Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)
Задание по автоматике, над которым Надя так радостно трудилась, тоже осуществление идей Груздева: ведь это он вдохновлял агрономов и инженеров, создавших такие замечательные заводские теплицы. Во всем Груздев. Везде Груздев! С ума можно сойти!
Громко переговариваясь, подходили к своим автобусам буровики, операторы, рабочие промыслов в резиновых сапогах, ватниках и брезентовых спецовках, несли с собой «сухие пайки» в хозяйственных сумках или в рюкзаках за плечами. Все спешили, только Ахмадша продолжал стоять под дождем, не ощущая холодных брызг, его толкали – он тоже не замечал этого. Память неустанно воскрешала минувшее: вот Надя в теплице среди тропических зарослей огурцов любуется ими, обращаясь то к Полине Пучковой, то к нему, желанному тогда гостю: «Вы посмотрите, сколько в них солнца! Какие они чистые, выхоленные!»
Пчелы так и гудят над стеллажами. Одна запуталась в волосах Нади, жалобно жужжит. Девушка встряхивает головой, смеется, боязливо поеживаясь. Ахмадша высвобождает пчелу, поправляет мягкие блестящие завитки, тихонько прикасается к ним губами.
А сейчас работает на заводе молодой технолог Надежда Дмитриевна Груздева, зорко следит по приборам за ходом процесса на своей установке, возвращается домой не одна, и нет ей дела до переживаний Ахмадши: вычеркнут он из ее жизни. Хоть сегодня умри, хоть завтра – ей горя мало!
Однако среди этих мыслей все настойчивей пробивалась одна: Надя взволновалась при сегодняшней встрече! Как она вцепилась в раму окна! А ее взгляд. Любовь и страдание были в нем.
– Нет, нет! – вслух сказал Ахмадша и обомлел: легкая женская рука подхватила его под локоть.
– Что «нет»? Почему ты стоишь здесь, как придорожный столб? – Зарифа, совершавшая объезд своих владений, по-дружески заглянула ему в лицо. – Случилось что-нибудь? Ты на себя не похож. A-а, понимаю… Но ведь о тебе в фельетоне ни слова.
Ахмадша, с трудом соображая, стряхнул с себя оцепенение.
– В каком фельетоне?
– Ну, в «Советской Татарии». Разве ты не читал? Громовая статья против тунеядцев, которые прячутся за широкие отцовские спины.
– При чем здесь я?
– А эта бедная девушка, которая писала тебе…
– Бабетта?!
– Она Рита, Бабеттой ее называли по имени героини кинофильма. Паршиво, что дочь Семена Семеновича тоже оказалась связанной с этой шайкой. Наша девушка, с производства, – и вдруг потянулась черт знает куда!
В словах Зарифы Ахмадше послышался упрек по его адресу.
– Я к ним случайно попал, Зарифа Насибулловна, так, под настроение вышло…
– Вижу, что у тебя и сейчас подходящее настроение! – ворчливо отозвалась она и просто, сердечно, как сыну, предложила: – Поехали в столовую! С утра крошки во рту не было.
24
В бело-голубом зале они сели у окна, за которым был виден город, накрытый серой сетью опять приударившего дождя. Пока Зарифа по-хозяйски делала заказ молоденькой официантке, Ахмадша снова задумался, глядя, как в палисаднике какие-то низкие кусты зябко приплясывали под двойным наскоком дождя и ветра. Молодое деревце, одетое удивительно зелеными, но будто остекленевшими, уже неживыми листьями, вдруг задрожав, сбросило их с себя и горестно развело голыми мокрыми ветками.
Нервно стиснув ладони рук, Ахмадша сказал:
– Это дерево… Как сразу оно разделось…
Зарифа оглянулась, но ничего достойного внимания не увидела за окном.
– Дерево разденется – не беда. Для того и осень. Не нравится мне другое… Ну, что ты хандришь?
– Разве я виноват?..
– Кто же тогда виноват, если не ты? Таких, как Юлька Тризна, надо просто пороть – не розгами, конечно, а словами, но чтобы стыдно, чувствительно было. А тебя… – Зарифа задумалась, словно старалась проникнуть в будущее Ахмадши добрым, лучистым взглядом. – Я даже не знаю, что с тобой делать, – чистосердечно созналась она.
– Я и сам не знаю. Стараюсь работать больше: на буровых забываешься, там все кипит, а приду домой – будто в тяжелом сне. Мысли только о Наде. Сегодня додумался до точки, зачем я живу? В работе тоже ведь ничего хорошего не создал. Ничем себя по-настоящему не проявил…
– Это ты выбрось из головы. Вот уже действительно додумался! – с присущей ей страстностью сказала Зарифа. – Зачем он живет? Хотя я себя об этом тоже спрашивала в трудную минуту. Скупая все-таки жизнь: хорошее у нее надо вырывать с бою! В одном успеха добьешься – она тебя в другом ущемит… Вот я: из страшной бедности и темноты вышла, как-никак фигура на производстве, а всю жизнь одинока. Почему же для меня пары нет? Кто мне нужен, тот занят; кому я нужна, мне не мил. Ну что прикажешь делать? Топиться? Давиться? Да никогда! Нынче ездила я домой, в деревню, мать навещала, и просто поразилась: до чего там хорошо. Зеленая травка по улице. У нашей речки ветлы распушились. Молодежь по вечерам за околицей пляшет. Но совсем новая молодежь! Совсем другая жизнь. А мама старенькая стала. Раньше она была голосистая, красивая, но суровая, а сейчас одряхлела, тихонькая такая. Посмотрит, как солнце за лугами садится, и что-то шепчет: посмотрит, как деревенские гуси летят: на ночевку, над крышами, над улицей крыльями машут, опять шепчет. Вслушалась я. А она: «Дорогой ты мой белый свет, как с тобой расставаться-то неохота!» Так горячо стало у меня на сердце! Ведь мало доброго она видела. Теперь бы только жить да радоваться, ан старость подступила. И я подумала: «Спасибо, что мы своим родителям старость обеспечили!» И вообще сколько хорошего, красивого сделали. Пусть тесно в душе от чувств, страданий, даже от сомнений, без которых одни самодовольные тупицы живут, но зато если у человека душа полна, ему никогда и нигде не скучно, а боль можно перетерпеть, перебороть.
– Это неверно, Зарифа-апа… то, что не скучно! У меня здесь, в груди, – страшная пустота. Мы столько говорим о новой советской семье, о любви, но почему серьезные девушки выходят замуж не любя. Подумаю – тошно делается.
Зарифа упрямо качнула головой.
– Думаешь, она его не любит?
– Да.
– Мне сначала тоже казалось, что она от обиды вышла за Груздева, может быть, даже назло тебе. Но потом…
– Что потом?..
– Присмотрелась я к ним. Ты представить не можешь, как много значит для женщины возможность гордиться мужем. Равенство равенством, но хорошо, когда он стоит на ступеньку выше, особенно если не подчеркивает своего превосходства…
«Мною гордиться Надя не смогла бы! – подумал Ахмадша. – А сейчас она просто презирает меня. Да, презирает, но и любит! Все равно любит!»
Он взял с тарелки кусок свежеиспеченного пшеничного хлеба, вдохнул с детства радующий запах, напоминающий о нагретой солнцем земле.
Сейчас деревца в палисаднике стояли голые, топорща черные от дождя ветки. Дальше виднелись крутые шиферные крыши. Навесы балконов и застекленные террасы смягчали строгие линии домов. Город жил, строился, полнился детворой. Придет весна – и снова оденутся листьями кусты и деревья, а неужели он, Ахмадша, должен навсегда похоронить свои надежды?
25
Больше всех волновался Федченко. Он в эту ночь почти не спал, и пожилая властная жена даже пригрозила, что отведет его под холодный душ – остудить клокотавшее в нем горячее беспокойство.
Приезжали и раньше на завод ответственные товарищи из Совета Министров. Старый технолог вел себя спокойно, солидно: дескать, и мы неплохие работники у советской власти, а тут что-то выбило из колеи.
То ли долгая канитель с проектом установки утомила его, то ли накипел на душе протест против пустого транжирства, – ведь день и ночь полыхали факелы, сжигая драгоценные газовые отходы крекингов, – только не мог заснуть Федот Тодосович. Осторожно, боясь разбудить супругу, вставал он с кровати, подходил к окну, дышал холодком, тянувшим в полуоткрытую форточку, потом на цыпочках крался в кабинет и снова начинал вдумываться в россыпь цифр.
Глядя в потолок широко открытыми глазами, лежал без сна в постели и Груздев, с нежностью, переполнявшей его сердце, прислушивался к тихому дыханию спавшей рядом Нади и вдруг тоже начинал подсчитывать заводские резервы. «Ведь какую красивую жизнь можно устроить народу, если использовать по-хозяйски наши колоссальные возможности!» – думал он. Недавно был он вместе с Надей на вечере в клубе и удивился тому, как принарядились бетонщицы, которые, сделав себе высокие прически, веселыми стайками ходили по клубному фойе в юбочках колоколом.
Ленка с сейсмической разведки запросто подошла к молодой жене директора. На ней были новенькие остроносые туфли с каблучками не толще карандаша.
– А что, красиво? – задорно спросила она Груздева. – Конечно, мы приходим в простых ботинках, а здесь переобуваемся. – Пряча ногу под стул, она быстро сняла воздушную «обувку» и, поставив ее на ладонь, смеясь показала директору и его жене, перед которой не то стеснялась, не то немножко заискивала. – Из пластмассы каблучки, а внутри шпильки стальные. Не ломаются, но дороговаты. Заграничная продукция!
«А Мирошниченко на своих прессах мог бы наштамповать этого добра сколько угодно», – подумал Груздев – и размечтался о том, как эта Ленка, рабочая девушка, сойдет вскоре по ступенькам Дворца культуры на каблучках-гвоздиках и сядет в машину с невыгорающим корпусом из пластмассы, с облегченным мотором и нестареющими шинами. Без гари, без выхлопов, отравляющих городской воздух, на высокооктановом бензине, – впервые в стране полученном в здешнем цехе каталитического реформинга, – покатит эта машина недалекого будущего по асфальтам, сделанным тоже из своего заводского битума.
И растревоженный Груздев среди ночи так же, как Федченко, крадучись, ушел в кабинет и сел за деловые выкладки.
26
Встреча, которой предшествовало столько хлопот и волнений, прошла удивительно просто.
Заместитель председателя Совета Министров Союза, моложавый, очень энергичный человек с крутым ежиком волос и глубоко посаженными умными глазами, по-хозяйски ходил по заводу, внимательно осматривал цехи и установки, которые будут связаны с производством полипропилена. От предложения Груздева провезти его по территории (безопасности ради) на машине он отказался:
– Я сюда приехал не для того, чтобы «посетить» завод, а потом присутствовать на банкете. Скоро состоится Пленум ЦК, и вопросы нефтехимии поставим со всей остротой. Надо наверстать упущенное нами в этой области. Что вы хотите сказать? – спросил он, заметив порывистое движение Федченко.
– Пора, пора оказать нам решительную поддержку, а то мы лбы расшибли о такую стену, как Петр Георгиевич.
– Кто это?
– Карягин. Начальник нефтяного отдела Госплана Федерации, – торопко пояснил Федченко, боясь, как бы Груздев не перехватил инициативу в разговоре. – Уж очень много сил мы потратили на волокиту, им созданную. Вот снова подтвердили, что у нас сырья на десять тысяч тонн полипропилена, но если вы дадите дело на заключение в Госплан Карягину, то он опять скажет, что сырья у нас нет. И так до последней возможности будет возражать, потому что он нас именно «посещает», как верхогляд, а исстари поговорка в народе: «Бог посетил», – то есть беда пришла! Тут я вроде зарапортовался, но бог вправду тоже верхогляд!
– По вопросам планирования предстоит особый разговор, – сдержанно сообщил заместитель председателя Совета Министров, с интересом осматривая объективы термического крекинга.
Баркова и Груздева не удивила его эрудированность в области переработки нефти, а Федченко был поражен. Ему казалось: главное дело членов правительства – общее руководство, вопросы большой политики, и он не ожидал, что такой высокопоставленный человек сможет разбираться в конкретных задачах производства. Поэтому-то и не спал ночами Федот Тодосович, готовился разъяснить и доказывать. Основное, чего нужно было добиться, полагал он, – это чтобы правительство «уделило внимание», «выслушало» и «вынесло решение». Федот Тодосович понимал, что значит для страны Москва, Кремль, Совет Министров. Потоки писем стекаются отовсюду по этому адресу. Заводу повезло: завод добился внимания! И теперь главный технолог, поправляя украдкой свои пышные усы, старался «пояснить», «добавить», а при случае и «капнуть» на тех, кто чинил помехи делу, и ревниво прислушивался к тому, как «информируют» Барков и Груздев.
– Главная задача – комбинированная переработка нефти. Пусть химию не отделяют от нас, – сказал Федченко, снова придвигаясь к члену правительства и с изумлением ощущая, будто давно знаком с ним и готов с утра до вечера рассказывать ему про заводские дела, – хорошо бы пригласить его к себе домой (жена приготовит обед куда лучше, чем в столовой) и поговорить обо всем в спокойной домашней обстановке.
– Сейчас мы в основном получаем то, что физически содержит нефть, то есть бензин, мазут, керосин, а газы (такое богатство!) сжигаем. Становится обидно, когда подумаешь, что при углубленной комплексной переработке мы могли бы давать в десять раз больше, чем даем сегодня, – говорил Груздев, который уже досадовал на говорливость главного технолога, хотя прекрасно понимал его.
Барков вел себя куда скромнее: по-солдатски четко и охотно отвечал на вопросы – и только.
Заместитель председателя сказал:
– Надо учесть и то, что затраты на производство свинца, например, огромны по сравнению с затратами на производство пластмасс, а тонна полиэтилена или капрона может заменить в промышленности до десяти тонн свинца или других металлов. Поэтому надо быстрее развивать нефтехимию. Если мы станем на позицию людей, которые гонят ее с перерабатывающих заводов, заведем это великое дело в тупик.
– Все зло – от уродливого планирования! – снова разразился Федот Тодосович и сам смутился от своей резкости.
– Да, многое еще идет по привычной, но устаревшей колее, – согласился заместитель председателя.
Очень внимательно, уже вместе с подоспевшими секретарями обкома и Сошкиным, осмотрел он полипропиленовую установку, упрекнул Груздева за стремление все, вплоть до катализатора, делать собственными руками, но новаторскую работу одобрил и обещал поставить в ЦК вопрос о совмещении нефтепереработки с нефтехимией.
Несколько дней он провел на заводе, побывал и на стройбазе, и на устройстве очистных сооружений, которым здесь уделялось особое внимание, поинтересовался планировкой города. Много было разговоров у камцев после его отъезда. Когда Груздев упрекнул Федченко за излишнюю горячность, тот задумался, потом сказал с обезоруживающей улыбкой:
– Я и сам не понимаю, почему разошелся! Довелось мне два раза присутствовать на заседаниях у того же Работникова, и я с ним слова перемолвить не мог: подойду и сразу дара речи лишаюсь. А тут мне казалось, что я просто обязан все выложить.
«Пожалуй, прав Федот Тодосович: когда разговариваешь с большим, настоящим человеком, то как будто вырастаешь, – подумал Груздев. – А чертополох вроде Работникова кого угодно заглушит. Я тоже в его присутствии тупею».
27
– Сломалась моя тележка! – сказал Ярулла, стоя с Самедовым у буровой.
– Какая тележка? – рассеянно спросил Джабар.
– Да так, поломалось кое-что… – невнятно ответил Низамов, обиженный равнодушием товарища. – Поясница заболела, – поспешно добавил он, действительно ощутив в ней тянущую боль.
– У буровиков радикулиты – болезнь профессиональная, – по-прежнему равнодушно бросил Самедов, поглощенный своими заботами. – Поэтому нашего брата на пенсию отпускают раньше других.
– При чем тут пенсия?! – уже раздраженно возразил буровой мастер. – Всю жизнь работали, понимаешь, а когда к коммунизму стали приближаться – на пенсию?
– Не думаешь ли до ста лет работать?
– Я думаю о том, как жить теперь.
– А как надо жить? Чего тебе, шалому, не хватает? – вдруг тоже обозлился Самедов.
Они стояли на голой земле, изрезанной застывшими колеями. Буровая шумела, лязгала железом. Все шло обычным порядком, и даже лучше, серьезнее, чем всегда: скважину при больших скоростях уверенно бурили на воде, а лицо мастера выражало тяжелое беспокойство.
– Многого не хватает! – заговорил он с запинкой. – Вот взять тебя… Правда, теперь живешь не так разнузданно, как раньше, но чем ты в быту отличаешься от старого спеца? В преферанс играешь, выпиваешь тоже…
– Да ты совсем очумел! – с трудом удерживаясь от брани, крикнул Джабар. – Я коммунизм строю! При чем тут старый спец? Эка хватил!..
– Коммунизм мы все строим. Но поглядишь на себя самого – коростой покрытый! Да? – И такая скорбь прозвучала в голосе Яруллы, что Самедов ощутил тягостную неловкость.
– Ну-ну! Это уж, знаешь, ущербная психология.
– Почему «ущербная психология»? Рабочие не зря создают сейчас бригады коммунистического труда! Ведь тут, понимаешь, вопрос глубокий – о самом нутре человека! Надо жить по-новому.
Заметив туповатое недоумение старого приятеля, Ярулла с досадой отмахнулся от него, шагнул в сторону – и чуть не вскрикнул от резкой боли в бедре, но на этот раз только поморщился, стерпел, боясь, что Самедов заведет опять разговор о пенсии.
Поднимаясь на помост и чувствуя ту же сковывающую боль, от которой отваливалась нога и свинцом наливалась ноющая поясница, он старался не подать вида и шагал бодро, превозмогая новое мучительное испытание.
Он все еще не мог опомниться от потрясения, перенесенного им в кабинете Дроновой, когда Ахмадша так смело подошел к ее замужней дочери. И присутствие родителей его не остановило. Какие слова он говорил при них Надежде, теперь чужой жене! Отчего же милый сын раньше не был таким настойчивым? Почему Фатима, никогда не перечившая ни свекру, ни властной свекрови, вдруг сразу наговорила столько, что за целый месяц не переваришь? Или они притворялись покорными? Или, пользуясь их послушанием, уважением и любовью, родители чересчур грубо навязывали им свою волю? Пожалуй, и Минсулу скоро перестанет молчать! Затрещали семейные опоры! А диковатая, тяжелая на подъем Наджия даже не догадывается, какой отсталой кажется она молодому поколению, которое не только строит коммунизм, но и жить будет при коммунизме.
«А мы? А с нами что станет?» – с беспощадной прямотой спрашивал себя Ярулла Низамов.
28
Еще недавно просеки на Исмагилове пугали громадными кучами рогатых пней, беспорядочно нагроможденными навалами земли, песка и щебня! Но пошумели вдоволь тракторы и бульдозеры, и вот уже прочеркнули дорожники леса и луга серой полосой шоссе. Словно измеряя его, зашагали ажурные фермы опор, неся тугие нити проводов. Выросли здания компрессорных и насосных станций, товарных парков и диспетчерских пунктов, возле которых – давно уже не новость! – высоко вознеслись мачты телевизионных антенн.
– Все по-новому обустраивается на Исмагилове. У нас будет групповой сбор нефти. Введут телеуправление с полной взаимосвязью. Тогда один оператор легко справится с десятками скважин. Но, – Хаят повела на свекровь необычно серьезными глазами и печально вздохнула, – боюсь, придется мне перейти на швейную фабрику. Ведь я даже не представляла, что такое семейная жизнь!
– А что это такое? – скрывая улыбку, спросила Зарифа, уютно угнездившаяся на диване с газетой в руках.
– Это… Видите ли… Раньше мне море было по колено. И вдруг, оказывается, надо к себе относиться иначе! – еще не решаясь на откровенность, сказала Хаят.
– Отчего же иначе?
– Ну, осторожность потребуется. По машинам прыгать будет неловко. Она еще ниже опустила голову над работой: что-то обвязывала крючком. – Так жалко менять специальность, но для замужней женщины удобнее работать швеей.
Зарифа, начиная догадываться, смотрела на невестку с живым интересом и участием.
– Значит, ты уже учишься шить?..
– Я?.. – Хаят засуетилась, не то пряча, не то разглаживая свое рукоделие, потом подняла на кулаке подобие нарядного башлычка, повертела им.
– Кисет?.. Сумочка?
– Разве не похоже? – Будущая маленькая мама зарумянилась, с трудом удерживая смущенную улыбку. – Чепчик…
– Ах, чепчик! Вот хорошо! – радостно и тоже немножко смущенно воскликнула еще молодая свекровь. – Значит, скоро я бабушкой стану!
– Почему вы, Зарифа-апа, говорите о старости? – спросил, входя в комнату, Ахмадша, частенько теперь заглядывавший к Магасумовым.
– Нет, речь идет не о старости, – весело возразила мать Салиха, но Хаят, прикусив губу, протестующе помахала ей рукой.
Несшитый чепчик упал на пол. Ахмадша быстрым гибким движением поднял его, с минуту рассматривал, но, ничего не сказав, сел у столика, за которым сражался иногда в шахматы с Салихом или Зарифой.
Сестричка, похоже, шьет детский капор… Значит, уже начала готовить приданое для ребенка! Ахмадша привык смотреть на нее как на маленькую, и ему было странно, даже страшно и неловко думать, что скоро она станет матерью. Правда, она немножко пополнела, но все еще выглядит девочкой, и подстриженные ее волосы по-ребячьи трогательно завернулись над смуглой шеей. Зачем поторопилась птичка-невеличка? Невольно сорвалось:
– Сумеешь ли ты воспитать его?
Она хитренько прищурилась:
– Кого?
– Ну, его… мальчика или девочку. Я ведь не знаю, кто у вас будет…
Заметив стеснение старшего брата, Хаят немедленно осмелела:
– Это уж как бог даст.
Она не верила ни в бога, ни в аллаха, но почему-то сами собой слетели с ее губ старушечьи слова.
– Жалко мне тебя!
– Жалко? – Хаят, не поняв его опасений, с достоинством выпрямилась. – Смешной ты! Я самая счастливая сейчас! А буду еще счастливей! – наивно похвасталась она и, вообразив своего первенца, конечно, толстенького и румяного, вскинула на Ахмадшу сияющий взгляд. – Ребенок – это самое лучшее на земле, прелесть такая! Ты ничего не понимаешь в жизни, дорогой братец! Ну, чего ты хочешь? Чтобы я училась в институте? А если мне пока достаточно десятилетки? Допустим, я уйду с промысла… Я уже была на заводе пластмасс, у Мирошниченко, присматривалась. Можно работать хоть прессовщицей, хоть в литьевом цехе, но меня больше привлекает теперь швейная фабрика. Вот научусь шить, стану самым хорошим закройщиком, пожалуй, я лучше буду модельером, и никакая автоматика меня с фабрики не выживет.
– Чтобы создавать моды, надо быть художником, – осторожно заметил Ахмадша, зная способность сестренки пылко увлекаться и ее неистовую напористость, но не припомнив, чтобы она когда-нибудь занималась рисованием.
– Пусть я не художник, но неужели не соображу, кому что идет? В красивой одежде я очень разбираюсь.
– Ах ты, хвастунишка! – ласково сказал Ахмадша.
Он привык думать, что Хаят, окончив вечерний институт, станет промысловым диспетчером.
– Знаешь, как я наших маленьких буду наряжать! – продолжала она, почти с нежностью поправляя на себе блузку и смахивая соринки с колен.
Она действительно начала с уважением относиться к собственной особе, и ей не терпелось поскорее иметь новую игрушку – своего ребенка.
– Я теперь Салиха люблю в сто раз больше, чем раньше. Ты знаешь, ведь дети очень связывают, – доверительно, с забавной убежденностью прошептала она.
Но эти слова совсем не позабавили Ахмадшу, наоборот: улыбка сразу сбежала с его лица. «Если Надя почувствует себя матерью, – подумал он, – то ее любовь к Груздеву тоже станет „в сто раз“ сильнее. Даже если она вышла за него без любви, то полюбит в нем отца своего ребенка».
Маленькая Хаят оказывалась гораздо мудрее старшего брата в сердечных делах.
– Куда ты? – окликнула его из кухни Зарифа, собирая на поднос посуду и закуски, но он, ничего не ответив, исчез за дверью.
29
Положив подбородок на сплетенные пальцы рук, Надя сидела, облокотись на стол, и задумчиво следила за тем, как за черной рамой окна вставал в полнеба багрово-желтый закат. Наполненная красноватым сумраком комната, обставленная простой канцелярской мебелью, казалась не жилой: так и не сумела молодая хозяйка создать уют в своей квартире.
– Некогда мне, – говорила она матери, изредка приезжавшей к ней. – Очень много работаю. Читаю. Ну, и общественные дела… Вообще не хочу «обрастать». Посмотри в любое окно: такой красоты ни один художник не придумает. Зачем же закрывать ее разными тряпками?
Но сейчас при виде голого окна Надя уныло подумала, что свекор прав: надо смягчить очертания оконных рам и косяков тюлевой шторой, а электрическую лампочку над столом прикрыть абажуром.
Включать свет не хотелось, и, глядя на полыхание заката, она снова и снова перебирала в памяти последнюю встречу с Ахмадшой: его взгляд, взволнованный голос, пугающие и горько радующие слова. Нет, не надо думать о них! Пусть он «никогда ни на кого не сможет ее променять», но ведь все равно сломал жизнь!
И вдруг от этой мысли Наде стало до слез жаль себя, свою недавнюю жизнерадостность, гордую уверенность в любви Ахмадши.
Матвей Груздев, бесшумно войдя в комнату – дома он упрямо ходил в одних толстых шерстяных носках, – заметил, как слезинка, сверкнув, скатилась со щеки невестки. Он легонько кашлянул, двинул стулом.
– Сумерничаешь, дочка? А заря-то какая – чистый огонь! Значит, и завтра погода не угомонится. Студено на дворе. На Каме беляки: шатает ветер реку. Скоро, поди-ка, шуга пойдет и зима нагрянет! – Не дождавшись ответа, старик примостился у теплой батареи, потрогал, погладил изогнутые змеевики. – Осенью у нас в Баку тоже ветра бывают. Страшенные, норд-остом называются. Другой раз и автобусы опрокидывают, и крыши срывают… Потому и крыши там строят плоские, чтобы урагану возможности для баловства не было. А деревца на Приморском бульваре почитай все накренились, будто бегут они от норд-оста к морю, к солнышку!
– А вы всегда жили в Баку?
– Да. Много лет там прожили.
– У вас вся семья на промыслах работала?
– Да.
– Похожи эти промысла на здешние?
– Да.
– Что «да, да»? Почему вы так плохо рассказываете? – с неожиданной запальчивостью вырвалось у Нади.
Матвей рассмеялся добрым стариковским смехом.
– Так его, старого черта, лапушка моя!
Раздраженность невестки он объяснил себе тем, что ей скучно в одиночку читать научные книги, и не обиделся.
– Там нефть, и тут нефть, а кроме этого – ничего, Надюша, похожего нету. И климат другой, и вид не тот. В Баку вышки, словно частокол, стоят, а тут от одной до другой не то что голоса – ружейного выстрела, поди-ка, не услыхать. У нас качалки день и ночь пыхтят, кланяются, а здесь нефть фонтаном берут, самотеком…
– Это я хорошо себе представляю, – опять капризно перебила Надя. – Но люди?
– Что ж люди! Люди везде одинаковые, особенно на промыслах: боевые, самостоятельные.
– Но не все боевые, – странно дрогнувшим голосом возразила она.
– Боевые! – убежденно подтвердил дед Матвей. – Нефтяники особенно. Ты смотри, что у нас в Баку делают: из-под глубин морских нефть достают. А на Каспии шторма лютуют, бывает, льдинами крушат эстакады, на которых промысла в море обосновались. Народ ни перед какими сложностями не отступает.
– А в жизни?
– Так это и есть самая настоящая жизнь.
– Нет, я хочу сказать: дома, в семье?
– В семье всякое приключается. Не зря говорится: каково на дому, не ведомо никому. Бывает, дерутся: кто от ревности, кто просто по дурости. Разводятся тоже…
– Ревность, по-вашему, не дурость?
– Как рассудить?.. Без нее тоже не проживешь! Надо быть пнем бесчувственным, чтобы спокойно смотреть, как за твоей женкой ухлестывают!
– Но если не «ухлестывание», а любовь настоящая?
– Любовь? – Матвей Груздев помолчал, размышляя. – Это уж беда, если такая любовь.
– Вы сами сказали, что народ перед трудностями не отступает.
– Так то народ! В работе он артельно действует, потому и не отступает.
– Семья тоже дело общественное.
– Общественное, точно. Но ведь покуда мешок не развяжется, петух зерна не клюнет, а развязался – посыпалось, другой раз и собирать поздно.
– Вот вы как! – снова рассердилась Надя и, встав с места, включила свет. – Давайте лучше на стол накрывать, скоро Алеша придет.
– Его и спроси тогда, – не без хитринки посоветовал дед Матвей.
30
Но Надя ни о чем не спросила мужа: пришел он озабоченный, усталый, и она сразу поняла: не ладится что-то при пуске новой установки, а надо готовиться к совещанию в Совете Министров. Выступать там с бухты-барахты нельзя. Работы у директора невпроворот, и беспокойству нет конца, все время как на пороховом погребе, и только жизнестойкость груздевской породы мешала ранней проседи посеребрить голову Алексея. Наоборот, он даже помолодел за последнее время.
«Это я отдаю ему свою молодость, – подумала Надя, принеся пижаму и туфли, пока дед Матвей зажигал газ и пускал воду в ванной. – Раньше чувствовала себя такой юной, а сейчас „солидной дамой“ стала и хандрить начинаю».
Устыдясь таких плачевных размышлений, она обняла присевшего к столу мужа, крепко поцеловала его в кудлатую макушку, понюхала и рассмеялась: от волос пахло дымом и нефтью.
– Чему ты? – Обрадованный лаской, Алексей прижался лицом к ее плечу. – Родная моя!
«А если бы на его месте был Ахмадша? – почти со страхом подумала Надя и, гоня предательские мысли, еще крепче обняла мужа. – Хорошо, если бы у нас родился ребенок, тогда прошлое отошло бы навеки».
Ночью ее мучили кошмары: то она волочила мешки, в которых ворочалось что-то живое, то сама сидела в мешке, а большой петух с выпяченной грудью норовил клюнуть ее сквозь прорванную мешковину. Потом Ахмадша Низамов развязал мешок, помог ей выбраться, сказал оглушительно: «Я тебя никогда ни на кого не променяю», – и поцеловал, но не как прежде, а по-мужски, жарко. От этого поцелуя у Нади так сильно забилось сердце, что она проснулась и с минуту лежала, задыхаясь от радости и стыда, опомнясь, провела ладонью по лицу, отбросила со лба волосы. Еще горел на губах поцелуй Ахмадши, а голос рассудка уже осаживал: «Глупо! Хуже того, преступно! Разве ты забыла, до чего довел тебя этот жалкий трус?»
В черноте ночи блеснуло перед самыми глазами мощное течение реки, кружащиеся ее бездонные водовороты, сжала удушьем горло тянущая в глубину вода… Ужас пережитого обрушился на молодую женщину, но она услышала рядом сонное дыхание мужа, прижалась к нему всем телом, точно молила о защите и… прощении.
Алексей сразу проснулся, страстно обнял ее.
– Наконец-то ты полюбила меня по-настоящему!
Наутро Надя приняла вахту, очень грустная, рассеянная; однако завод с его сложными процессами требовал полной отдачи, и молодой технолог быстро вошла в деловую колею.
– Что у вас дома? – спросила она Юрия Тризну, встретив его на площадке газофракционирующей установки.
Он казался очень воодушевленным, но вопрос Нади сразу поверг его в мрачное уныние, и этот лихорадочный перепад показывал, что молодой инженер разучился владеть собою. Не уделяя ему до сих пор особого внимания, Надя заметила, что он перестал следить за собой, похудел и подурнел.
– Дома у нас паршиво из-за Юльки, – сказал он. – Кривляется, даже когда плакать надо. Хоть бы отца пожалела: у него нынче сердечный приступ сделался из-за ее художеств. Я только и отдыхаю здесь, в заводской обстановке.
