Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
Наверно, Надя и Ахмадша любуются красотой ночи, а Груздева она угнетает.
Легкий поворот ключа во входной двери прозвучал, как гром. На ходу включив свет, Алексей бросился в переднюю.
Вошла Надя, странно присмиревшая, только в глазах неспокойный блеск, сняла берет, медленно потянула с плеча пальто. Муж не суетился, не навязывался с услугами, не упрекал: все в нем замерло. И Надя сказала тихо, хотя дед Матвей тоже не спал, намеренно – может быть, опасаясь ссоры – покашливал в своей комнате.
– Прости, что заставила ждать. Я не думала, что уже так поздно…
Груздев беззвучно пошевелил непослушными губами: боялся поверить – неужели она оправдывается? О, если бы она осталась! Но робкие надежды разлетелись: Надя потерла озябшие, покрасневшие руки – почему-то была без перчаток – и, нервничая оттого, что преодолела чувство жалости, сказала нерасчитанно громко:
– Алеша… Алексей… Я должна уйти. Совсем. Не обижайся… Я не могу иначе.
– Какое значение имеет для тебя – обижусь я или нет? – с трудом выговорил он. – Я же сказал давеча… Мне легче умереть, чем сознавать, чем принуждать… Нет, я не угрожаю! Надо поступать по-человечески. Нельзя, чтобы твоя жизнь со мной была неволей. Зачем? Ради чего?
Телефон нарушил минутную тишину. Ночной звонок в квартире директора нефтеперерабатывающего завода тревожен, как гудок сирены, но Алексей снял трубку почти машинально. Молча держал ее, притиснув к уху, и, забывшись, не сводил глаз с жены. С бывшей жены! Завтра ее здесь не будет. Все кончено.
– Надя! – ломким от волнения голосом позвал Ахмадша, не выдержав каменного молчания в трубке.
Груздев содрогнулся, точно от удара, крикнул запальчиво:
– Слушайте, вы! Нельзя же быть таким нахалом!
– Я очень беспокоюсь за нее… – бесхитростно сознался Ахмадша.
– Напрасно! – гнев так и плескался в душе Груздева, но слова падали уже сдержанно: – Надежде Дмитриевне ничто не может угрожать в моем присутствии.
Надя сделала шаг вперед, оживленная радостью: Ахмадша боялся за нее! Пусть это дерзость с его стороны – звонить сюда, но он должен теперь бороться за их счастье. Однако, щадя Алексея, она не взяла телефонную трубку.
Представила, как пусто будет здесь завтра, когда она уйдет отсюда, и ей стало больно, но поддаваться жалости, унижающей Груздева, было нельзя.
42
Вот и кончилась семейная жизнь, промелькнув словно светлый праздник, на котором Алексея все время томило предчувствие потери.
Как во всех классических случаях супружеских размолвок, жена легла в спальне, муж ушел в кабинет. Непослушными руками он постелил себе на диване, а лечь не мог: ему казалось, что это ложе смерти, против которой все восставало в нем, могучем и жизнелюбивом. Но почему выпало на его долю столько жестоких испытаний? На всю молодость черным трауром легла утрата Елены, первой юношеской любви, чистой и пылкой, потом трагическая гибель пленительной ветреницы Риты, и вот опять… На этот раз самое страшное – впереди призрак безрадостной, одинокой старости. Живут же люди весело и просто: легко сходятся, без печали расходятся, иные даже не верят в любовь. Может быть, так лучше: без терзаний?
Груздев сел к письменному столу, попытался заняться, но только перебирал листы, испещренные его энергичными пометками, не в силах избавиться от ощущения давящей, разрывающей боли в груди.
Забывшись, сидел и смотрел в пространство одичавшим от тоски взглядом. Вдруг спохватывался: зачем он тут сидит? Им безраздельно владеет Надя, а она в последний раз находится в его квартире. Неужели было время, когда он мог свободно подойти к ней в любой час дня и ночи? Теперь от одной мысли о прежней близости останавливалось сердце. Милое существо, без которого жизнь опустеет, уходит к другому. А что делать? Хотя бы осталась возможность встречаться с нею на работе, ощущать ее дружеское участие в трудные минуты, которых еще немало будет в директорской жизни. Но она и с завода теперь, конечно, уйдет!
Это показалось чудовищным, потому что не только влечение страсти приковало Груздева к Наде. Мало ли на свете хорошеньких юных женщин, которыми можно увлечься! Но он полюбил в ней и родного по духу человека и наряду с горем личной утраты тревожился за ее будущее; ведь Ахмадша, пользуясь почти не ограниченной теперь властью, может оторвать ее от работы и, засадив в домашней тюрьме, изведет попреками ревности.
За окнами еще сумеречно, но рассвет приближался, последний рассвет под одной кровлей с Надей. Что она? Спит? Груздев представил золотистую тень ресниц, нежную округлость плеч, руку с раскинутыми во сне пальцами. Никогда больше он не встретит ее теплого полусонного взгляда, не прижмется губами к гибкой ладони, стыдливо и ласково отстраняющей его. Никогда!..
Резко отодвинув бумаги, Алексей встал и, твердо, но неслышно ступая, пошел в спальню.
Надя спала, но не так, как привиделось ему сейчас. Свернувшись калачиком, будто приготовясь вскочить при малейшем шорохе, странно маленькая, лежала она на широкой кровати. Ладони подсунуты под щеку, золотые колечки волос рассыпались по подушке.
Только сейчас, при боковом свете, падавшем из двери, открытой в столовую, Груздев заметил, как похудела она за последнее время, но на губах ее играла улыбка.
Затаив дыхание, он наклонился. Да, Надя улыбалась. Наверно, ей снился Ахмадша. Груздев вообразил его рядом с нею и ее, не стыдливо покорную, а страстно устремленную к любимому. Можно было сойти с ума от таких мыслей!
В это время Надя, ощутив его присутствие, беспокойно шевельнулась, вздохнула и, не раскрывая губ, не то заплакала во сне, не то рассмеялась.
«Чем же виновата она передо мной? Только тем, что встретила снова первую и единственную свою любовь?»
Долгим, запоминающим взглядом Груздев простился со спящей и вышел из комнаты.
43
До самого рассвета, словно оцепенев, он просидел у письменного стола; даже резкий телефонный звонок не сразу дошел до его сознания. Диспетчер, сначала не узнавший директора по голосу, сообщил:
– На полипропиленовой вспышка при сварочных работах. Есть пострадавшие.
Дальше Груздев не слушал, вызвал машину, на ходу накидывая пальто, выскочил на лестницу. Хорошенькая Глендем, недавно вышедшая замуж за Фариха, гнала так, что покрышки визжали на крутых поворотах. Груздев лихорадочно раздумывал: теперь только о том, кто пострадал на установке, отчего произошла вспышка? Не от того ли, что не пропарили емкость, забыли сделать анализ? Сверкнула мысль: упущение Нади. Печь сгорела – поправимое дело, даже если упала колонна – полбеды: все наверстывается дружной работой коллектива, но людские жертвы – тяжкое, чрезвычайное происшествие. Надя спит и улыбается во сне, не ведая, что на работе у нее аварийный случай. Груздев сам не мог бы объяснить, почему не разбудил ее. Пусть она даже не виновата, пусть не возникнет судебного процесса, все равно будет мучиться: ведь люди пострадали!
Возле полипропиленовой установки он раньше других увидел Федченко, хотя народу собралось порядочно.
– Откололи номерок, и это после правительственного-то поощрения! – крикнул Федот Тодосович, торопливо устремляясь ему навстречу.
Чувствовалось, что главный технолог был страшно зол, глаза его так и сверкали, а усы растрепались, повисли вниз, придавая лицу разбойничье и в то же время растерянное выражение.
– «Мавр сделал свое дело!» – прошипел он, подойдя к директору, и было непонятно, что он хотел этим сказать. Кто тут сыграл роль мавра? Огонь ли, взметнувшийся в емкости от сильного хлопка, или ротозей, допустивший аварию?
Груздев спросил отрывисто:
– Кто пострадал?
– Обожгло Юрочку. Сварщика сбросило с площадки. Слава богу, живы остались. Сплоховала Надежда Дмитриевна! – гневно говорил Федченко, не теряя своего разбойничьего и огорченного вида. – Этот хлопок – ее грех.
– Мой грех! – возразил Груздев.
Что-то вроде усмешки пробежало под усами Федченко.
– Поблажкой хотите задобрить?
– Задабривать мне Надежду Дмитриевну незачем. Уходит она от меня к Ахмадше Низамову.
Федченко побагровел от внезапной неловкости: заглянув по привычке на завод поздно вечером, угадал он вчера в одной праздно идущей парочке вроде бы жену директора, да не уверился в том. Вспомнил разговор с нею днем о своем приемыше и его невесте. Все-таки не остановилась молодушка ни перед чем, доломала жизнь Груздева!
– Где Юрий и сварщик? – спросил директор, подойдя к толпе и зорко оглянув приземистую колонну с открытыми люками (разговаривать дольше с Федченко не смог – от собственной откровенности перехватило в горле).
– Отправили «скорой помощью» в поликлинику. Барков с ними уехал, – доложила Голохватова, тоже совсем расстроенная.
Рабочие уже расходились. Шумели, возвращаясь в «пожарку», красные машины, от одного вида которых среди цехов завода становилось не по себе.
Груздев и Федченко вместе с Голохватовой прошли в ее кабинет. Алексей попросил соединить его с заводской поликлиникой. Ответил Барков:
– У сварщика перелом ноги. Сейчас наложат гипс – и в стационар. У Тризны ожог лица и головы. Первой степени ожог. Главное, живы, и глаза у Юрия не пострадали.
Груздев положил трубку телефона, с трудом перевел дыхание: вдруг зашлось после отчаянного биения сердце, даже в ушах зашумело.
– Что с ними? – нетерпеливо допытывался Федченко.
– Сварщику наложили гипс – сломал ногу. Зрение у Юры в порядке…
Голохватова всхлипнула от радости и сразу из нахохленной наседки превратилась в гладенького ястребка.
– Надо же случиться такому несчастью! Тризна полез в емкость через нижний люк, хотел проверить металлическую сетку фильтра. Башмаки у него с гвоздями. Искра получилась, что ли? Произошел взрыв. Юра находился в это время внизу, был в спецовке, но без головного убора…
– Еще один рабочий поднимался к верхнему люку, – напомнил Федченко. – То ли его просто стряхнуло, то ли сварщик, падая с площадки, сбил. Но тот упал удачно.
– Надежда Дмитриевна забыла пропарить емкость, ее смене это было поручено, а Юра понадеялся, не сделал анализа, и вот… – Голохватова огорченно развела руками.
Груздев молча вышел и поехал в поликлинику. Сварщика уже увезли в больницу. Юрий, белея шлемной повязкой, сидел в коридоре, о чем-то договаривался с Барковым. Увидев Груздева, он, пересиливая боль, улыбнулся, щуря припухшие глаза. Пушистые прежде ресницы и брови были опалены.
– Вину на меня, – сказал он, звуком голоса и каждым жестом обнаруживая нервное беспокойство. – Несмотря на свои убеждения, я легкомысленно поступил!..
– При чем тут убеждения? – со сложным чувством благодарности и печали спросил Груздев и вздохнул с облегчением оттого, что вид у Юрия был все-таки бодрый. – Какие убеждения?
– Житейские, – непонятно буркнул Юрий.
– Сейчас вам нельзя волноваться, молодой человек, – строго напомнил дежурный врач.
– Я не волнуюсь, но хочу внести ясность. – Юрий вплотную подошел к Груздеву, оттеснив его в сторону и вынудив присесть на диван, возбужденно потребовал: – Не нужно из-за этого дела трепать Надю! Я же знал… Я предчувствовал и обязан был сам все проверить на установке, когда принял вахту.
Он посмотрел на директора и внезапно умолк, увидев в черных его вихрах массу серебряных нитей – за одни сутки поседел Груздев.
Днем составляли акт об аварии. Надя, сначала испуганная, а потом очень собранная, решительно опротестовала попытку Юрия взять всю ответственность на себя:
– Моя вина – мой и ответ. Нет, не халатность… Просто упустила из виду.
Но все отлично понимали, что получилось это не просто. Свидание с Ахмадшой и разрыв ее с мужем, как и следовало ожидать, ни для кого не остались тайной. Избегая глядеть на нее, вспоминали, какой она была в последние дни, – ходила, на себя непохожая. Кое-кто припомнил и летний «заплыв» на устье Вилюги… Конечно, великое счастье, что люди при взрыве отделались сравнительно легкими травмами.
– Объявим вам строгий выговор в приказе, чтобы впредь упущений не допускали, – решил Груздев, тоже стараясь не задерживать взгляда на ее милом и гордом лице.
Выйдя из заводоуправления, Юрий, все-таки не усидевший дома, и Надя остановились на заснеженном асфальте.
– Зря я тогда позвал тебя для разговора с Юлией, – сказал Тризна. – Не будь этого, может, ничего бы и не случилось.
– Мы все равно встретились бы с Ахмадшой. А чтобы ты не брал на себя чужие грехи, тебя за чуб оттаскать надо.
– Если только он отрастет снова! – попытался пошутить Юрий, но ясно было, что ему не до шуток. – Доктор обещал, что отрастет, – торопливо добавил он, увидев, что Надя с трудом удерживается от слез.
– Прости меня! – попросила она с пылким сожалением. – Конечно, ты был прав, когда говорил, что «домашние» переживания надо оставлять у проходной завода…
44
Вся семья Низамовых сидела вокруг стола. Ужинали.
Ахмадша, уезжавший куда-то на целую неделю, только что вернулся.
– Мне дали отпуск на полмесяца без сохранения содержания, – пояснил он Равилю, который сосредоточенно кормил кашей маленького Рустема.
– Охота зимой брать отпуск! Будто нет лучшего времени.
– Времени у нас никогда не хватает! – беспечно, даже вызывающе весело возразил Ахмадша.
Совсем чужим казался он с несвойственной ему непонятно бойкой веселостью, и потому его оживление не понравилось отцу.
– Доверие тебе оказали большое, да, пожалуй, зря поспешили, – сказал Ярулла едко. – Вместо того чтобы проявить себя по-настоящему в новой должности, ты сразу гулять вздумал.
– Ничего, вот закончу кое-какие дела и тогда возьмусь за работу.
– «Кое-какие дела!» – передразнил Ярулла. Легкомысленный вид сына вызывал в нем нарастающее раздражение. – Прямо как жених глядишь, а еще инженер на ответственном участке!
– А разве инженер не может быть женихом?
Ярулла изумленно воззрился на своего упрямца, осененный, поперхнулся радостной догадкой. «Сумела-таки Энже покорить его!»
Сразу отмяк, сказал ласково:
– С того бы и начинал.
Но Ахмадша воспринял перемену в настроении отца по-своему: наконец-то он примирился с мыслью о Наде! Сегодня она переедет на квартиру родителей, а потом нужно устраиваться вместе по-семейному. Конечно, прежде всего следует сообщить новость родным.
– Если бы вы узнали, что я еду в Камск…
– В Камск? Зачем? Разве Энже в Камске?
– При чем тут Энже? – От Ахмадши, мгновенно выведенного из заблуждения, сразу так и пахнуло холодом: – Я договорился с Надей Дроновой.
– С женой Алексея Матвеевича? О чем же ты мог с ней договориться? – глупея от неожиданности, спросил Ярулла, но вдруг все понял и, избегая смотреть на домочадцев, побагровел, задохнувшись от стыда, обиды и горя.
Ахмадше стало боязно, как бы отца не хватил удар, но отступать было невозможно.
– Вы хорошо знаете, что мы давно любим друг друга, – сказал он с такой смелой задушевностью, что Равиль замер, поднеся ложку к открытому рту сынишки, и Минсулу, совершенно забывшись, восторженно посмотрела на брата: добрый тихоня-мальчик превратился в мужчину, готового защищать свое право на счастье.
– У Надежды Дмитриевны муж есть, – с трудом овладев собой, напомнил Ярулла.
– Что из того? Я сделал большую ошибку, она тоже, и мы стали несчастными людьми. Теперь пришло время это исправить.
– Даже за счет другого человека? Ты подумал о том, каково будет Алексею Матвеевичу?
– Он сам уже подумал обо всем и сказал Наде, что не хочет видеть ее несчастной…
– А я после этого никакой ее видеть не хочу! – запальчиво крикнул Ярулла, стукнув по столу кулаком.
Дребезжа, подскочили чашки и ложки. Маленький Рустем, тоже строжась, подражая деду, стукнул кулачком по тарелке с кашей, а Наджия скорбно воскликнула:
– Ой, аллах!
– Мы не будем жить с вами. Я перейду в Камскую буровую контору.
Отец молчал так долго, что Равиль не выдержал:
– Ну, раз вы условились, надо держаться твердо. Мне ее очень жаль было, когда она летом прибегала искать тебя на буровую. Я сразу увидел, что с ней творилось неладное.
Ярулла встал, яростно ударил о стол ладонью.
– Довольно! Я свое сказал. Ты, – презрительно кинул он Ахмадше, – тебя инженером поставили. Такое замечательное событие в жизни молодого человека, да? А ты взялся чужих жен отбивать?.. Впрочем, меня это теперь не касается. Я привык жить честно. Вот в чем вопрос! – И он пошел, широко и развалисто шагая, совсем так, как ходил, бывало, отпетая головушка Джабар Самедов; выходя на улицу, пнул ногой дверь, с силой захлопнул ее за собой.
– Властный у нас отец! – Равиль взял сынишку, уселся с ним на полу, на ковре, – и задумался, обняв руками высоко поднятые колени. Был он в пижаме, тапки на босу ногу: хорошо обогревали квартиру трубы от теплоцентрали. – Ничего, братишка, не робей!
– Теперь я не оробею.
– Правильно, милый Ахмадша! – сказала Минсулу, ставшая такой молчаливой в последние годы. – Нельзя ради обычая обрекать на горе любимого человека, а потом казнить себя вечными сожалениями.
Воодушевление сделало ее лицо прекрасным, и братьям стало неловко оттого, что они даже не поинтересовались ее избранником, которого так сурово отверг отец. Возможно, это был совсем неплохой парень!
– Посердится ати немножко и сменит гнев на милость, – предсказал Равиль. – Конечно, сейчас он взорвался из-за Алексея Матвеевича. Но, помяните мое слово, в душе себя же проклинает за свое упрямство в прошлом. Вот родится у вас ребенок, он сразу прибежит посмотреть на внука – в детишках души не чает.
– Он всегда был хороший, а вы своими глупостями доведете его до инфаркту! – твердо выговорила непривычное для нее слово Наджия. – Ну что ты, сынок, надумал?! – Она повернулась к Ахмадше, горестно всплеснула руками. – Зачем ты оброненный кусок с земли поднимаешь, когда тебе чистый на золотом блюде подают?
45
Всю ночь шумел ветер. Плохо спал в эту ночь Ярулла Низамов, ворочался с боку на бок так, что звенели матрасные пружины, вздыхал, думая о новой невестке-двоемужнице, о горе, которое причинила она Алексею Груздеву.
«Как цепь тяжелая, звено за звеном нижутся огорчения! Эх, Ахмадша! Золотой парень, а вот отбился от дома, от души отцовской оторвался!» Но, осуждая молодых, Ярулла в то же время чувствовал, что не может да и не хочет порвать совсем с любимым сыном.
Очень обидно ему было, когда, присушив его Ахмадшу, Надя Дронова вышла замуж за Груздева. Тут уж сам себя не понимал нефтяник: сватал сыну Энже, и, казалось бы, неожиданное замужество Нади оборачивалось к общему благополучию, но поневоле брала досада на нее, когда он видел, как несчастен Ахмадша. Если уж такая любовь у девушки, что она даже готова была умереть, то зачем же за другого замуж идти? А теперь не меньший протест вызывает у Яруллы ее уход от мужа.
«Если бы кто иной, аллах с ним! Но ведь речь идет об Алексее Груздеве! Можно ли знатного, заслуженного человека на посмешище выставлять?! Ишь ты, временно она за него выскочила! – размышлял Ярулла, прислушиваясь к шуму ночного ветра за стеной. – Видно, не по себе, девка, дерево рубить вздумала, а подсочить-то зря каждый сможет – живи с открытой раной».
Ветер шумит да шумит за стеной, наваливается на оконную раму, пробуя высадить ее плечом. Вдруг что-то зазвенит в трубах отопления, словно горсть монет серебряных прокатится, и сразу режет мысль: дома-то тепло, а каково сейчас ребятам на буровой? Спал бы себе до вахты, уткнувшись в мягкую подушку, но точит, гложет заботушка…
Разбушевался морозный зимний ураган. А снег не идет – гололедица. Ярулла садится в постели, смотрит на окна… За занавесками светят уличные фонари да шевелится зарево далеких и близких факелов. В мороз, когда тихо, факелы горят прямо, словно свечи, а в теплую погоду и в бурю светятся расплывчатыми пятнами. Никак не избавятся промыслы от этого транжирства!
Утром, серый после бессонницы, вышел Ярулла из дому. Пройти к автобусной остановке оказалось не просто: все покрыто коркой тускло отсвечивавшего льда. Ветер так и катил прохожих по улице.
Похожий на бурый парус в тулупе с поднятым воротником, старик Гайфуллин наехал прямо на Низамова. Он возвращался с ночного караула. Следом бежала лохматая собака со вздыбленной от ветра шерстью.
– Вот шумит! – Гайфуллин засмеялся, придержавшись за Яруллу. – Это неспроста. Когда сильно дует буран – умрет богатый старик. Однако я помру. Пора уже, а жалко.
– Жалко, так живи, – не шутя разрешил Ярулла. – Да ты ведь не богатый.
– Но и не бедный! На днях комнату мне дадут. Уже смотрел. Хорошая комната, только от вас уходить неохота.
– Неохота – не уходи!
– Не ушел бы, да стеснять вас не хочу. Женится Ахмадша, куда жену приведет? Сейчас он меня уважает, жалеет, а потом скажет: «Вот навязался, старый козел!»
Гайфуллин покатил дальше в своих подшитых пимах, придерживая полы тулупа, покачиваясь, балансируя, оберегая от падения старые кости, а Ярулла, горбясь и отворачивая лицо от резкого ветра, пошел своим путем, еще больше расстроенный.
День наступал пасмурный. Сквозь голые обледеневшие ветви молодых деревьев, словно воткнутых в тускло отсвечивавшие вдоль тротуаров сугробы, грустно смотрели темные окна домов, покрытых серыми шиферными крышами. Уныло-серым был лес на взгорье, а над ним растекалась уже совсем серая, местами аспидно-черная буранная туча, грозившая обильным снегопадом.
Повсюду блестел гололед, по которому шли машины с желтым мерзлым песком – посыпать улицы.
Ярулла сел в автобус. Ребята его вахты азартно обсуждали «пролазни» Эйзенхауэра в Африке и на Среднем Востоке, судили да рядили о том, как президент де Голь, опираясь на французский парламент, запродал американцам нефтяные месторождения в колониях Франции.
– Я бы всех колонизаторов из Алжира и Марокко поганой метлой вымел, – говорил бурильщик, горячась так, словно де Голь продал американцам Светлогорское месторождение.
Автобус то и дело буксовал на дороге среди обледенелых березовых рощ, сказочно искрившихся в лучах проглянувшего солнца. Там, где солнечные лучи пронизывали ледяной панцирь на стволах и сучьях, деревья горели червонным золотом, на теневой же стороне мерцали голубоватым стеклянным отблеском. Ветер пытался расшевелить это застывшее царство, но лишь скользил по голым сучьям, и только плети плакучих берез раскачивались и, наверно, звенели.
«Скоро этот пагубный гололед будет не страшен людям. А когда окончательно совладаем с природой, то научимся по совести управлять и собой, – думал Ярулла. – Заживет человек, да так, как нам и не снилось. А может быть, и мы, старики, краешком ту жизнь захватим».
46
Быстро миновала зима, вьюжная, студеная, не очень баловавшая хорошими днями буровиков и операторов на промыслах. Незаметно промелькнула весна, и вот уже лето опять пошло на убыль.
– Везде теперь стали бурить на воде, – с гордостью сказал Ярулла Наджии. – Экономию получили по всей стране в сотни миллионов рублей. А ведь это только начало. И какие скорости бурения даем! Прямо коммунистические скорости!
Наджия в ответ на рассуждения мужа молча кивала головой.
– Правда, экономия колоссальная! – подчеркнул Ярулла, привыкший к молчанию своей собеседницы, когда затрагивались серьезные вопросы.
Но за последнее время что-то стронулось и в сознании Наджии. Все чаще она начинала интересоваться далекой от нее общественной жизнью, стала появляться в клубе. Однажды Ярулла увидел ее на вечере, устроенном приехавшими из Казани поэтами и писателями. Его поразило, с каким вниманием и даже воодушевлением Наджия, окостеневшая в своих привычках, малограмотная женщина, слушала стихи. И не только слушала, но тихонько шевелила губами, то ли силясь понять, отчего такими звонкими становятся вдруг самые простые слова, то ли хотела их запомнить.
Принесли почту.
Ярулла сел у окна, держа газету в далеко вытянутых руках. Солнце сразу запустило золотую лапу в его еще густые вихры, простеганные нитями седины, помогая глазам, освещало газетную полосу. Не то чтобы молодился он, а просто не мог собраться сходить в поликлинику – обзавестись очками. Пора уже!.. Вот и руки не те, что прежде: сильные в запястье, широкие, с крепкими пальцами, а кожа на них отчего-то съежилась, сморщилась, и сразу видно: старик. Глаза, нацеленные на россыпь газетных букв, сейчас веселы. Еще бы: пишут о том, как увеличилась проходка без постоянной возни с глиной, добром вспоминают имя бурового мастера Яруллы Низамова! Не забыли и о трудностях, которые ему пришлось преодолеть. Все правильно, именно об этом он и говорил Наджии.
Бережно свернув и спрятав газету, Низамов прошелся по чисто прибранным комнатам, поглядел на жену, занятую шитьем.
«И она немало потрудилась, чтобы ты мог работать с полной отдачей сил, не щадила себя, – мелькнуло в его уме, – но очень уж простовата как человек, поговорить с ней не о чем. А может быть, это потому, что вечно сидит дома, занята только нудными домашними делами, заботами. Каждый день одно и то же. Откуда появятся интересные мысли? Посади тебя на кухню, и ты такой же будешь. Однако чего ты придираешься к ней, старик? Если бы столько делала для тебя и твоих детей любая родственница – благодарен бы был. А тут жена, самое верное и, казалось бы, близкое существо. Все вычищено, выстирано, приготовлено ее руками. Четверых детей выходила, вырастила. Но… но в этом ли весь смысл семейной жизни? Радости-то у него настоящей не было. И в молодости никогда не возникало желания приласкать жену, пошутить с ней, посмеяться, а теперь их супружеские отношения вовсе потеряли для него интерес: то устал, то раздражен. И ребенка теперь не ждать. Да чего уж там! Одно слово, старость, хотя и преждевременная! И оттого скучно дома… Помириться бы с Ахмадшой, да не пристало идти на поклон к мальчишке».
Кстати, пришла Хаят со своим первенцем на руках, завернутым в красное плюшевое одеяльца. Прибежала Минсулу. Сразу стало шумно, как в недавние времена, когда вся семья бывала в сборе.
– Он уже улыбается! – хвалилась Хаят, развертывая ребенка на родительской постели.
– Ну уж! – Наджия тоже повеселела. – Рано ему улыбаться.
– Честное слово! – уверяла Хаят, высвобождая крохотные ручонки сына из пеленок. – Мокрый-то какой! По уши! – укоризненно-ласково ворковала она.
– Вот это он умеет! – сказала Наджия, смеясь.
– Он все умеет! Смотрите, как держит соску! – Ребенок в это время нечаянно выдернул пустышку, улыбнулся, будто для того, чтобы доказать правоту матери, и стал бестолково затискивать в ротик вместе с кулаком перевернувшуюся соску. – Видите! Видите! – настаивала на своем Хаят, поправила пустышку и, расцветая от гордости, посмотрела на сестру и родителей. – Дома он спит неспеленатый. Мы его будем свободно растить, без всяких притеснений.
Минсулу склонилась над племянником, обронив с плеча тяжелую косу, хотела взять его на руки.
– Нет, нет! – ревниво запротестовала Хаят. – У него еще головка плохо держится, а ты не умеешь обращаться с маленькими!
– Ох, горе мое! – шутливо посетовала Наджия, в свою очередь любуясь на диво повзрослевшей дочкой.
А отец, глядя на Минсулу, с особенной остротой понял, как обидно ей слышать такие слова от младшей сестренки. Ведь хороша она, умна, трудолюбива, а семейного счастья лишена…
– С тобой-то я нянчилась! – сказала Минсулу в самом деле с обидой и завистью. – Думаешь, ты была крепче этого лягушонка?
– Ой, какая ты злая! – вспылила Хаят.
Не дослушав пререкания дочерей, Ярулла взял кепку и вышел на улицу: вдруг тошно ему стало сидеть дома. Постоял во дворе, людном в выходной день, и, не зная, куда себя девать, зашагал к автобусному вокзалу: потянуло на промысел, туда, где впервые пришла идея бурить на воде.
Автобус катил среди полей, уже покрытых кое-где нежной и яркой зеленью озимых. И жатва шумела в полях… Казалось, никогда еще не было такого обильного урожая. Часто нынче лили дожди, громыхали, ослепительно сверкали грозы, и солнце грело изо всех сил. Дружно трудилась природа, помогая людям, занятым в сельском хозяйстве. У нефтяников дела тоже шли в гору. Особенно широко разворачивались они в Камске, у Груздева и Дронова. Радовался этому знатный буровой мастер, только слухи об Ахмадше бередили душу печалью: не спешил сын пойти с ним на мировую.
Растет теперь малыш у Хаят… Ярулла прикрыл глаза, ощутив, как гулко, бросая в пот и слабость, забилось сердце. Таким же был когда-то Ахмадша и очень любил купаться. Но ванночки тогда у Низамовых не имелось, и Ярулле приходилось держать ребенка на ладонях, чтобы он не захлебнулся в деревянной шайке. А когда Ахмадша научился сидеть, смеяться и ударять по воде ручонками, купание его превратилось в настоящее удовольствие для всей семьи.
Вот и Исмагилово. Высоко поднялись ажурные мачты телеантенн, у весело светлевших каменных домиков.
Выйдя из автобуса, Ярулла огляделся и неторопливо пошел, но не к диспетчерскому пункту, а к нагорью. Рядом с асфальтированным шоссе тянулся проселок, размятый тракторами. В березовой роще между деревьями явственно блестели на солнце нити паутины – предвестники погожей осени. Густая, нескошенная трава, вымахавшая на полянах и опушках, легко колыхалась, рассыпая по ветру созревшие семена. Прозрачен свежий воздух, и небо с редкими белыми облачками, пронизанными солнечным светом, распахнуто, словно весной. Земля радовалась урожаю, как молодая мать своему первенцу. Ярулла, свернув с шоссе, шагал по лесной дороге, смотрел на могучие дубы, на березы, но видел то отчужденное лицо Ахмадши, то бледную Минсулу, и кололи сердце запросто сказанные, но жестокие слова Хаят: «Ты не умеешь обращаться с маленькими!»
47
Такая же дивная погода стояла в тот выходной день в Камске. Предосенняя короткая теплынь околдовала округу, и почти все население хлынуло на берег реки, в леса и на озера.
А Надя работала. Рано утром, расставаясь с Ахмадшой, она сказала тихонько:
– Мой дорогой муж! Я хочу приобрести… – Она помедлила, шаловливо поправив, вернее взлохматив, его прическу. – Ты ничего не имеешь против?
– Все, что ты хочешь! – Он обнял ее, долгим взглядом любовно посмотрел ей в лицо, словно они расставались на целый месяц.
– Я хочу ма-аленького мальчика, и чтобы он походил на тебя, но назовем мы его А-ле-ша.
Ахмадша рассмеялся, ошалев от радости, подхватил ее на руки и начал целовать, приговаривая:
– За будущего мальчика, за тебя, за нашу любовь, за Алешу! Хорошо, пусть будет Алеша. За то, что он спас тебя, за то, что вернул мне мою жизнь и радость.
Надя с трудом вставила между всех этих «за»:
– Ты сумасшедший! Разве можно теперь так обращаться со мной? Ты должен беречь меня, как драгоценность, а не душить и не подбрасывать.
– Хорошо, но на руки-то можно брать?
– Сколько душе угодно! – весело согласилась Надя, а он вдруг задумался, и все мальчишеское озорное исчезло в нем. – О чем ты думаешь? – обеспокоенно, требовательно и чуточку капризно спросила она.
