваны судов, шумят на ее берегах гиганты заводы, и нефтяные районы она поит своей водой. Вон глубокие траншеи разрезали поле: новый водопровод прокладывается в глубь Татарии.
С левой стороны виднелись возле леса дома растущего города, а еще левее поднимались высоченные колонны и многоярусные этажерки нефтеперерабатывающего завода, опутанные стальной сетью тонких трубопроводов, оплетенные ажуром железных лестниц. Повсюду ящики конденсаторов, напоминающие издали вагоны-теплушки, гигантские сигары сепараторов и теплообменников, светились, серебром горели на солнце группы различных емкостей, краснели ржавчиной без покраски новые строящиеся объекты.
Подчеркивая воздушность нефтяных и газовых «этажерок», серебряных на синеве неба, стояли приземистые корпуса крытых цехов, обведенные эстакадами, а на краю завода чернели могучие башни-кубы битумной установки, над фантастическим переплетением металла вздымались гигантские ребристые трубы, над которыми чуть дрожали в голубизне тонкие облачка дыма. Так выглядел завод, директором которого был Алексей Груздев. Своеобразную панораму этого завода, похожего на лабораторию под открытым небом, дополняли внешне сходные с ним, но еще не законченные, смежные новостройки химического комбината, которым управлял Дмитрий Дронов. Там всюду двигались краны, рычали бульдозеры, шумно ворочались экскаваторы, широко разевая клыкастые пасти.
Большой завод у Груздева, но и после реконструкции он будет брать с промыслов Светлогорска только двенадцать миллионов тонн нефти в год, а добывают там пятьдесят миллионов. Уходит она в основном по нефтепроводам.
Но вот нарушился ритм работы на промысле и нет приемки. Зимой, когда тоже было плохо с откачкой, проходило собрание в Светлогорском дворце культуры.
…Равиль наговорил тогда немало горячих слов: Ахмадша так шуметь не смог бы: выступать с трибуны он стеснялся.
– Телятина! – обозвал его брат однажды.
Ярулла, услышав свое старое прозвище, метнул на сыновей острый взгляд.
– Мягкотелый он, – пояснил Равиль.
– Нет, я не мягкотелый, просто у меня замедленная реакция, – серьезно возразил Ахмадша. – Хотя есть еще на мне родимые пятна.
Отец облегченно вздохнул, точно тяжесть сбросил с плеч, рассмеялся по-доброму:
– Шутя вам все дается! Пришел после института на буровую, год отработал – и, пожалуйста, уже мастер! А мы тяжким трудом этого звания добивались. Однако от легкости у вас и пустых мыслей много. Ну какие могут быть у тебя родимые пятна?
– Мне кажется, я индивидуалист, папа. Вроде старого интеллигента. На собраниях не люблю сидеть.
Ярулла чуть не задохнулся от смеха, услышав о «старом интеллигенте», но при последних словах сына нахмурился.
– Собрания созываются не для развлечения, а чтобы сообща дела решать.
– Да ведь многое заранее решается. Председатель спрашивает: у кого есть предложения? А мне неловко: ведь он знает, у кого они есть!
Старый буровой мастер сам частенько сидел на собрании со шпаргалкой в кармане, не задумываясь, хорошо это или плохо, поэтому сказал спокойно:
– Если бы тут же сочиняли резолюции, пришлось бы заседать по целым суткам. От галдежа голову потеряли бы, а не только любовь к собраниям. Имеешь свое мнение – скажи. Предложишь лучше – коллектив всегда примет. Не могу я поверить, чтобы из моего сына получился «старый интеллигент». Выдумывает тоже.
Отец был спокоен и самоуверен, никакие сомнения его не смущали, но Ахмадшу многое тревожило на пороге большой жизни.
Получилось так: Ярулла, сравнивая, оглядывался на тяжелый вчерашний день, а сын рвался в завтрашний, и достигнутое уже не удовлетворяло его. Чтобы ускорить, подхлестнуть события, Ахмадша горячо занимался общественными делами, участвовал в озеленении города, одним из первых вошел в рабочую дружину.
– Ты лучше поступил бы на службу в милицию, – посмеиваясь, сказал Равиль.
– Не вижу ничего смешного! Труднее всего наладить новый быт. Рабочие не только трудятся, но и жить хотят по-коммунистически, – не принял шутки Ахмадша, прикладывая медяшку к синяку, полученному при вмешательстве в пьяную драку. – Ты думаешь, Маяковский зря писал о чахоткиных плевках? Нет, мы обязаны крепко одернуть тех, кто плюет людям в лицо!
– Правильно, сынок, – одобрил Ярулла, гордившийся силой и смелостью Ахмадши. – Речей ты можешь не произносить, без тебя златоусты найдутся, а хулиганов призвать к порядку надо.
– Необходимо воздействовать на сознание людей, – напомнил Равиль.
– Какое сознание у пьяницы, который колотит жену, или у грабителя, который ударил прохожего ножом и надеется, понимаешь, только на свои быстрые ноги? Тут агитацию разводить некогда!
Сейчас Ахмадша и его брат Равиль были временно переброшены со своими бригадами в Камск бурить наклонные скважины под территорию нового города и заводов, а также скважины для сброса сточных вод. Комбинат был объявлен ударной стройкой страны, и молодым мастерам не пришло в голову отказаться от перевода сюда с Исмагиловской площади.
Туча, вдруг наплывшая, пролилась коротким, но сильным дождем. Ахмадша сразу промок до нитки. Это взбодрило и рассмешило его, да и примета была неплохая: щедрый ливень к счастью. Легко неся чемодан, юноша свернул к проселку, разбитому машинами, и пошел к деревне Скворцы, где уже разместилась его бригада.
По обе стороны дороги ярко зеленели омытые дождем поля яровой пшеницы; намокшая, черная, как смоль, земля комьями налипала на сапоги, а солнце уже опять светило над поймой Камы, над деревенькой, которой мало подходило веселое название Скворцы.
Убогая эта деревня будто спряталась от мира под крутым срезом горы, обнажившим два слоя почвы; ярко-красный пласт глины внизу и толщу серого известняка сверху. Кто мог подумать, что здесь, под распаханными косогорами, таятся «керосиновые реки», о которых так страстно мечтал в свое время Ярулла Низамов!
Внезапный гул взрыва, тряхнувшего всю окрестность, остановил Ахмадшу: неподалеку, точно сказочный дух, вырвавшийся из бутылки, взвился в голубое небо черный столб земли и дыма.
Это вели разведку работники сейсмической партии. Легкая их вышечка, которую они перевозили вместе с насосом на грузовой машине, виднелась за ближним бугром.
– Ну, слушай… Ну, куда же тебя несет! – раздался веселый девичий голос. – Разве ты не видишь, что здесь огорожено красными флажками?
Две девушки сидели среди кустов обломанной черемухи возле скрученного жгута проводов; на коленях одной, скуластенькой и черноглазой, лежали круглые пяльцы с вышиванием – что-то очень пестрое. Сразу видно – бойкая, она насмешливо щурилась на молодого человека, держа иголку в загорелой руке.
– Что вы тут делаете?
– Сидим на косе, – ответила другая дивчина, широкоплечая и статная, как молодой дубок. – Косой у нас называются вот эти сплетенные жгутом провода, – пояснила она, искоса, но зорко оглядев парня, и, чтобы не проявить большего, чем полагается, внимания к прохожему и не уронить своей «амбиции», продолжала суховато: – Мы с Дуней выкапываем ямки и размещаем в них сейсмографы, которые регистрируют силу подземного толчка и передают на станцию. Там все в одну секунду записывается на ленту. Во-он автобус стоит, это и есть станция.
Руки у девушки хотя и красивые, но крупные, даже на вид жесткие – видно, привыкла к работе землекопа. Но чувствовалось и другое, что эта девушка из деревни Скворцы окончила, по крайней мере, семилетку.
– А ты не ходи, разинув рот, не то за тебя отвечать придется! – уже совсем строго сказала она Ахмадше, и густой румянец залил ее свежее лицо с крупным острым носом и большими серыми глазами.
– Почему же вы на такой ответственной работе занимаетесь вышиванием?
Девушка явно обиделась, но неожиданно обе разразились смехом.
– Ох, Ленка, я не могу! – сказала Дуня. – И кто его, хорошего, так разрисовал?
Ахмадша постоял, недоумевая, чем это он мог развеселить их, и, вызвав новый взрыв смеха, пошел дальше.
15
Он переходил из двора во двор, разыскивая рабочих своей бригады. Все избы были заняты постояльцами; даже в каменных кладовушках, темных и сырых, ютились строители, буровики, разведчики сейсмической партии. Деревушку просто распирало от набившегося в нее народа.
Вскоре Ахмадша узнал: не то что столовой или ларька, а даже бани здесь нет. Все втридорога, по усмотрению хозяев, сдающих углы рабочим: и возможность попариться, и бутылка молока, и пучок редиски, и свежий калачик. А продснаб привозит только консервы да раз в неделю печеный хлеб, зачастую уже совсем черствый.
Что говорить, разведчики и строители привыкли мотаться по белу свету, как цыгане, но все-таки начальство могло бы позаботиться! Даже буровые вышки научились перетаскивать, а разве трудно сделать передвижные вагончики для жилья? Так люди мучаются! Многодетные особенно. Видно, Джабар Самедов сюда и не заглядывает!
Занятый этими мыслями, Ахмадша вошел еще в один двор и невольно замедлил: босая девушка в короткой юбке и голубой майке, поставив на ветхое крыльцо тазик, мыла голову. Ничего не видя из-за мыльной пены, она разводила мокрыми руками – искала кувшин, стоявший рядом, где когда-то были незатейливые деревенские перильца.
Сам не зная, как это получилось, Ахмадша молча взял кувшин и стал поливать на голову незнакомки, ничуть не удивленной неожиданной помощью: судя по голосам, звеневшим в избе, за окошками, заставленными тучными геранями, здесь было женское общежитие.
Он медленно сливал чистую воду и уже с любопытством следил за тем, как из-под белизны пенного облачка засверкали круто свернутые золотые кольца волос, как проворные руки раздирали, потирали, причесывали, отжимали их гибкими пальцами. Но вот сквозь путаницу мокрых кудрей светло глянули веселые золотисто-карие глаза и изумленно округлились, потемнев от черных зрачков, широко разлившихся в янтарно-прозрачной их глубине. Однако изумление не замедлило смениться досадой, а затем пылким гневом:
– Откуда вы взялись? Вы не из сумасшедшего ли дома сбежали? Кто вам позволил… тут распоряжаться?
Ахмадша смущенно молчал. Чем он мог объяснить рассерженной девушке то, что взялся прислуживать ей в такой момент, когда и знакомый мужчина постеснялся бы подойти? И вдруг он узнал ее…
– Я Низамов, инженер из Светлогорска… – сказал он, боясь, что его прогонят. – Буду работать мастером в буровой бригаде.
– Какое мне дело до того, кем вы будете? Инженер, в бригаде… Подумаешь! Разве это дает вам право везде соваться?
– Я не знал, как вы… что вы рассердитесь!
– Тем хуже для вас, – уже спокойнее сказала Надя, потянув к себе полотенце, висевшее на гвозде возле низкой дверной притолоки.
Полотенце зацепилось, девушка потянула сильнее, и снова Ахмадша помог ей.
– Хорош, нечего сказать! – Она посмотрела на следы его пальцев. – Явился незваный, непрошеный, да еще весь в земле…
– Я с дороги, пропылился, а кувшин был мокрый, – кротко оправдывался Ахмадша, не двигаясь с места.
Она прижала к лицу чистый край полотенца, взгляд ее смягчился усмешкой:
– Вы так выглядите, будто вас отхлестали грязной тряпкой.
У Ахмадши отлегло на сердце:
– Это, наверно, потому, что я под дождь попал.
– Надо было привести себя в порядок, а потом набиваться на знакомства, – сказала она почти примирение; ей тоже показалось, что она встречала где-то этого чудаковатого парня.
– Но ведь мы знакомы, и давным-давно, – поспешил напомнить обрадованный Ахмадша. – Вы Надя Дронова…
– Да. А вы?.. Ахмадша Низамов? Андрюша!.. Так мы вас звали, когда были маленькие! – снова отстраняя его, погасила она нечаянно прорвавшуюся ласку во взгляде и голосе, вспомнив кстати слова Юлии о татарском иге. – Я тоже только что из Светлогорска. Попутчица пригласила сюда – умыться, прежде чем ехать на комбинат. Сейчас я отомщу вам. Тогда вы поймете, как мне неловко…
Легко ступая босыми ногами, Надя взбежала на крылечко и вскоре вернулась с полным кувшином воды.
– Берите мыло!
Ахмадша, не поняв приказа, стоял, опустив руки, и не отводил взгляда от лица девушки, со слегка покрасневшими после умывания веками. Тонкие ее волосы, быстро просыхая и свертываясь в крупные пушистые завитки, светло блестели.
– Ну что вы так воззрились? Я хочу помочь вам умыться.
– Можно ли! – почти испугался он.
– Зато будем квиты! Когда мы раньше играли вместе, вы были тихим, серьезным мальчиком, но мне удавалось командовать вами. А теперь не слушаетесь? – Надя окатила водой его покорно склоненную голову и засмеялась, глядя, как стекают на землю сразу почерневшие струйки. – Я приехала тоже вся в пыли.
Герани на окошке тем временем словно ожили: кивали красными шапочками, между плотными, замшево-теплыми их листьями светились чьи-то глаза. Надя, озоруя, подмигнула любопытным девчатам, посмотрела на Ахмадшу, успевшего вытереться ее полотенцем, и притихла: совсем другой человек стоял перед нею, хотя многое напоминало Андрюшу из их трудной, но незабываемой юности. Вместе переживали войну, нянчили его сестренку, крошку Хаят, работали на колхозных огородах, собирали колоски в полях, самоотверженно рылись во всяком хламе в поисках утильсырья. Однажды Надя упала, разорвала железякой совсем новое пальтишко и очень плакала то ли от испуга, то ли от ушиба, да и обновку было жалко, а Андрюша-Ахмадша заботливо отряхивал ее и говорил:
– Что же ты плачешь? Представь себе, на заводе из этой болванки сделают пулемет. Значит, ты сейчас стреляешь по фашистам! – Она засмеялась сквозь слезы.
Потом строился город в степи, а они, подростки, часто встречались на субботниках и воскресниках. У Андрюши смешно ломался голос, плечи и руки налились силой, но он отчего-то стал еще сдержаннее, застенчивее. А сейчас его светло-серые глаза смотрят так, что у нее сердце вдруг заколотилось. Как он, однако, переменился!
Вот когда ей по-настоящему сделалось неловко, но уже из-за собственной вольности, оттого, что она стояла перед ним босая, непричесанная, в промокшей майке. Стараясь скрыть смущение, она сказала резко:
– Счастливого пути. Поговорили. Ну и все!
16
Дронов встал рано. Прежде чем уйти из дома, или, как громко ее называл, дачи, просто-напросто барака из двух маленьких срубов на сваях с закрытой верандой, прилепившихся в ряд под крутым берегом Камы, он еще раз проверил, как уборщица приготовила для Нади угол за ширмой в проходной комнате. Узкая кровать у самого окна, столик-тумба с букетом полевых цветов, подвесной шкафчик, шифоньер для белья и платья даже с зеркалом, а на веранде качалка – понежиться в ясную погоду. Самому Дронову рассиживать и нежиться было некогда. Он очень любил дочь, но до сих пор смотрел на нее, как на ребенка, словно и не заметил, сколько лет пронеслось с тех пор, когда она впервые сказала ему «папа».
Не годы запоминались, а все, что сделано за это время. Но уже надоело ему, имея семью, жить бобылем, да и Дина Ивановна устала от постоянной разлуки. Видимо, возраст у обоих начал сказываться: потянуло к спокойному семейному очагу. Строительство в Камске оказалось счастливым выходом из положения: тут они будут почти рядом. Вот только бы поскорее проложили асфальтовую дорогу! А если и Надя переберется сюда, то лучшего не придумаешь.
«Нефть – основа экономики», – часто слышала она от матери.
«Из нефти и газа можно сделать все», – говорил Дронов еще в те времена, когда Надя бегала в одних трусиках, с бантом на кудрявой голове.
С некоторых пор он считает, что самое почетное звание на земле – это химик, а самый интересный раздел химии – переработка нефти и газа, поэтому и не чает, как бы поскорее дорваться до выпуска продукции в новешеньких своих цехах.
Вот он стоит в спальне на «дикой» даче, бывшей лодочной станции, и укладывает – втискивает – еще одну папку в битком набитый портфель. Письменный стол, занявший жилплощадь наравне с кроватью, завален книгами и чертежами (квартиры в городе у директора будущего химкомбината еще нет), и даже плита с духовкой в проходной, теперь Надиной, комнате тоже напоминает о канцелярии: застлана листом цветного картона и затерялась под наплывом ватманов, калек, деловых бумаг, распирающих скоросшиватели; газеты и журналы – прямо на полу стопами.
Плита – на случай холодной погоды. Но весна нынче теплая, а дел у директора столько, что ему не хватает ни дня, ни ночи: захлестывают и в дни отдыха.
Зато кругом красота! Если посмотришь в окошко хоть из домика, хоть с застекленной веранды, то увидишь, как широким разливом идет река, и впечатление такое, будто находишься на пароходе. Сбежишь по трапу с открытой террасы, тоже на сваях, пристроенной к веранде вплотную под отвесом береговой кручи, зашуршат под ногами белый плитняк и ноздреватые куски известняка, и сразу – вода. Купание – прелесть!
«Наде тоже здесь понравится», – подумал Дроков и пошел к машине.
Купальщики из здешнего дома отдыха, веселые туристы, колхозницы у открытых прилавков, торгующие возле пристани всякой снедью, с любопытством посматривали на высокого сухопарого человека в узких серых брюках, с бородой, лежавшей веером над отворотами светло-синего пиджака.
– Американец, надо быть.
– Пижон, стиляга. Для моды, а не бедности ради напялил брюки от другого костюма.
– Фасон давит! Теперь так полагается.
– Да это наш главный! С комбинату, – солидно осведомлял новичков курносенький веснушчатый Витька, сын киномеханика из дома отдыха, что проглядывал нарядными корпусами из густой дубравы над обрывами берега.
Витька, целый день проводивший у реки с удочками, чувствовал, что главный, как и он, влюблен в здешние угодья и тоже не прочь поваляться на песке, порыбачить и покататься на лодке, но дела его заели. И значит, очень важные дела, если взрослый, вроде ни от кого не зависимый человек даже в выходной день не может посидеть у костра или на охоту съездить, как другие береговые жители. Уже за одно то, что главный облюбовал под жилье бывшую лодочную станцию, Витька уважал его. Уважал и сочувствовал.
Кама-то вот она, серебристо-голубая под утренним небом: течет себе, чуть морщась от прохладного ветерка. До чего же хорошо!
Однако и в этот ранний час свидания с Камой, радуясь приезду дочери, Дронов не забывал о проектах и сметах, о подрядчиках, инженерах, сварщиках, монтажниках и такелажниках. Скорее бы унялась истрепавшая всех лихорадка строительства, скорее бы войти в готовые цехи!
«А Надюша застряла в Скворцах, даже не позвонила вчера. Совсем это на нее не похоже».
И Дронов тоже повел себя необычно: велел шоферу ехать за Надей в Скворцы, а сам вернулся обратно, к даче.
– Что это тебя надоумило? – скорее по привычке сетовать на любые помехи, чем с досадой, проворчал Витька, поглядывая с мостков на подходившего главного. – Купаться вздумал? А мне из-за тебя на другое место прикажешь перебираться? Ясно: будешь тут бултыхаться да рыбу пугать!
Дронов уже шел по мосткам в одних трусах; забавно топорщилась над голой грудью окладистая борода. Ребра – пересчитать можно, но здоровенные, точно кованые обручи. Мальчик все-таки не ушел с облюбованного места, только подвинулся на край: неплохо, пожалуй, завести знакомство с главным на короткую ногу. Витька не подхалим, но человеческие слабости ему вовсе не чужды, а у товарища машина есть, моторка большая, и даже катер двухкаютный частенько бывает в его распоряжении.
Однако вступать в разговоры, когда Дронов останавливается рядом, маленький рыбак не спешит, соблюдает этикет, да и опять же рыба «давится», прожорливые с утра окуни и подлещики клюют вовсю.
Понаблюдав за клевом, Дронов улучает минуту, когда рыбак меняет наживку, и сам, точно щука, врезается в медленно идущую, темную на глубине воду.
Мальчишка, разиня рот, глядит на то место, где исчез пловец. Нет и нет его: забило, поди, нос и глотку бородой, задохнулся главный и царапает теперь дно где-нибудь за пристанью… Но тревога на лице Витьки сменяется радостной усмешкой: темная голова (словно шапку во рту держит) наконец-то вынырнула. Далеко проскочил! У Витьки хватает силенок домахать саженками туда и обратно почти до середины Камы, однако нырять так он еще не наловчился.
…Чьи-то руки сжали локти парнишки. Он обернулся, задирая облупленный от загара нос. Из дома отдыха, что ли? В белом платье, кудрявые волосы, как солнце, светятся. На шее ниточка красных, мелких, тесно нанизанных бус.
– Кто такая?..
– Надя. А ты?
– Я киномехаников сын. Витька.
Он высвободил локоть и, отодвинувшись – не любил «барышень», начал деловито наживлять удочку червяком.
Надя села на мостки, обхватив колени бронзово-загорелыми руками, зорко всмотрелась в голубой простор реки.
Мальчик недовольно косился на нее серым в белых ресничках глазом: ходят тут, только рыбу пугают!
У него выгоревший до седины чуб, под засученными выше колен штанами сухие, как у зайца, почти черные ноги с торчащими лодыжками, а лицо ничего – кругленькое, миловидное.
– Не сердись! – со сразу возникшей симпатией сказала Надя, почувствовав его недовольство. – Здесь места много, всем хватит. Замечательную площадку выбрали для новостройки: лес, река такая и дом отдыха, да еще остров…
– На что вам остров? Мы там сено косим.
– Кто это вы?
– Мой папанька… и другие тоже. Через Каму на лодке возим. Здорово это – лежать наверху на сене. Лодки не видать, будто копна сама плывет и весла откуда-то мах-мах… Аж страшно. Особливо когда на волну попадешь.
Помолчали. Потом Надя сказала шутливо-задумчиво:
– Мой папанька тоже вон там, на острове…
– Это главный-то? Зачем он бороду отрастил? Вроде пират морской. – Витька посмотрел: не обиделась ли? Нет, ничего, улыбается.
«Красивенькая!» – отметил про себя и начал насвистывать с независимым видом.
То ли привлеченный этим свистом, то ли выполняя долг службы – пора уже, выспался, – на мостки пожаловал крупный белый щенок на высоких лапах. Помахивая длиннющим хвостом, он ткнулся холодным носом в руку Нади, подошел к Витьке и остановился выжидающе, щуря глаза; между губой и ноздрями у него рыжела бородавка.
– Каштан, – отрекомендовал его Витька, по-хозяйски потрепав гладкую шею собачонки. – Он еще совсем глупый. Старший брат на цепи сидит. Никого к дому не подпустит. А когда сорвется, то… ничего, веселый, играет вместе с Каштанчиком.
– Почему ты назвал его Каштаном? Ведь он белый, – спросила Надя, наслаждаясь теплотой утра и ласковой прохладой, веявшей с реки.
– Да так уж назвали. – Витька опять посуровел, усмотрев в ее поведении возможность захвата освоенной им береговой позиции. Она уже и туфли сняла, готова сидеть тут хоть до самого вечера! – Ты бы лучше шла себе, покупалась бы. Сейчас самый клев, а тут разговоры… Рыба пугается.
– Ишь ты, какой серьезный! – Надя не стала дольше испытывать Витькин характер, сняла платье, положила его рядом с костюмом отца, придавив обломком известняка, и почти без плеска нырнула в воду.
17
Юрка Тризна сложил руки рупором и закричал что было мочи:
– Надя! Надя-а-а!
Далеко-далеко разбежалось, раскатилось, затихая: «А-а!»
На островах, лежавших в огромной заводи за мысом, мычали коровы, где-то там тарахтела моторка: не то рыбаки выплывали, не то колхозники с островных пастбищ, доставлявшие каждое утро бидоны парного молока в дом отдыха. Но никто не отозвался на призыв Юрия.
– На той стороне твоя Надя, – ворчливо сообщил Витька, выводя к мосткам большого окуня, упруго рулившего хвостом.
– Ты бы его сачком подцепил! – сочувственно посоветовал Юрка.
– Без тебя знаю. Да нету его, сачка-то… – бросил мальчик, со страхом следивший за усилиями рыбы сорваться с тонкой напряженной лесы. – Ведь на чем держится! Крючок – только цыплят водить. Ушел! И леску оборвал!
Каштан, развалившийся на нагретых солнцем мостках, услышав громкие возгласы хозяина, вскочил, готовый принять участие в любых затеях.
– Иди ты-ы! – с жгучей досадой в голосе сказал ему Витька, достал из воды кукан с нанизанной рыбешкой и, подхватив удочки, пошел на берег.
– Почему ты уходишь? Клюет ведь!
– Клюет! Он теперь с этой леской мотает знаешь где? Другие за ним брызнули.
– Ты разве видел, как они брызнули?
– Видеть нечего! Так известно.
И Витька поплелся среди развалов известняка к береговому уступу, где стояло несколько домиков, окруженных липами и могучими дубами, подпиравшими верхние ярусы леса, росшего по всей крутизне мыса, который гляделся в воду, точно неприступный темный замок. Каштан тоже с явной неохотой, вихляясь, взбирался следом за мальчиком, тычась ему под колени.
Куда исчезла Надя? Юрка со школьной скамьи был влюблен в нее и очень много огорчений пережил из-за ее равнодушия. Ведь они оба, по его искреннему убеждению, были уже не молоды. Другие в их годы детей растят, а у них отношения ну никак не налаживаются! Мама Танечка не раз предлагала свое содействие в сватовстве, но только смущала и сердила Юрку.
– Не хватало еще такого унижения! Незачем тащить старые пережитки в сегодняшний день. Мы должны сами решить этот серьезный и деликатный вопрос.
Спокойно широкое течение Камы. Большой остров напротив дачи Дроновых совсем сливается с противоположным берегом. Под кудрявым ивняком на узкой кромке песка виднеются лодки и крошечные фигурки полураздетых людей. Кое-где у самой воды курятся сизые дымки: может быть, чайник кипит или уха в котелке.
Юрка устал кричать, сел на мостках и нетерпеливо ждет. Хотя бы удочка была – все-таки легче скоротать время.
А Надя то брассом, то саженками уже плыла обратно с той стороны. Неподалеку от нее разрезал волну, поднятую прошедшим катером, Дронов. Девушка собиралась поговорить с отцом о заводе, о работе, но вспомнилось другое, и движения ее замедлились.
