Текст книги "Весенняя река. В поисках молодости"

Автор книги: Антанас Венцлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 43 страниц)

Наряду с разнузданной клеветой, в стихотворении содержались явные политические намеки на то, что поэтессой должна заинтересоваться сметоновская охранка. Нерис прочитала грязные строчки, положила газету и сказала:

– Как хорошо я их знаю – этих людей! В этом вся их логика и – этика. Как все это низко и неинтересно!

Мы целый день провели с Нерис. Шимкус, который тогда, кажется, впервые встретился с Саломеей, и я наскребли последние деньги и решили повести свою гостью в приличный ресторан и угостить хорошим обедом. Мы обедали в «Версале», и Нерис, наверное, удивлялась, почему мы выбрали этот дорогой ресторан, который был нам явно не по карману. Но нам хотелось отметить нашу встречу как небольшой праздник.

Всех нас, сотрудников «Третьего фронта», радовал приход Нерис в наш журнал. Если первый ее сборник и не особенно нам нравился, то «Следы на песке» явно показывали рост поэтессы, и мы, хоть и поклонники другой поэзии, от души восхищались прекрасными стихами «Литва изгнанника», «Песня жизни», «Как вишни цветение», «Сирому брату». Мы считали, что последнее стихотворение книжки отражает поворот поэтессы к новому пути:

А я улыбаюсь и в счастье поверила,

И все потому, что былое сломила,

Как вишни отсохшую ветку.

Разрушила храм, где так долго кадила

Химерам любви и лазурным поверьям,

И мост за собою спалила.

Осенью 1931 года должен был выйти двойной – шестой-седьмой – номер «Третьего фронта». Насколько помню, во время обеда в «Версале» мы разговаривали о будущем номере, планировали его. Нерис чувствовала себя свободно и хорошо, мы старались оказывать ей внимание. Она была нашим другом, и мы гордились дружбой с ней.

Потом мы долго гуляли по зеленым улицам Каунаса и говорили, говорили без конца. Шимкус размахивал руками, доказывая, что «Третий фронт» откроет широкий путь для нашей новой литературы. Нерис, как обычно, мало говорила, а больше слушала, но было видно, что она интересуется рассуждениями своих новых друзей о литературе, что ей нравятся паши остроты в адрес литературных противников. В ее глазах иногда загорался интерес, губы раскрывались в улыбке, и она, подняв голову, с любопытством поглядывала на кого-нибудь из нас, а то и по-детски хохотала, и мы чувствовали, что наш новый товарищ, хоть и кажется сейчас задумчивым, может от души веселиться.

Наконец мы попрощались. Нерис собиралась еще зайти к каким-то своим знакомым. Она крепко пожала, даже потрясла наши руки.

– Будем друзьями, – серьезно сказала она.

Тогда мы еще не знали, что Нерис до самой своей кончины будет нашим близким другом. Мы стояли и долго провожали взглядом поэтессу. Она исчезла в толпе. И мы почувствовали, что в нашу жизнь вошло что-то новое, юное и прекрасное. Вокруг стало светлее.

Пятый номер «Третьего фронта» вызывал всеобщий интерес не только из-за Саломеи Нерис, хоть это, разумеется, было главной причиной. Всем своим содержанием журнал повернул в сторону социалистической литературы.

Через всю первую страницу шел рисунок советского художника Соколова-Скаля «Рабочий». Номер был украшен также гравюрами Кольвиц и Мазереля. По случаю годовщины смерти Маяковского мы поместили портрет поэта работы Давида Бурлюка и несколько стихотворений. Пятрас Цвирка дал острый рассказ «Жизнь так приятна». Наши новые позиции недвусмысленно выражали цикл моих стихов «О всяких вещах», статья Корсакаса, обобщавшая ответы на нашу анкету, статья Райлы «Рывок пролетарской литературы». В номере не было Казиса Боруты. Может быть, он просто не успел подготовить материал, а может быть, ему не все понравилось в четвертом номере, – теперь трудно судить об этом.

Так или иначе, но пятый номер «Третьего фронта» широко прозвучал не только как протест против мещанского убожества литовской жизни, но и как надежда на новый, другой мир. О каком мире шла речь в журнале, нетрудно было вычитать меж строк…

После выхода пятого номера раздались остервенелые крики. «Эхо Литвы» опубликовало «Письмо в редакцию» Гербачяускаса, в котором старый противник «Третьего фронта», потеряв равновесие, вопил: «Я не совсем понимаю политику, которую ведут наши правительственные органы по поддержанию внутреннего порядка и спокойствия… Неужто поклонники коммунистов пользуются в Литве привилегиями?.. Нашим писателям придется применить браунинг, чтобы защитить свою жизнь от агентов международного пролетариата».

Этот истеричный вопль мистика предупредил нас, что «Третий фронт» собираются закрыть. Газета «Утро» напечатала статью под заголовком «Варяги красного большевизма в Литве». Старик Адомас Якштас ни с того ни с сего поместил в своем сборнике стихов целый «гимн» нашему коллективу, понося нас совершенно нексендзовскими словами:

Вы не эхисты-конструктивисты,

А просто-напросто собакисты.

Короче говоря, против нас восстала вся реакция, буржуазная печать всех направлений. В борьбе против нас использовали клевету, вымысел, ложь. Но для нас самих наш путь становился все яснее, и мы не собирались отказываться от него.

В начале лета в Каунасе я встретился с литовским писателем из США Альгирдасом Маргерисом,^[80]

 антирасистский рассказ которого «У нас кожа черная» мы опубликовали в последнем номере журнала. Маргерис в те годы придерживался либеральных или социал-демократических взглядов. Но наш журнал ему понравился, и он обещал по возвращении в Америку организовать там поддержку «Третьему фронту». Он мне показался интересным, думающим человеком, влюбленным в свою старую родину, хотя здесь его далеко не все радовало. Я чувствовал, что он, долгие годы живший в условиях буржуазной демократии, просто не переваривает литовского фашизма.

Лето я провел в родной деревне. «Штудирую теорию исторического материализма, – писал я своему старому другу Жиленису. – Каждый день набиваю голову полезными сведениями».

Драздаускас написал мне из Скуодаса: «Саломее я пишу и посылаю литературу. Посылай и ты. Очень важно, чтоб она не стояла на месте. Важно и необходимо, чтобы она не ударилась в «сентиментальный социализм». Кажется, этого не случится, она – баба смелая, и такие вещи ей не к лицу».

Как будет реагировать Казис в Берлине на свежий номер «Третьего фронта»? Это тревожило нас.

А Борута в один прекрасный день появился в Каунасе. Приехал он, как я понял, нелегально (нелегально он жил и в Берлине). Несколько дней прожил у меня, потом, кажется, увиделся с профессором Биржишкой. Хотел уехать куда-нибудь из Каунаса, подальше от охранки. Я списался по этому делу с Райлой, решив, что на краю Литвы, где была его деревня, никому не придет в голову искать Казиса. Но Казис к Райле не попал, потому что тот в это время из деревни уехал. Так что Казис продолжал жить в Каунасе – по нескольку дней у разных знакомых.

(Летом 1964 года мы с Борутой гуляли по Паланге. Показав небольшую виллу по улице Бирутес, он сказал:

– Здесь Вацловас Биржишка выиграл меня в карты у министра внутренних дел Рустейки. Когда в тысяча девятьсот тридцать первом году я вернулся из-за границы, меня должны были арестовать и посадить. Профессор Биржишка мне сказал: «Не бойся, такие дела можно устроить в частном порядке. Я буду играть в карты с Рустейкой и за столиком улажу это дело».

Так и случилось, – рассказывал Казис. – Но позднее начальник охранки Статкус увидел, что я гуляю на свободе, и все-таки загреб меня. А может быть, передумал сам Рустейка.)

О «Третьем фронте» с Казисом мы почти не разговаривали – отложили это дело до осени, когда весь коллектив соберется после каникул в Каунасе.

Корсакас опубликовал большую статью в журнале «Культура» – «Поворот влево», в которой, охарактеризовав общественное и литературное положение во всем мире, широко проанализировал причины решения Саломеи Нерис. Статья нас всех обрадовала. Это была большая моральная поддержка Саломее, на которую тогда нападали со всех сторон. Многие читатели поддержали ее своими письмами. Это тоже радовало нас.

РАЗГРОМ

«Третий фронт» стал одним из главных фактов литовской литературы. О нем широко писали и спорили не только литовские буржуазные газеты различных направлений, не только «Наковальня» в Москве и «Голос» в Тильзите. Уже появились статьи о нашем журнале в латвийской, польской, немецкой печати, в газетах американских литовцев. На анкету «Третьего фронта» ответили рядовые читатели, а также такие видные представители общественности, как Тумас, Венуолис, Видунас, профессора Резерве и Ляонас. По-разному оценивая наш журнал, эти люди не могли не признать его значения для литературной жизни.

Настала осень, и мы снова собрались в Каунасе. Шла интенсивная подготовка к двойному – шестому-седьмому – номеру журнала. Новые произведения и переводы дала наша свежая сила – Саломея Нерис.

В Каунас приехал Корсакас. Мы встретили его на вокзале с розами (кому-то пришла в голову такая дипломатическая идея). Каким было наше удивление, когда мы вместо бородатого человека профессорского вида, каким мы его представляли, увидели невысокого, худощавого, бледного паренька в очках, то и дело размахивающего руками, нервного, вспыльчивого, словно он беспрестанно горел и кипел внутри. Говорил Корсакас очень громко и четко, и Цвирка, послушав его, позднее обмолвился:

– Не мог понять, почему Костас так громко говорит, а потом додумался: в тюрьме привык.

Но Костас доказывал, что на его родине, в Пашвитинисе, все говорят громко.

Мы вместе пообедали в «Лозанне» у вокзала и говорили сразу обо всем – о будущем номере «Третьего фронта» и о журнале «Культура», в котором Корсакас теперь заведовал литературным отделом, о новых книгах и летних впечатлениях (летом Шимкус, Цвирка, Райла, Драздаускас побывали в Паланге, где часто встречались с Нерис и много разговаривали с ней о литературе и философии). Мы все очень радовались, что ваш товарищ будет теперь не в тюрьме и не в другом городе; мы сможем каждый день встречаться, вместе думать, планировать и работать.

Этой осенью в нашей жизни появилось еще одно новшество. В одном из дворов по улице Ожешко стоял деревянный дом. В нем должен был открыться клуб рабочих. Мы сразу почувствовали, что в руководстве клуба немало разумных людей, неплохо знакомых с марксизмом, понимающих, как надо работать с рабочими, как их организовать и просвещать. По вечерам здесь стала собираться рабочая молодежь с различных предприятий Каунаса. Ее привлекало многое – спортивные кружки, шахматы, хор, разучивавший революционные песни, читальня, библиотека. В библиотеке можно было найти не только классиков поэзии и прозы на литовском и русском языках, в ней встречалась и марксистская литература. Мы приносили сюда лучшие свои книги, и Пранас Моркунас подарил всю свою большую библиотеку. Устраивались вылазки за город. Клуб назывался «Надеждой». С первых же дней мы – Цвирка, Нерис, Моркунас, Драздаускас, художник Тарабидда и другие – стали частыми его гостями. В клуб приходили и прогрессивные работники театра – Грибаускас и Юкнявичюс,^[81]

 которые интересовались новыми исканиями. В клубе чувствовалось, что все, кто собирается здесь, ненавидят фашизм и искренне интересуются жизнью Советского Союза. Полулегально исчезали и снова появлялись не только книги Плеханова, но и статьи Ленина, номера советских журналов.

Мы стали издавать стенгазету «Молодой пролетарий». Это, пожалуй, была одна из первых рабочих стенгазет в Литве. Заметки, стихи рабочих и наши переписывались на машинке и аккуратно помещались на большом листе картона. Текст украшали карикатуры Стяпаса Жукаса и Тарабилды, остро высмеивающие эксплуататоров, мещан, реакционеров. Помещали также фотографии из жизни каунасских рабочих и снимки из советской печати.

Очень нужны были новые революционные песни – переводные и оригинальные, написанные на мелодии известных советских песен. Нерис, Цвирка и я охотно взялись за эту работу. Вскоре хор клуба пел написанную Нерис песню «Черная, белая армия убийц», песню Конармии.

Мы подружились со многими рабочими – парнями и девушками, которые охотно посещали по вечерам уроки, слушали беседы, учились читать и писать, изучали русский язык, который должен был открыть им путь к великой литературе и помочь узнать ближе жизнь Советского Союза. В правлении клуба работал симпатичный человек – Юозас Мозялис, кажется, рабочий канализации Каунасского магистрата, большой друг Советского Союза. Этот вежливый, корректный человек с виду казался мягким, но на самом деле отличался силой воли и упорством.

По вечерам нам никуда не хотелось идти, ни с кем не хотелось встречаться – мы спешили в свою «Надежду». Здесь нас окружала атмосфера дружбы и молодости. Мы находились среди людей, которые мечтали о новой жизни, о социализме и старались лучше понять эту жизнь.

По той же улице Ожешко находился зал «Мирамар». Здесь состоялся большой вечер литературы и искусства, подготовленный самими рабочими. Грибаускас и Юкнявичюс позаботились об оформлении и освещении сцены, мы пришли со своими революционными стихами. Не помню, чтобы Нерис или Цвирку где-нибудь встретили теплее, чем в этом зале, где собрались рабочие. Мы читали последние свои произведения, и продолжительные аплодисменты призывали нас читать еще и еще. Хор отважно пел свой революционный репертуар, спортсмены демонстрировали интересные акробатические номера. Приподнятое настроение царило в зале и на сцене, – казалось, что все мы живем в каком-то новом мире, где так много искренности, улыбок и настоящего веселья…

В типографию «Райде» поступали все новые рукописи. В моей комнатке мы спорили о материале номера – о стихах, статьях, прозе. Хотелось, чтобы все в этом номере было куда лучше, чем в предыдущих. Казис в этих разговорах не участвовал. Мы старались объяснить друг другу его отсутствие тем, что его положение полулегальное. Каждый день ему угрожает охранка, тюрьма, допросы, и пускай он лучше не путается там, где все его могут увидеть. Но каждый из нас знал, что последний номер нашего журнала не может понравиться ему.

И вот почти весь номер набран. Спустя некоторое время военный цензор капитан Вилутис возвращает в типографию гранки. Все они перечеркнуты красным карандашом и подписаны цензором. Спустя два дня приходит новая порция гранок, перечеркнутая от начала до конца… Кому-то из нас или из типографии цензор наконец сообщил, чтобы материалов «Третьего фронта» ему больше не приносили, он все равно его не пропустит. Это была ликвидация журнала без распоряжения министра внутренних дел, без юридической санкции.

Что она уже готовилась – нам было ясно. Появление Нерис в журнале, без всякого сомнения, еще больше приблизило его конец. В этом большую роль сыграли клерикалы, которые поносили нас в печати и устно. Мариямпольская газетенка утверждала, что мы получаем деньги из СССР и продались большевикам (поначалу нам хотелось подать на эту газетенку в суд, но мы вскоре поняли свою наивность: неужели фашистский суд может вступиться за нас?!).

Детище упорной работы последних лет оказалось задушенным. Журнал, с которым мы связывали столько надежд, который на самом деле объединил лучшие силы молодых прогрессивных литераторов, в котором мы зрели, мужали, приближались к марксистско-ленинской идеологии, марксистскому пониманию роли и задачи литературы, был ликвидирован, как и все прогрессивное в фашистской Литве.

(Мы не успели расплатиться с типографией за набор последнего номера, и она не преминула вычесть эту сумму несколько лет спустя из нашего скудного жалованья).

Такая же судьба ожидала и клуб «Надежда». В клуб ворвалась сметоновская охранка. Она расхитила библиотеку, унесла стенгазету, собрала ноты и тексты песен. Арестовали руководство клуба – Мозялиса, Тарабилду, Стяпаса Жукаса, Моркунаса, Драздаускаса и других. Чувствуя, что и ко мне может ворваться охранка, я вынес из дому материалы «Третьего фронта», всю переписку и спрятал у знакомой студентки.

После ликвидации «Третьего фронта» мы просто не знали, что делать. Не придумав ничего лучшего, мы составили письмо к литовской интеллигенции, призывая ее протестовать против подобного насилия, и, размножив, разослали по почте профессорам, актерам, художникам, писателям. Увы, лишь малая часть писем дошла до адресатов, – охранка выловила письма еще на почте. Если некоторые наши интеллигенты и были возмущены поведением охранки, они даже не могли поддержать нас – в печати их протесты появиться не могли.

Мы удивились и обрадовались, когда несколько недель спустя увидели московскую «Литературную газету». Критикуя направление нашего журнала, она сочла необходимым заявить о своей братской солидарности с нами и протестовала против закрытия «Третьего фронта». В статье «Литовский фашизм душит левых писателей» «Литературная газета» писала:

«Сейчас «Третий фронт» стал лицом к лицу с буржуазной реакцией. Доведение третьефронтовцев в данный момент покажет, насколько они преданы общей борьбе трудящихся масс Литвы против фашизма.

Мы решительно протестуем против новых попыток литовского фашизма задушить всякое революционное, культурное и литературное движение в Литве и призываем присоединить свой голос протеста все революционные, литературные организации других стран».

Это была большая моральная поддержка для нас.

После расправы с «Третьим фронтом» и клубом «Надежда» правая печать ликовала, словно совершила настоящий подвиг. Она писала, что власти искоренили коммунистическое «гнездо», что охранка продолжает обыски и аресты.

Все-таки дальнейшие аресты были приостановлены. Видно, охранка не надеялась доказать, что Цвирка или Нерис – коммунисты; они ведь тогда ими и не были. Кроме того, фамилии некоторых представителей нашего журнала были известны не только в Литве, но и за ее пределами. Сметоновская охранка, видимо, понимала, что она не поднимет своего авторитета арестами и преследованиями писателей.

Закрытие журнала и клуба, обыски, аресты – всем этим власти хотели напугать, деморализовать нас. В то время мы были еще недостаточно закалены, чтобы они, хоть частично, не достигли своей цели. Стало ясно, что дальше нам уже не удастся продолжать легальную организованную литературную работу. Надо было выбирать – или идти в подполье, перестав участвовать в легальной печати (таким тогда было требование партии), или перестать работать в литературе, или свернуть по пути наименьшего сопротивления – в трясину буржуазной и желтой печати, которая поглотила уже многих талантливых людей.

Для первого пути мы еще не созрели. Мы еще не были готовы связать свою судьбу с партией, подчиниться ее дисциплине, которая казалась нам тогда недостаточно гибкой, а подчас и догматичной. Нам казалось, что, если мы будем печатать свои произведения лишь в нелегальной литовской коммунистической печати, мы не сможем расти как писатели.

Идти в бульварную печать, разумеется, мы тоже не могли – слишком уж любили настоящую литературу. Бульварная печать казалась нам грязной, морально нечистоплотной. Мы знали, что нас, как писателей, ждет в ней только смерть. Некоторые из нас, например Шимкус и частично Цвирка, к сожалению, иногда отдавали ей определенную дань, относясь к этому как к способу заработка. Ведь от «Третьего фронта», как я уже говорил, ни один из сотрудников не получал ни цента гонорара. Мы осуждали и критиковали товарищей за участие в бульварной печати, но все было напрасно, потому что иначе они не могли заработать свой прожиточный минимум. По Каунасу и другим городам Литвы тогда ходило множество интеллигентов-безработных, которые подолгу тщетно искали частных уроков или места дворника.

Уйдя из клерикальной гимназии, Нерис попыталась устроиться в Каунасе. Она поселилась в семье профессора Миколайтиса. В этот год мне приходилось часто встречаться с ней. Самой актуальной для нее была проблема работы. Но мы, бывшие сотрудники «Третьего фронта», сами кое-как перебивались, и даже напечатанные вещи давали нам столь мизерные доходы, что лишь с большим трудом оплачивали жалкие комнатки и убогий обед. Раньше мы думали, что если Нерис поселится в Каунасе, мы найдем для нее какую-нибудь работу, но теперь это оказалось невероятно трудным. И Нерис, быстро исчерпав свои скудные сбережения, очутилась в настоящей бедности. Она не хотела об этом говорить, но при встрече с ней чувствовалось, что у нее нет даже нескольких центов для самых необходимых расходов. Мы не могли ей ничем помочь и ощущали свою вину перед ней.

В Каунасе на Лайсвес-аллее недавно возник современный ресторан «Пэл-Эл». Внизу можно было выпить бокал пива, а на втором этаже за столиками по вечерам сидела публика и пила, танцевала. Изредка и мы на минутку забегали сюда. На третьем этаже находились отдельные кабинеты, которые снимали, чтобы отметить день рождения или именины… Не знаю почему, и мы однажды собрались в таком отдельном кабинете, чтобы поговорить, как жить дальше, потеряв журнал и клуб «Надежда». Спорили мы остро, единого мнения не было. Драздаускас повторял свою любимую поговорку: «Нечего унывать, будет еще хуже» – и доказывал, что пора уйти в подполье, наладить тесную связь с коммунистами, участвовать в партийной печати. Мне казалось, что мы, не отрекаясь от марксистской партии, все-таки должны участвовать в легальной печати, потому что иначе не сможем расти как писатели. Насколько помнится, меня поддержали Корсакас и Шимкус. Цвирка склонялся к мнению Драздаускаса и даже пытался послать позднее свои стихи в московскую «Наковальню». Нерис тоже была убеждена в том, что надо уходить в подпольную печать. И верно, ее стихи позднее появились в «Наковальне». В одном из таких совещаний (всего их было два) участвовал и Борута. Он не меньше нас страдал из-за ликвидации «Третьего фронта», хотя наш журнал в последнее время стал для него чужим – никто больше и слушать не хотел о «парне». Нам было даже стыдно о нем говорить, как о каком-то анахронизме. Кроме того, почти для всех теперь стал неприемлемым тезис Боруты о левой литературе, стоящей выше партии. Скорее всего, тогдашняя русская советская литература, ее практика, да и западная пролетарская литература, с которой мы успели познакомиться, оказали на нас влияние.

Раскол сотрудников «Третьего фронта» и развал всего организованного движения страшно подействовали на Боруту. В тот вечер он выпил больше других и даже заплакал. Когда мы вышли на Лайсвес-аллею, он широким жестом стащил с головы шапку, швырнул ее на тротуар и крикнул:

– Чихал я на Сметону!.. Никого я не боюсь. Кто я – дерьмо или хозяин литовской земли?!

Кое-кому поведение Казиса показалось смешным, позерским, но он глубже всех пережил всю эту трагедию.

Так мы и разошлись… Правда, временно.

…Моя хозяйка, портниха, у которой я жил в последние годы, переехала дальше от центра, на улицу Вишинскиса. Она снова предложила мне комнату.

Недолго раздумывая, я нанял извозчика и перевез свое скудное имущество – железную кровать и шкафчик с книгами. Пишущую машинку, которую я недавно купил, я сам перенес на новую квартиру.

Ко мне стал заходить молодой неразговорчивый, немного суровый человек. Он интересовался «Третьим фронтом», Цвиркой и Нерис. Он хорошо знал и советскую литературу. Я в это время следил за ней, постоянно читал «Литературную газету» и книги советских писателей. Нас всех интересовала вторая международная конференция революционных пролетарских писателей, которая проходила в конце 1930 года в Харькове. В ней участвовали представители двадцати трех стран – 120 человек. Конференция положила начало Международной ассоциации революционных писателей. В Москве начали издавать на нескольких языках орган этой ассоциации – «Литература всемирной революции». Мы получали произведения пролетарских и революционных писателей Германии, Франции, США и других стран.

Новый мой знакомый, настоящую фамилию которого я узнал лишь летом 1940 года, был коммунист Александрас Гудайтис-Гузявичюс,^[82]

 недавно вернувшийся из Москвы. Он жил на нелегальном положении и приходил ко мне в сумерках, когда на плохо освещенных улочках Зеленой горы трудно было разглядеть лица. Мы неторопливо продолжали разговор о литературе. Члены «Третьего фронта» хотели сотрудничать в «Литературе всемирной революции» и вообще наладить связь с Международной ассоциацией революционных писателей. Нам казалось, что таким образом мы приобретем вес не только в собственных глазах, – охранке тоже будет труднее нас разгромить, если мы шире выйдем в свет. Увы, наш коллектив уже не существовал. Цвирка, получив мизерную стипендию от общества «Жибурелис», уехал в Париж. Корсакас поступил вольнослушателем в университет (его на неопределенный срок лишили гражданских прав, и, сдай он даже экзамены за весь курс гимназии, ему все равно бы не дали аттестата), кроме того, он начал редактировать «Культуру», редакция которой перебралась в Каунас, так что он был занят своей работой. Нерис жила в Каунасе и кое-как перебивалась без постоянной работы. Несколько раз мои друзья тоже встретились у меня с Александрасом Гудайтисом-Гузявичюсом. Никто из нас, кроме Шимкуса, не знал его фамилии. Шимкус жил вместе с ним какое-то время в общежитии, да и раньше они вместе учились в Паланге. Но Йонас никому не раскрыл секрета. Чтобы во время беседы нас не настигла охранка, мы выставили на стол бутылку дешевого и отвратительного аникшчяйского вина, которое пили все студенты. Собрание выглядело как чьи-то именины. Наш новый товарищ говорил, что мы должны повернуть по пути пролетарской литературы, что он попробует помочь нам наладить связь с «Литературой всемирной революции» (этот московский журнал редактировал польский писатель Бруно Ясенский, автор сенсационного романа «Я жгу Париж»). Кроме того, Гудайтис-Гузявичюс хотел сблизить нас с прогрессивной печатью американских литовцев. Все это нам казалось очень интересным и значительным. Я помню, что в совещании участвовала и Саломея Нерис, которая с большим одобрением и интересом слушала слова нашего нового товарища.

Гудайтис-Гузявичюс иногда заходил ко мне воспользоваться пишущей машинкой. Писал он в перчатках, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, – надо было остерегаться охранки. Оставив его за машинкой, я уходил погулять, разумеется не интересуясь тем, что он пишет.

Вскоре наши встречи прекратились – охранка выследила и арестовала Гудайтиса-Гузявичюса. Я узнал об этом, увидев его снимок в бульварном «Воскресенье», где его называли крупным деятелем компартии Гальдикасом. А «Воскресенье» я купил вечером, направляясь на встречу с Гудайтисом-Гузявичюсом на Зеленой горе. Я несколько часов прождал его в условленном месте (мы должны были вместе отправиться на тайное собрание интеллигенции), но так и не дождался… Я снова увидел его лишь в 1940 году, когда он вышел из фашистской тюрьмы и вместе с нами с первых же дней стал строить новую Литву.

Фашистская охранка свирепствовала, выслеживая каждый шаг партии. Наши контакты с коммунистами, налаженные во время работы клуба «Надежда», снова прекратились.

Теперь я чаще бывал в университете. По правде говоря, порядок был такой, что можно было учиться хоть до старости – никто не заставлял спешить. Одни не надеялись получить работу после окончания университета (особенно студенты-антифашисты); другие – таутининки и большинство клерикалов – уже имели доходные места и знали, что по окончании университета им все равно не прибавят жалованья; наконец, третьим мешали учиться тяжелые условия жизни. Меня можно было причислить к первой или к третьей категории студентов. Я не спешил получить диплом и потому, что был занят другим делом, и потому, что грозила опасность оказаться в числе безработных интеллигентов, и потому, что мне не нравились студенты, которые зубрили записи лекций и сдавали экзамены, не прочитав ни одной книги.

Я относился к числу студентов, которые за годы учения прочитали если не горы, то хоть груды литературы. Я неплохо ознакомился с русской и французской литературами, прочитал почти всех их классиков. Кроме того, в последние годы я следил за литературой по общественным вопросам, глубже познакомился с марксизмом-ленинизмом. И лишь теперь, когда наше литературное движение было разгромлено, я решил окончить университет. Я сдавал экзамен за экзаменом и довольно быстро догнал своих сокурсников, которые, заботясь лишь о коллоквиумах и экзаменах, сильно опередили меня. После того как уменьшились мои заработки по редактированию агрономической литературы (видно, и в этой области кто-то стал вредить мне), я начал в университетской библиотеке готовить библиографический труд «Мировая художественная литература на литовском языке». Я собрал большой материал. Профессор Вацловас Биржишка согласился публиковать мой труд в «Библиографическом вестнике», редактором которого он был. И я ежемесячно получал от журнала небольшой, но постоянный гонорар.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

В то время в Каунасе появился писатель, который вскоре подружился со всеми, кто имел что-нибудь общее с прессой. Мы слышали, что этот чернявый, темноглазый тридцатилетний человек только что вышел из тюрьмы, где провел десять лет, хоть и приговорили его к пожизненному заключению. Его произведения публиковала в основном правая печать. Насколько мы знали, кто-то из правых выхлопотал ему досрочное освобождение.

Я встретился с ним в кафе Конрадаса, где так называемые каунасские интеллектуалы собирались дважды в день: первый раз – до обеда, около двенадцати часов, и второй раз – вечером, часов в семь-восемь. За столиками тогда сидели писатели и журналисты, художники и актеры. Среди них слонялись различные «поклонники искусства», те, кто любил послушать разговоры писателей и художников, узнать новый анекдот. У Конрадаса подавали лишь кофе с вкусными пирожными – здесь не было ни обеда, ни спиртного. За столиками сидели обычно компаниями. Мы никогда не подсаживались к столику, где сидел Гербачяускас. А вот наш новый приятель бывал всюду – то выпьет с одними чашку кофе, то сидит и курит с другими, а то, гляди, толкует с кем-то у двери и вскоре совсем исчезает из кафе, через минуту появляется снова и болтает с каждым, как со старым другом, курит и пьет кофе, если только его угостят.

(Кофе был, разумеется, недорогой, но в кафе приходило немало таких, для кого заплатить и за чашку было проблемой, хотя они готовы были провести целый день в теплом помещении, в котором собирались каунасские знаменитости. Говорят, что находились даже такие хитрецы, которые, заказав кофе и вылив его, вынимали из спичечного коробка принесенную с собой муху, бросали ее в чашку, подзывали владельца или официанта и принимались кричать, угрожать, что напишут о «грязи» в газеты. Владелец кафе бесплатно угощал скандалиста, чтобы избежать неприятностей.)