Текст книги "Весенняя река. В поисках молодости"

Автор книги: Антанас Венцлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

– Этот вопрос у нас в корне пересмотрен. Как вы знаете, довоенная Россия называлась тюрьмой народов. Литовцы тоже испытали лапу царизма на своей шее. Теперь разжигание национальной розни считается хулиганством и, как любое проявление хулиганства, карается законом. Человек любой национальности может не только свободно говорить на своем языке, но имеет на своем языке и газеты и книги. Нынче свои поэты есть даже у цыган, киргизов и калмыков. Многие народности лишь после Октябрьской революции получили алфавит.

* * *

– Как у вас с колхозами? Мы часто читали в газетах, что в этой области вам пришлось столкнуться с большими трудностями?

– Да. Это была сложная и трудная работа. Но теперь и эта проблема практически решена. Крестьяне сами убедились, что им удобнее жить не на крохотных участках, а в больших артелях и применять совершенные орудия труда. Многие колхозники живут уже достаточно зажиточно, кое-где зажиточнее, чем рабочие: у них много мяса и хлеба. Сельское хозяйство коллективизировано почти на сто процентов. Правда, во многих колхозах еще старые, крытые соломой дома. Но и эта проблема решается. Теперь надо думать не о создании колхозов, а о рационализации их работы и улучшении условий жизни.

* * *

Просвещение в Советском Союзе находится на подъеме. Развиваются и печать и литература. У продуктовых магазинов нет больше очередей – каждый может купить сколько угодно продуктов. Но самые большие очереди стоят у газетных киосков. Хоть главные газеты выходят миллионными тиражами, их все равно не хватает. Бумажная промышленность еще не настолько выросла, чтобы удовлетворить все запросы.

– Как живут писатели в Советском Союзе? – спросили мы у литераторов.

– Мы стараемся создать наилучшие условия для работы писателей. Многие из них работают дома. Но у нас есть и Дом литераторов. Здесь каждый писатель может прийти и работать, может получить стенографистку. Кроме того, здесь большая библиотека и отдел консультаций. В этом отделе писатель может получить любые сведения из любой области. Для писателей созданы все условия для поездок по стране и изучения жизни.

В Москве мы побывали в здании Союза писателей. Нам показали зал, комнату, где писатели обсуждают новые книги и различные литературные вопросы, библиотеку. Все прекрасно оборудовано. Нас пригласили поговорить с писателями, и мы диву давались – как внимательно они следят за зарубежной жизнью и как много об этом знают.

– Правда ли, что ваш язык самый древний в Европе, близкий к санскриту?

– Мы слышали, что у вас богатый фольклор. Неплохо было бы издать избранное по-русски. Мы уже издавали латышские сказки.

– В связи с предстоящим юбилеем Пушкина нас интересует Адам Мицкевич. Это правда, что он был литовцем по происхождению и по творчеству? Какие произведения Пушкина переведены на литовский язык?

– Чехи и словаки ставят в своих театрах немало наших авторов. А как у вас?

Писатели интересовались многими литературными вопросами.

* * *

Мы снова на московских улицах. Автомобиль летит мимо новых десятиэтажных домов, каждый из которых занимает чуть ли не целый квартал, мимо афиш кино и театров. Мы спускаемся на станцию метро, где под землей в электрическом свете сверкают мраморные колонны. Подъезжает красивый поезд. Мы входим. Хорошая вентиляция, здесь не так душно, как в берлинском унтергрунде. Потом мы снова оказываемся на мраморном перроне, и движущаяся лестница поднимает нас наверх. Всюду люди – торопятся, идут, едут. Не видно бездельников, щеголей.

В архитектурном отношении Москва – смесь Азии и Европы. Неподалеку от азиатских башен и стен Кремля и оригинальной Красной площади с Мавзолеем Ленина из розового гранита, к которому всегда тянутся длинные очереди людей, приехавших не только со всех концов Советского Союза, но и из-за границы, виднеются современные здания, ренессанс здесь переплетается с барокко, византийский стиль с классицизмом, а пригороды застроены тысячами огромных домов в современном стиле. Правда, сейчас отказываются от конструктивизма и возвращаются к классическим колоннам и мрамору. Хотя в центре разрушают старые улицы и строят огромные дома, но лишь за городом видно, что делают на самом деле. Здесь, в чистом поле, вырастают целые кварталы, фабрики, дома для рабочих, клубы, читальни, стадионы, кино и театры. Со временем вокруг Москвы радиусом в 10 километров будет устроена лесопарковая зона, где смогут отдыхать тысячи трудящихся.

* * *

Те картины неустроенной и тяжелой жизни, которые были характерны для Советского Союза сразу после революции и которые помнят многие люди, вернувшиеся в те годы в Литву, сейчас уже ушли в прошлое. Лишь закоренелые враги Советского Союза и белоэмигранты могут утверждать, что в Советском Союзе царит разруха и нищета. Образованные, опытные люди, которым трудно втереть очки, приехав сейчас в Советский Союз, удивляются прогрессу. Без сомнения, там еще встречаются неполадки, но все честные люди признают тот факт, что жизнь быстрыми темпами идет вперед. Если вспомнить, какие богатства природы таит в себе советская земля, можно себе представить, какая жизнь ждет это государство, занимающее шестую часть земного шара, когда эти сокровища будут извлечены из земли и использованы для блага страны, – а это уже делается.

* * *

Время пробежало удивительно быстро. На Белорусско-Балтийском вокзале в Москве стоит под парами поезд. Невероятно длинный ряд вагонов. Слышится не только русская, но и английская, французская, немецкая и… литовская речь. Москва все больше превращается в международный город. Немного дней осталось до 1 Мая, а на этот праздник приедет множество людей со всех сторон. Забравшись в вагоны, утомленные впечатлениями, мы валимся на постель. Поезд тихо погромыхивает в ночи, с каждым поворотом колес все больше удаляясь от красной столицы. Когда мы просыпаемся у Полоцка и выглядываем в окна, мы видим ясное солнце, первую весеннюю зелень и почки на деревьях. Сверкающая сетка прозрачной утренней мглы серебрит поля, на которых блестят хрустальные озера и бегут мутные ручейки. Въезжая в Советский Союз, мы передвинули стрелки часов на два часа вперед. Вскоре мы оставляем за собой последнюю советскую станцию – Бигосово – и, покидая Советский Союз, снова переводим стрелки на два часа назад».

Эти старые заметки я хотел бы дополнить некоторыми подробностями.

В Москве нас поселили в гостинице «Ново-Московская», недалеко от Кремля. В этом городе мы проводили время с Ромуальдасом Юкнявичюсом, который изучал режиссуру у Мейерхольда. Мы смотрели и постановки этого театра: «Горе уму» Грибоедова и «Ревизор» Гоголя. Нас поразили роскошные костюмы, массовые сцены, особенно блистательное общество за столом в «Горе уму», когда прибывает Чацкий. Поражал удивительно высокий уровень актерского мастерства, тонкое, решение мизансцен и многое другое, чем нас не избаловал Каунасский театр.

Несколько представлений мы видели и во МХАТе. В антракте одного спектакля мы встретили в фойе полковника Скучаса, который тогда, кажется, был литовским военным атташе в Москве. Он спросил, как нам нравится спектакль, и, не дожидаясь ответа, заговорил с какой-то яростью:

– Жалею, что пошел… У нас самодеятельность на гумне лучше играет… Неужели это искусство, черт побери?

Этот господин возмущался всем, что видел в Москве, все презирал и без стеснения поносил все и вся. Очень странно было слышать это от человека, который приехал поддерживать дружеские отношения между Литвой и Советским Союзом.

Совершенно другим оказался Юргис Балтрушайтис, посол Литвы в Москве. Он пригласил нас в свой кабинет на улице Воровского, в доме посольства (позднее, особенно во время войны, я часто бывал и даже жил в этом доме – в нем по сей день находится постоянное представительство Литовской ССР). Балтрушайтис расспрашивал о наших впечатлениях, его явно радовало, что в Советский Союз приехали литовские художники и писатели, и советовал, что нам еще следует увидеть в Москве. Он сожалел, что у нас мало времени: во всех республиках, сказал он, идет гигантская стройка, и нам было бы полезно с этим ознакомиться. Когда мы с Микенасом сказали, что очень хотим увидеть во МХАТе пьесу Булгакова «Дни Турбиных», Балтрушайтис взял карандаш и написал записку Станиславскому, который был его хорошим знакомым, как и большинство старых московских интеллигентов. Вышло так, что мы с Микенасом смотрели этот спектакль из партера, сидя на местах, которые обычно принадлежали Станиславскому и его жене актрисе Лилиной – это сообщил нам капельдинер. Видно, других билетов уже не было. Такой жест Балтрушайтиса и дирекции МХАТа взволновал нас.

Ромуальдас Юкнявичюс пригласил нас с Пятрасом зайти к нему. Мы удивились, увидев, что он живет под лестницей, в подвале посольства. Это было тем удивительнее, что здание было просторное, в три этажа. Когда мы выразили свое удивление, оказавшись в убогой комнатушке, где стояли кровать и столик будущего талантливого режиссера, он сказал нам, что здесь его поселили чиновники посольства без ведома Балтрушайтиса. Так что и здесь человек искусства оказался никому ненужным парией, и здесь торжествовали напыщенные и глупые чиновники…

Мы с Цвиркой познакомились в Москве с некоторыми писателями. В клубе Союза писателей, на той же улице Воровского, мы видели и слышали удивительного чтеца, знаменитого Владимира Яхонтова. Он с такой силой и с таким своеобразием читал Маяковского, что каждый раз, входя в этот клуб, я вспоминаю этот вечер. Мы, два литовских писателя, тогда были иностранными туристами и даже не подозревали, что всего несколько лет спустя мы окажемся гражданами Советского Союза и членами Союза советских писателей…

ШАГ ВПЕРЕД

Жить в одной комнатушке нам уже стало невмоготу. Правда, из всей мебели у нас свой был лишь шкафчик. Было удобно получать все от хозяев. Но комната была темная, на первом этаже, с окнами на улицу, а хотелось тишины, воздуха, простора.

В это время немка фрау Фришман на улице Альтенберга выстроила каменный дом. Второй этаж заняла сама, первый сдала врачу, а третий – нам. В нашей квартирке была лишь одна нормальная, очень маленькая комнатка, в которой мы кое-как поставили шкафчик и столик. Если приходили гости, надо было как следует поломать голову, как еще втиснуть несколько стульев. Были еще две комнатки со скошенным потолком. В одной из них я поставил столик и книжную полку – книг все прибывало. Была еще кухонька с газовой плитой (в то время лишь в Клайпеде был газ) и даже ванная.

Переехав на новую квартиру, мы чувствовали себя как на седьмом небе. Комнаты оказались светлые и чистые. Из столовой дверь вела на балкончик, за которым весной, летом и осенью зеленели деревья парка. Улица была тихая, светлая и красивая, застроенная новыми современными домами.

Был туманный, мрачный день января 1936 года, когда я неожиданно увидел в газете заметку – умер Ляонас Скабейка. Когда прошло первое ошеломление, я вспомнил его как здорового, бодрого юношу, со светлым взглядом синих глаз. Таким он остался в моей памяти после первой встречи. Знакомясь с ним, я тогда подумал – какой он красивый! Мне казалось, что только так должен выглядеть поэт. Я познакомился с ним в 1925 году, когда мы поступили в Каунасский университет. Несколько лет мы тесно дружили. Потом он заболел, уехал в родную деревню, и дружба прервалась. Мы виделись редко, еще реже он мне писал – письма обычно были короткие, незначительные, словно он хотел спрятать то, чего избежать не мог…

Наша дружба была странной. Мы часто ходили целыми часами, не обмениваясь ни словом. Он не был разговорчивым. Обычно говорил я. Мне казалось, что в своей прекрасной голове он носит вихри феерических образов, которыми полнились его стихи, а говорит мало потому, что боится сказать пошлость, которую он так ненавидел. На все он смотрел с иронической улыбкой, и я теперь не могу представить его другим, без этой улыбки. Мне казалось, что он видит вещи с какой-то иной стороны, которая доступна и понятна лишь ему, что живет он где-то вдалеке, потому что его взгляд всегда был обращен больше на себя, чем на мир, и улыбался он иронично потому, что знал неизвестный другим секрет.

Как это ни странно, я почти не могу вспомнить наши со Скабейкой разговоры, хоть мы и встречались каждый день. Я вижу его воочию – высокого, прямого, здорового, прекрасного, в ушах у меня продолжает звучать сочный, звонкий его голос, но слов я не помню.

Однажды я его спросил:

– Ляонас, скажи, как ты пишешь свои стихи? Я часто не могу их понять. Ты сам понимаешь, что ты пишешь?

– Откровенно скажу, – не всегда. Вот находит такое настроение, что страшно хочется писать. Сажусь, пишу. Я стихотворение как-то чувствую. Я его делаю не головой.

Захворал он как-то неожиданно. Никто не верил, что этот здоровый, крепкий с виду человек может схватить туберкулез.

Снежный зимний день. Далеко, почти за городом, стоит лечебница святого Луки. Скабейка обрадовался, когда я вошел в его палату. Лежал он там такой же аккуратный, красивый, как всегда, лишь лицо пылало нездоровым румянцем. Он интересовался политикой, пробовал шутить, но я видел, как он страдает, и его смех был неприятен. Но, глядя на него, я упорно думал: «Нет, он выздоровеет. Он не может умереть! Он всегда казался сильнее многих из нас!»

Еще раз я встретил его на Лайсвес-аллее. После больницы он выглядел прекрасно, Если бы не свойственный туберкулезу румянец, можно было сказать, что этот человек вернулся с хорошего курорта – крепкий, сильный, завидного здоровья. Но говорил он еще саркастичней, чем в больнице. Казалось, он весь погружен в себя, в свое несчастье. Говорил он резкими, неприятными фразами, словно ему невыносима была мысль, что есть здоровые люди, а он обречен на смерть. Он приехал из родной деревни, окруженной мокрыми полями, у него не было надежды уехать куда-нибудь лечиться. Было трудно говорить с ним, как с человеком, который вот-вот умрет, который так не хочет умирать и ищет в твоих глазах ответа на страшный вопрос: умру я или нет? И от этого взгляда становилось страшно, потому что нельзя было ничем помочь ему.

Я узнал, что прогрессивные писатели Каунаса собираются почтить память Скабейки. Во время весенних каникул я оказался на вечере в зале атейтининков. В то время литературные вечера, особенно организованные прогрессивными писателями, были редки – не было еще такой традиции, да и власти мешали их устраивать. А тут вечер, в котором участвует вся наша «гвардия» – пятнадцать человек.

В начале вечера я прочитал завещание покойного, волнующее трагическое письмо, которое ясно показало, что покойный был не только хорошим поэтом, но и мыслящим человеком. Перед лицом смерти Скабейка не только остался атеистом, но, порвав идейные связи с бывшими друзьями, смело и благородно выступил за идеал социализма. Переполненный зал молча слушал потрясающий документ. О жизни и творчестве поэта пламенно говорил Корсакас, он подчеркнул его путь к социализму и глубокую веру в коренное преобразование жизни.

Я читал только что написанные воспоминания о Скабейке. Потом стихи читали Казис Борута, Йонас Шимкус, Теофилис Тильвитис. Свою прозу читал Юозас Балтушис. Пятрас Цвирка прочитал фельетон о портном Иголке, назначенном цензором. Саломеи Нерис не было, и ее стихи читала Кимантайте.

Этот вечер и друзьям и врагам показал, насколько выросла наша прогрессивная, демократическая литература. Лучшие писатели протестовали против фашистской власти и клерикализма.

Вскоре в большой аудитории университета целый месяц проходила большая выставка книг, журналов и плакатов Советского Союза, которая пользовалась успехом. Это тоже было большим достижением прогрессивных сил. Примерно в эти же дни гитлеровцы ночью подожгли библиотеку Клайпедского педагогического института. При всем желании нельзя придумать более яркий контраст…

В Литве дули новые ветры. В Каунасе чувствовалось сопротивление политике правительства. Уступки гитлеровцам в Клайпедском крае и жестокие репрессии против крестьян вызвали гнев интеллигенции.

Создавался Народный фронт. Партия организовала ту часть общества, которая не только могла устоять перед натиском литовского фашизма, но и ясно поняла свое место и задачи перед угрозой войны. В Клайпеде я часто встречался с людьми партии, через которых поддерживал МОПР. Из Каунаса приехали мой знакомый со времен университета Эугениюс Мешкаускас и Микалина Навикайте. Микалина, которую я знал еще по Мариямполе, недавно вышла из тюрьмы. В ней она провела самые прекрасные годы юности, сблизилась там с компартией и вступила в нее. Я говорил с ней о положении в Литве и в Клайпедском крае, о необходимости сплотить прогрессивные литературные силы. Я понял, что она приехала ко мне по поручению партии. Она рассказала, что осуждены сектантство, неправильное отношение к социалистам-некоммунистам, что сейчас хотят привлечь к антифашистскому движению все демократические силы. Выяснилось, что Навикайте часто видится с Креве, Корсакасом, Цвиркой; существует мысль издавать новый антифашистский журнал, который, скорее всего, будет называться «Литература», – в нем смогут работать левые литераторы» Не считая Креве, намечено пригласить сотрудничать также Сруогу, Дубаса и других – всех, кто ненавидит международный фашизм и поджигателей войны. Мы разговаривали с Микалиной о конгрессе в защиту культуры, который состоялся в минувшем году в Париже. Журнал «Культура» призывал создать национальный секретариат Международной ассоциации писателей в защиту культуры и включиться в борьбу писателей всего мира за свободу трудящихся и свободу мысли.

Я не сомневался в том, что «Литература» – это журнал, который нам непременно пужен. Без промедления я принялся готовить для него материал.

Когда-то, в 1932 году, во время создания Литовского общества писателей, мы, члены «Третьего фронта», не захотели в нем участвовать. Большинство членов общества составляли клерикалы, таутининки или бесцветные «беспартийные». Мы организованно ушли с учредительного собрания (кажется, это сделали Нерис, Цвирка, Шимкус, Корсакас, Драздаускас, Райла и я). Но с возникновением Народного фронта в жизни и литературе наша позиция изменилась, и мы вступили в общество, надеясь со временем изменить его в прогрессивном направлении.

…Весной в Клайпеде у меня гостил Пятрас Цвирка с женой. Пятрас, как всегда, был остроумен и рассказывал различные комические происшествия. Теперь он жил в Верхней Фреде, в доме своего тестя Меркелиса Рачкаускаса, но часто вспоминал и подвал Шляжявичюса.

– Всякие у меня там бывали приключения, – смеялся Пятрас. – Сижу как-то вечером за столиком и слышу – стук-стук в дверь. «Войдите!» – кричу я. И входит в комнату этакий старичок – еще довольно бодрый с виду, снимает шапчонку и певучим голосом говорит:

«Добрый вечер, вечерок, вечеришко…»

«Добрый, – отвечаю я. – С кем имею честь?»

«Я Кяблас-Птоу, – говорит он мне, – писатель, автор «Срочной телеграммы на Западном фронте» и других книг».

«Слышал, слышал». И прошу его сесть. А он опять говорит: «Я хотел, говорит, побеседовать с нашим драгоценным писателем, писателищем Пятрасом Цвиркой… Не ты ли будешь искомое лицо?»

«Да, говорю, не ошиблись».

«Отлично, мой дорогой друг, дружок, дружище, отлично. Зашел я к вам как писатель к писателю поговорить по очень важному делу. А мое дело, дельце такое: оба мы пишем книги, книжки, книжицы и распространяем их. Вот вы выпустили «Франка Крука». Я тоже кое-чего выпустил. И вот меня интересует, сколько вы, так сказать, в свою книгу вложили денег, деньжат, деньжонок».

«Как так – вложил денег? – удивился я. – Написал роман, отнес в общество «Сакалас» Антанасу Кнюкште,^[99]

 знаете такого? Он выпустил, заплатил гонорар, и все. Он продает мой роман. Но это уже не моя забота – это дело издателя…»

Собеседник явно недоволен моим ответом.

«Очень жаль, уважаемый, что нет среди нас, писателей, откровенности. Я-то знаю, что так книгу не издашь. Я вот как делаю: собираю у друзей, знакомых, единомышленников эти деньги, деньжата и издаю свои книжки. Потом разношу по людям и снова по литу собираю деньги. Иначе не получается. А вы вот не хотите сказать, во сколько вам обошлось издание этого вашего «Франка Крука».

Мне уже немного надоело.

«Да я же вам сказал – написал, понес Кнюкште…

Теперь я хочу кое о чем вас спросить. Ваша фамилия, по-видимому, Кяблас. Но что значит это Птоу?»

«А, – обрадовался старичок. – Это интересное дело, уважаемый. Видите ли, теперь мы пишем книги, книжки, книжицы, но никто не переводит их на другие языки. А ведь настанет время, когда наши книги будут читать и англичане, и испанцы, и итальянцы… Неудобно ведь показаться в Европе какому-то Кябласу. Птоу – дело другое. Это уже звучит не по-нашему, и европейцу произнести легко…»

«Хитро вы придумали, – говорю я. – Сам бы я никак не догадался».

«Хитро, говорите? – спрашивает меня Кяблас-Птоу. Улыбается простодушной детской улыбкой и подает мне руку. – Простите великодушно, что помешал, дорогой друг, дружище. Только вот хотелось бы, чтобы среди нас, писателей, было больше откровенности. А теперь добрый вечер, вечерок, вечерище». Он напялил шапчонку и покинул мой подвал.

Пятрас смеется вместе со мной.

– У тебя тут, в Клайпеде, наверняка нет таких интересных посетителей…

С Пятрасом и Марите мы по заливу отправились в Ниду. Погода была чудная, вечным покоем дышали большие дюны за Нидой, чайки разрезали крыльями воздух. Наши гости были счастливы до глубины души. Мы с Пятрасом разговаривали о литературе. Этим летом мы собирались, оставив жен в Верхней Фреде, уехать в Зарасай, где он мечтал поработать над своим третьим романом «Мастер и его сыновья», а я – над все еще не оконченной «Дружбой».

Мне в который раз казалось, что Пятрас Цвирка живет двойной жизнью – заметной для всех и подспудной, закрытой от посторонних. Сталкиваясь с людьми, он обычно показывает им лишь одну свою сторону – играет роль шутника, который ни к чему серьезно не относится. За его анекдотами, нескончаемыми комичными рассказами о знакомых и незнакомых многие не могли разглядеть мыслящего человека, воображение и душа которого непрерывно были заняты тяжелым, напряженным трудом. Когда мы оставались вдвоем, Пятрас часто с большой серьезностью разговаривал о будущем Европы и Литвы. Прекрасно понимал, что назревают трагические конфликты, которые затронут и нашу отчизну. Никуда нельзя было уйти от политики. Мы не раз возвращались мыслями к Советскому Союзу и тому, что недавно там видели…

Написав роман «Земля-кормилица», Пятрас дождался самой широкой известности, какой в то время мог ожидать наш писатель. Роман читали и комментировали все. Прогрессивные читатели радовались – ведь в нем было сказано столько мучительной, кровавой правды и с таким талантом! Реакционерам пришлась не по вкусу тенденция романа, но даже враждебные критики не могли не признать талант автора. Книгу уже переводили на латышский и русский языки. Теперь Пятрас думал о новом романе. Эта книга должна была быть полной веселья и оптимизма и всепобеждающей радости, хотя период 1905 года, о котором он писал, был полон драматических конфликтов и трагических коллизий.

– Вот написать бы мне такую книгу, как «Кола Брюньон», и все… Больше не надо…

Как и каждый из нас, Цвирка получал от своей литературной работы не только радость, часто его мучительно задевали злые выпады врагов, подозрения и сознательная клевета. Многие не любили его за откровенность и остроумие. Но Пятрас так глубоко и крепко любил писательское дело, что он ни разу не усомнился в своем призвании и твердо верил, что только так, создавая книги, он сможет проникнуть в самую суть человека.

В эти годы Пятрас Цвирка жил исключительно на свой писательский гонорар. Деревянный дом с садом в Верхней Фреде, полная тишина вокруг, удивительно прекрасная природа – цветущие сады весной, широкий Неман летом, изморозь на деревьях зимой, – это место просто создано для художника. Семья профессора ценила талант Пятраса и делала все, чтобы он мог работать. Он полюбил свою тещу, ласковую и культурную женщину, которая скоро стала для него «мамой», второй матерью – заботливой, молчаливой, всегда сочувствующей. В бытность свою во Фреде Пятрас Цвирка много читал, ухаживал за садом, ловил в Немане рыбу. Здесь он снова как бы оказался на своей родине – рядом с другом своего детства голубым Неманом. Писательский гонорар позволял Цвирке сводить концы с концами, но каждую неделю и сюда приходил сметоновский полицейский с письмами из налогового управления, требующими выплатить налог, угрожая продажей с торгов его имущества – столика и книжной полки.

Надо сказать, что Цвирка никогда не умел систематически работать. Целые месяцы он проводил, путешествуя по Литве, сидя с удочкой на берегу рек и озер, встречаясь с товарищами. Потом запирался на несколько месяцев в комнате и почти не показывался в городе.

– Время, когда я не работаю, не проходит даром, – говорил он. – Я же все время работаю – когда гуляю, валяюсь на берегу Немана, болтаю с друзьями. Именно тогда мне легче всего обдумывать новые ситуации, сюжетные ходы, персонажи, их речь, жесты. Я сажусь писать тогда, когда чувствую, что вся книга уже в голове – надо только записать на бумаге. Но за столом начинаются новые мучения. Пишу я с трудом, и чем дальше, тем мне трудней.

С каждой своей книгой Пятрас Цвирка рос как писатель. Он постоянно повышал требования к себе. Все с большей ответственностью он относился к своей работе, не делал себе поблажек, старался не печатать ничего недоделанного. Я не раз видел, как он работал. На столе собиралось множество листов бумаги, на которых было несколько строк, а то и полстраницы, написанных неразборчивым почерком.

– Если мне не дается начало рассказа, я не могу писать до тех пор, пока не уловлю настоящий тон. Иногда так я извожу целую кипу бумаги, – говорил он.

Его воображение никогда не переставало работать. Он часто рассказывал мне новые сюжеты, которые возникали у него все время. Но он осуществлял лишь незначительную часть своих замыслов.

– Часто сюжет стареет, особенно если его долго вынашиваешь. А когда чувствуешь, что твой сюжет неинтересен для тебя самого, лучше его бросить и ничего не писать.

В начале июня Пятрас сообщил мне, что уже вышел первый номер «Литературы». Главным редактором журнала был Винцас Креве. Журнал действительно сплотил почти всех прогрессивных писателей. В своем письме Пятрас говорил, что журнал «пользуется зверским успехом. Провзошел все наши ожидания. В одном только книжном магазине «Наука» продали 30 с лишним экземпляров за два часа. Враги бесятся».

В том же письме Пятрас сообщил, что заходил в советское посольство в Каунасе и получил для себя и меня по экземпляру романа «Как закалялась сталь» и письма от ВОКСа.

В конце июня умер Максим Горький. Не только для меня он был одним из самых великих писателей мира. Я читал не только его книги, но и почти каждую статью Горького. Недавно я перевел «Мои университеты». Узнав о смерти любимого писателя, я «плакал мучительнее, чем тогда, когда потерял отца», – писал я Жилёнису.

В середине июля мы с Пятрасом поехали в Зарасай. Живописная природа восточной Литвы, прекрасные озера, радушные люди, среди которых у Пятраса было много друзей, манили нас в эти места, которые мы впервые увидели в 1930 году. Выйдя из автобуса, мы купили в киоске свежие газеты, и в глаза нам бросились крупные заголовки, сообщавшие о начале гражданской войны в Испании.

– Фашизм поднимает голову. Сегодня он тренируется в Испании, завтра он начнет свою кровавую работу в других странах… – очень серьезно сказал Пятрас.

В эту минуту мы услышали звон всех колоколов костела и увидели, что на улицы вышло почти все население местечка. Кого-то провожали на кладбище. Мы смешались с толпой и узнали, что хоронят единственную дочь богатого чиновника, которая позавчера утонула в озере. Неподалеку купались ее друзья – гимназисты. Увидев, что девушка тонет, они не стали спасать ее потому, что были голые и стеснялись…

– Это все плоды воспитания, – печально сказал Пятрас. – Как бы гимназисты не впали в соблазн… Сколько еще темноты в нашей Литве!.. И сколько несчастий из-за этой темноты!..

Мы получили комнату в семье скромного банковского служащего. Комната нам очень понравилась. Погода была просто удивительной, и я начал сомневаться в том, удастся ли мне написать в Зарасай хоть какую-то часть своего романа. Но я упорно засел за работу и поначалу лишь в самое жаркое время дня появлялся на озере.

– Летом у меня работа не идет, – говорил Пятрас. – Летом я люблю валяться на берегу озера, кататься на лодке, ловить рыбу. Лучше работается осенью, когда идет дождь, или зимой, если ты сыт и в комнате не слишком холодно.

Взяв лодку у своего хозяина, мы много времени проводили на озерах. Эти летние тихие дни я вспоминаю с наслаждением. Мы были молоды, здоровы, счастливы, в голове роились проекты, замыслы новых книг, мысли о дальних странствиях. Пятрас был страстным рыболовом, и по воскресеньям, когда хозяин наш был свободен, они вставали еще до рассвета и уплывали на лодке далеко в озеро удить рыбу. Я поначалу ездил с ними, но вскоре выяснилось, что у меня нет ни малейших способностей в этом деле. Это развеселило Пятраса, и он не раз шутил надо мной, называя меня способным рыбоедом, но не рыболовом.

В Зарасай мы встречали Антанаса Шатаса, старого приятеля по Каунасу, уже который год преподававшего в Зарасайской гимназии. Поначалу он обрадовался нашему приезду, но вскоре мы заметили, что он сторонится нас. Удивившись этому, мы как-то подозвали его и спросили:

– Что с тобой, почему ты нас боишься?

Испуганно оглядевшись, учитель отвел нас в сторонку и озабоченно сказал:

– Вы уж простите, ребята, мне неудобно, что ж, мы приятели, старые друзья… Но я не могу с вами встречаться…

– Что же случилось? Ты что, с ума спятил?

– С ума-то я не спятил, – ответил учитель. – Но мне сообщили, что за вами здесь следят… Сведения от самого начальника охранки. Говорят, вы сюда приехали с важным заданием – вести коммунистическую пропаганду. Меня предупредили. Вы уж простите, ребята… Недавно женился, жена на сносях…

Мы, разумеется, вошли в положение бедного, забитого провинциального учителя и с тех пор при виде его лишь незаметно кивали ему.

Постепенно и прочие зарасайцы начали смотреть на нас с каким-то подозрением и страхом.

Несмотря на летнюю жару, я старался с пользой провести отпуск и довольно быстро двигал роман. Пятрас диву давался, что я так быстро заполняю страницу, но, прочитав, говорил: