Текст книги "Весенняя река. В поисках молодости"

Автор книги: Антанас Венцлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)

Частенько приходилось бывать на Неринге. Помню, как мы с Элизой долго шли к Ниде по взморью, собирая янтарь и камешки. Дни были солнечные, дул свежий ветер, катились зеленые волны, напевая свою однообразную песню, а мы шли и шли, потом отдыхали и снова шли, на каждом шагу любуясь то песком, то лесом карликовых сосен, то дюной, вырвавшейся из объятий деревьев и мха. Все было удивительно молодо, свежо, словно только что поднялось с морского дна и засверкало на солнце.

Однажды мы отправились пешком через дюны с гимназистами младших классов. Несколько десятков мальчиков и девочек шли бодрые и счастливые, а день был наполнен золотыми искрами и весенним теплом. Вдруг с моря поднялась исполинская черная туча, ее пронзил огненный зигзаг. Мы спешили под крышу. Но, как известно, в Неринге мало людей, и не так легко спрятаться от грозы. А туча приближалась с невероятной быстротой, над морем и на дюнах, словно надтреснутый колокол, гремел гром. Мы шли и шли, тщетно надеясь увидеть хоть какой-нибудь дом. Мы были где-то между Прейлой и Пярвалкой, когда с неба струями хлынул дождь, а гроза, кажется, совсем взбесилась – небо непрерывно бороздили огненные молнии, гром гремел рядом, над нашими головами, а эхо катилось вдаль, через поросшие сосенками холмы, через пустынные дюны, через серое разбушевавшееся море. Промокнув насквозь, я видел, как мои ученики, словно воробушки, застигнутые грозой, бегают туда и сюда и, не находя приюта, останавливаются под крохотными сосенками, по веткам которых бьют струи воды. Я уже слышу, как самые трусливые хнычут и зовут маму, а смелые успокаивают их.

К счастью, гроза кончилась так же быстро, как и началась. Вскоре мы оказались в Пярвалке и вошли в пустой ресторанчик. Хозяин быстро растопил печку и поставил для нас кофе. Мои воробушки обсохли и рассказывали друг другу пережитое. Было видно – теперь они рады, что будет о чем рассказать дома; они глядели гордо и сами себе казались более опытными и закаленными, чем час тому назад. Они пели и плясали, стараясь согреться, и, к счастью, ни один из них не простудился и не заболел.

«С женой и с учениками, – писал я брату Пиюсу, – за несколько дней мы прошли все дюны Неринги. Поход был невероятно интересный, некоторые его минуты были не хуже, чем когда-то, во время путешествия по Альпам. И впрямь, по сравнению с Нидой и Юодкранте, с Прейлой и Пярвалкой Паланга кажется бледной тенью. Огромные горы чистого песка, гудящие волны, лодки, чайки, лоси и косули, аисты, стоящие на берегу – все это оставляет глубокое, незабываемое впечатление».

Длинными осенними вечерами, когда за окнами шелестел нескончаемый клайпедский дождь, мы с Элизой, сидя перед настольной лампой, читали Стендаля, Флобера или Диккенса, восхищались каким-нибудь рассказом Горького или Чехова. Мне казалось, что Элиза чувствует себя одинокой вдали от Фреды, от близких, и я иногда спрашивал:

– Трудно тебе здесь, правда?

– Мне хорошо там, где ты, – отвечала она и улыбалась той улыбкой, которая восхищала меня с самого начала нашего знакомства.

Все больше мне хотелось взяться за большую работу. Какой она будет, поначалу не было ясно даже мне самому. Но теперь, после отъезда из Каунаса, где я провел столько лет, тамошние картины снова и снова вставали перед глазами. Я стал ярко вспоминать многие сцены, и мне хотелось изобразить в книге то, что я пережил. Я не знал ни как начать, ни как кончить книгу. Я видел только отдельные сцены, лица, но все они жили в моем сознании без связи друг с другом. Я вспоминал детство, друзей, с которыми рос, учился, и думал, что начать следовало бы с этого. Но когда я сел наконец писать, все пошло само собой, бессознательно. Написав страницу, я уже знал, что будет на следующей, а иногда прояснялось и несколько страниц, но не больше. Словно в тумане я видел будущее только что родившихся героев, их поступки, чувства, конфликты. И я чувствовал, что постепенно появляется что-то, о чем я много раз думал, но чего до конца не понял, пока не сел за свой стол. По правде говоря, сидел я не за столом, а за крохотной доской, которая, с поворотом ключа, спускалась с маленького шкафчика – первого предмета из мебели, купленного нами после свадьбы. Шкафчик был красивый, столик удобный, на нем помещалась даже настольная лампа, и писать было здесь уютно. Подняв глаза, я видел любимое лицо, склоненное над книгой. Почувствовав, что я смотрю на нее, Элиза отвечала мне взглядом, без слов спрашивая, не устал ли я, не нужно ли мне чего-нибудь. И я снова погружался в работу, потом мы ходили гулять, и я в сотый раз рассказывал своей подруге о том, что пишу и что собираюсь писать, и с одними моими проектами она соглашалась, другие критиковала, доказывая, почему она не согласна. Подумав, я часто соглашался с ее мнением.

Моя работа, увы, шла медленно и с трудом. Некоторые страницы выглядели сносно, некоторые даже недурно, но бывали такие, которые я чиркал и писал заново, иначе поворачивая действие, и удивлялся, что мои персонажи вдруг показались гораздо живее даже мне самому. Сев за большую работу, я чувствовал, как она меня то непреодолимо влечет, а то становится ненавистной, и мне кажется, что я никогда ее не кончу, что все написанное мной серо, скучно, ни для кого не интересно. Иногда целыми неделями я не писал ни строчки…

Прояснялись персонажи романа – Гражулис, Туткус, Скиргайла. Должен признаться, что у некоторых из них были прототипы, хотя, разумеется, я не изображал действительных лиц и событий. Довольно похож на Скиргайлу был один знакомый каунасец, учившийся в Берлине и позднее заболевший психической болезнью. Тому, кто внимательно читал эту книгу и роман «Дружба», нетрудно будет понять, кто из моих знакомых наделил своими чертами Туткуса.

Большую радость теперь доставляли мне письма друзей. Писали и Пятрас, и Костас, и Винцас Жилвнис. Казис, которого еще летом военный суд приговорил к четырем годам каторги, кажется, не написал ни слова, – может быть, ему этого не позволяли. Друзья рассказывали мне о своей литературной работе, о каунасских новостях. Я узнал, что в Каунасе, продержавшись всего лишь год, закрылся Театр молодых. Я вспомнил Юкнявичюса и Грибаускаса, которые жаждали революционизировать наш театр и когда-то основали студенческую труппу. Позднее они организовали Театр молодых. Теперь, как я узнал из писем, Юкнявичюс уехал в Москву изучать театр. Ему можно было позавидовать – перед ним откроется незнакомый и бесконечно интересный новый мир. Он увидит Москву, ее улицы, ее людей, ее музеи и театры. Смогу ли я когда-нибудь это увидеть?

Зимние каникулы мы провели в Каунасе, после Нового года я писал Винцасу: «У меня уже есть кусок романа. До, осени надеюсь кончить». В другом письме снова: «Эксплуатируя себя, пытаюсь по вечерам писать. Чувствую, что в моем знании жизни много есть пробелов, и это приводит меня в уныние, я очень одинок, хотя жена меня понимает, но никто не может заменить мне хорошего друга».

Я работал не только в гимназии – преподавал литовский язык и студентам в Институте торговли. Кроме того, меня просили работать по вечерам на каких-то курсах для чиновников, которые хотели изучать литовский язык (эти курсы мало кто посещал, и они скоро развалились). Вся эта педагогическая работа изнуряла меня так, что по вечерам не оставалось сил писать.

Весной 1935 года я впервые увидел Эстонию. Мы побывали в Тарту и Таллине. Очень милым, спокойным и интересным показался университетский город Тарту. «Здесь можно было бы пожить, поучиться и пошуметь», – подумал я. Таллин восхищал видом на море, массивными башнями, зеленью парков. На пароходе мы добрались до острова Сааремаа. Нас окружило северное безмолвие, неяркие цветы, древний замок. Куресааре и люди – вежливые, спокойные, культурные. Бросались в глаза трудолюбие и опрятность маленького народа, чистота в городах и деревнях.

А летом мы с женой снова поехали в рыбацкую деревушку за Палангу, где в прошлом году провели столько счастливых часов. Нас встретили маленькие рыбацкие домики, сохнущие на солнце сети, запах соли, вытащенные на берег черные, просмоленные лодки. Приехала пара молодоженов – Пятрас Цвирка со своей женой Марите.

С этого лета сильней всего застрял в памяти один эпизод. Когда в гости приехал наш с Пятрасом тесть, профессор Меркелис Рачкаускас, мы попросили рыбаков, чтобы они нас, мужчин, взяли в море. Рыбаки охотно согласились. Погода была удивительно прекрасной. Рыбаки подняли паруса, и лодка, смело разрезая воду, быстро удалялась от берега. Поначалу мы еще хорошо различали двух молодых женщин, которые махали нам руками и желали счастливого пути. Но вскоре мы уже не слышали их голосов, потом и они исчезли.

Медленно уходил вдаль берег, превращаясь в тусклое пятно, и все более серела деревня Ванагупе и лес рядом с ней. Наконец даже башня Палангского костела стала едва заметной. Рыбаки сказали, что мы отплыли от берега на четырнадцать километров.

Вдруг мы увидели, что по воде бегут крохотные барашки – белые небольшие волны. Увы, эти барашки быстро увеличивались, превращаясь в настоящих «баранов». Наша лодка накренилась, и нам на головы один и другой раз хлынула холодная соленая вода. Рыбаки пытались иначе поставить паруса, но у них что-то не получалось. Лодка еще сильней накренилась. Волна за волной катились на нас. Профессор поначалу пытался шутить, рассказывал, что когда-то, в молодости, был членом Херсонского яхт-клуба, что такие штормы ему нипочем. Но вскоре и он, подняв воротник пиджака, съежился.

Рыбаки не покладая рук вычерпывали воду, а лодка то взлетала вверх, то устремлялась в бездну. Казалось, мы уже не вынырнем. Но через минуту мы снова оказывались на гребне, подброшенные, кажется, до самого неба. Пятрас шутил, изображая страдающего морской болезнью, но вскоре эта болезнь скрутила всех нас. Вокруг все воняло солью и кружилось, кружилось.

Прошло очень много времени, пока мы снова не увидели берег, рыбачьи избушки, пятно леса. Но шторм не успокаивался. Ветер дул еще сильней, водяные горы с ревом катились под нами и через нас. Мы промокли до последней нитки. И когда наконец лодка уткнулась в твердый прибрежный песок, мы выскочили и, шатаясь, хлюпая водой, стали взбираться на дюны. Мы увидели жен – они ждали все то время, пока мы были в море. Они уже давно разглядели нашу лодку, кидаемую штормом, и пережили неприятные минуты, потому что рыбаки, находившиеся на берегу, сказали им, что мы угодили в серьезный переплет. И рыбаки, с которыми плыли, откровенно признались, что паруса были не в порядке. В море они это заметили и попытались исправить, но тут налетел шторм. Лишь хладнокровие рыбаков спасло нас.

С небывалым наслаждением мы выпили по хорошему глотку коньяка из плоской бутылки профессора. А женам пришлось сушить и гладить нашу одежду, которую мы могли надеть лишь на следующий день. Лишь тогда все плавание нам, мужчинам, стало казаться не столько страшным, сколько смешным. Но наши жены никак не могли согласиться с таким настроением…

На исходе лета мы поехали в мою родную деревню. Родные, особенно мама, встретили меня, уже не одного, с прежней нежностью и любовью. Мама угощала нас, боялась чем-нибудь не угодить своей снохе. Но снохе все здесь нравилось: дитя города она всегда любила деревню, и мы дни напролет ходили по полям Я рассказывал ей сотни маленьких историй детства, которые мне теперь казались значительными. И было приятно, что Элиза слушала их, вместе со мной поднималась на Часовенную горку проведала холмик, на котором когда-то стояла наша старая изба, ходила по саду, собирая сбитые ветром яблоки, и боялась пчел. Мама и братья сразу подружились с ней.

Родные жаловались, что жизнь становится тяжелей; все, что крестьяне продают в городе, невероятно дешево, а все покупное – дорого. Особенно были недовольны мелкие крестьяне. Раньше я никогда не слышал, чтобы они так откровенно ругали власть и, не стесняясь, говорили, что раньше или позже ей придет конец. В нашей округе немало крестьян обнищало и уехало за море.

Народ ругал правительственные организации, скупавшие скот и птиц, зерно, молоко, ругал банки и судебных приставов… Какое-то тревожное, бунтарское настроение чувствовалось в деревнях.

Вернувшись в Клайпеду, осенью я от людей, приезжавших из Каунаса, слышал о сопротивлении крестьян полиции в Занеманье, об их кордонах, не разрешавших вывозить в города сельскохозяйственные продукты. Шли толки о вооруженном усмирении крестьян, о том, что поджигали усадьбы штрейкбрехеров. Ярость против фашистской власти, накопившаяся у всех за много лет, теперь вылилась в угрожающие действия. Оторопь брала, когда рассказывали о военно-полевых судах, на которых крестьян приговаривали к смертной казни, в то время как гитлеровцев Клайпедского края постепенно амнистировали и выпускали из тюрем.

В эти месяцы могли оставаться спокойными лишь подхалимы фашистской власти. Лучшие представители интеллигенции возмущались политикой правительства, их заботила дальнейшая судьба Литвы. А эта судьба представлялась в туманном и мрачном свете. В Литве царили гнет, насилие, а за границей крепла угроза со стороны Германии. Восхищение литовских фашистов Гитлером явно пошло на убыль. Где только могли, они применяли гитлеровские методы, но сами уже поняли, что если Гитлер поглотит Литву, то и от них не останется следа.

Каждый день я ходил в гимназию и в Институт торговли, а по вечерам писал свой роман. Настроение было плохое, работа шла трудно.

Однажды в дом по Зеленой улице, где я жил, зашла незнакомая женщина. Говорила она на чистом клайпедском наречии и похожа была скорей на крестьянку. А это была писательница, о которой я до сих пор не слышал, – Эве Симонайтите.^[96]

– Ева? – переспросил я.

– Нет, я не Ева, я – Эве, – ответила моя гостья.

Каунасское Министерство просвещения издавало ее большой роман, который был назван несколько необычно – «Судьба Шимонисов из Аукштуяй».

– Что это за Аукштуяй? – спросил я ее.

– Это такая деревушка, а Шимонисы – люди, которые в этой деревушке жили….

– А, понятно… – Я начал листать набранные в типографии гранки.

В Каунасе этот роман попал в руки одного известного писателя. Симонайтите употребляла слова из диалекта, писателю это совсем не понравилось, и он удивительно неудачно отредактировал рукопись. Во многих местах были выброшены самые характерные для клайпедцев выражения, а присущие этому диалекту синтаксические конструкции кое-как были приспособлены к формам, привычным для каунасских литераторов. Я заметил, что моя гостья взволнована, что для нее мучительно такое отношение к ее труду.

– Ведь это мой ребенок, – говорила Симонайтите. – Мой ребенок.

– Я вас понимаю, – ответил я.

– Помогите мне. Если книга выйдет такой, что же будет? Я не смогу глаз показать перед своими клайпедцами…

Что поделаешь. Мы принялись читать фразу за фразой вместе с автором. Там, где она меня останавливала, найдя неудачное исправление, я просил вспомнить, как она написала сама. Так мы прочитали десять, двадцать страниц, и я со все большим удивлением смотрел на эту женщину. Настоящая писательница, да еще какая! Она пишет, невзирая на принятые в нашей литературе каноны, правила, и пишет как-то свежо, наблюдательно. Местами, правда, роман растянут, сентиментальны страницы, посвященные невзгодам старых Шимонисов, но многое, почти все написано ярко, оригинально. Когда мы вернули в текст любимые слова и выражения писательницы, речь сразу ожила и засверкала по-клайпедски сочно… Это радовало нас обоих. Изредка я поправлял конструкцию фразы, предлагал вычеркнуть то или иное немецкое слово. Мы долго искали, чем бы это слово заменить.

Работа продвигалась медленно. Чем дальше, тем сильнее меня восхищала книга дочери Клайпедского края. Я радовался, что этот край, историческая судьба которого столь трагична, неожиданно выдвинул из своих глубин крупную писательницу. Я ни на минуту не сомневался в том, что роман привлечет внимание читателей. В нем было что-то новое, еще неизвестное в нашей литературе.

– Вы написали эпопею клайпедской жизни, – сказал я своей гостье, когда работа подходила к концу.

– Что вы, – скромно ответила она. – Написала, что знала, о своих клайпедцах, вот и все…

Типография перебрала гранки, и мы уже с другим настроением читали верстку ее книги. Моя гостья повеселела, ее мрачность исчезла, хоть ей и казалось, что ее книга еще не звучит так, как полагалось бы.

Я начал расспрашивать писательницу о ее жизни, но она отвечала нехотя, – казалось, что ей не о чем рассказывать. Я узнал только, что в детстве и юности она испытала много горя, что пишет уже давно и немало печаталась, но до сих пор никто не обратил серьезного внимания на ее рассказы, никто не учил ее и не поощрял. Я еще больше удивился и просил ее не бросать пера. Мои просьбы, разумеется, были ни к чему – Эве Симонайтите, которую наши издатели все-таки сделали Евой, уже была самой настоящей писательницей. Как показали дальнейшие годы, эта женщина носила в душе и сердце много удивительных человеческих образов и картин жизни, которые исподволь переселились на страницы ее новых книг. И когда я читаю новую книгу Эве Симонайтите, я всегда вспоминаю те осенние вечера 1935 года, проведенные вместе в Клайпеде, на Зеленой улице. Это были счастливые для меня вечера – тогда завязалось знакомство и даже дружба с очень скромной женщиной, наделенной богатой душой и недюжинным талантом. Я не ошибся в своих догадках – роман «Судьба Шимонисов» вскоре стал одной из самых популярных книг новой литовской литературы. Имя Эве Симонайтите стало известным не менее, чем имя любого другого признанного писателя.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Друзья сообщили мне из Каунаса, что в 1936 году, во время весенних каникул, организуется экскурсия художников в Советский Союз. Хоть лопни, я должен попасть в эту компанию! Началась интенсивная переписка с друзьями, заполнение анкет и все прочее, необходимое в этих случаях. Общество собралось интересное – старый мой друг Юозас Микенас, график Телесфорас Кулакаускас^[97]

 (способный человек, веселый рассказчик, делавший обложки для некоторых номеров «Третьего фронта» и для моего сборника «Березы на ветру»), художники Адомас Гальдикас, Викторас Визгирда,^[98]

 Антанае Гудайтис. От писателей ехали мы с Пятрасом Цвиркой.

Нашу поездку литовские власти разрешили! Это было просто удивительно. Видно, тут сыграли роль некоторые международные события: литовскому правительству, которое испытывало давление со стороны гитлеровской Германии, надо было продемонстрировать, что отношения Литвы с Советским Союзом улучшаются, и наша экскурсия должна была это доказать. Ранней весной, когда в Каунасе еще лежал снег, мы сели на поезд и уехали в ту страну, о которой ходило столько противоречивых слухов и которая, несмотря ни на что, так интересовала нас с Пятрасом. Мы ехали кружным путем, потому что тогда не было дипломатических отношений с Польшей и мы не могли пересекать ее территорию.

Вернувшись из поездки, я опубликовал в журнале «Культура» свои впечатления. Разумеется, эти заметки, написанные в условиях фашистской цензуры, не могли претендовать ни на полноту, ни на откровенность. Теперь, когда Ленинград и Москва хорошо знакомы многим литовцам, мои тогдашние впечатления могут показаться наивными. Но я считаю, что интереснее и точнее будет перепечатать их, чем писать заново.

«…В Ленинграде и Москве мне пришлось провести примерно десять дней, – писал я тогда. – Это объяснит, почему так отрывочны мои впечатления. Хоть я старался побывать повсюду, без помех ходил, куда хотел, – для того, чтобы узнать жизнь другой страны, нужно не только желание, но и время.

Советский Союз интересует сейчас и врагов, которые хотят его разрушить, и друзей, которых заботит мир. Особенно маленькие государства все больше ценят усилия Советского Союза, они чувствуют, что упрочение сил СССР и его борьба за мир в расшатанной европейской системе являются сейчас порукой независимости и безопасности малых стран.

* * *

Утром прохладного, хоть и солнечного весеннего дня мы въехали из Эстонии на территорию СССР. Лишь ряд колышков в поле разделяют два непохожих мира – Советский Союз и остальные государства Европы. Глаза внимательно подмечают здесь каждую мелочь, потому что кажется: все, даже природа, здесь должно быть иным. Но пейзаж здесь такой же, как и в Литве, – березовые рощи, местечки с башнями церквей, украшенными крестами. Все это похоже не только на Литву, но и на всю Прибалтику. Люди работают на железнодорожных путях, другие идут к станции с чемоданами. Все в рабочей одежде, в сапогах и галошах, так как солнце растопило снег и дороги еще не просохли.

Пока через поезд проходят таможенники, нам представился случай понаблюдать за жизнью вокзала. Вот идет по проселку из деревни красноармеец с молодой женой, которая несет запеленатого младенца. Красноармеец в длинной серой шинели, в сером суконном шлеме с пятиконечной звездой, знакомым по советским фильмам, он прощается с младенцем, несколько раз целует его, а потом жену, которая одной рукой держит ребенка, а другой вытирает слезы. Чувства человека всюду одинаковы.

Таможенники регистрируют нашу валюту, фотоаппараты и довольно тщательно, хоть и вежливо, просматривают вещи. Досмотр окончен, и мы трогаемся в путь – в Ленинград.

Пейзаж по всей дороге наш: березовые рощи, ольшаник, равнина, местами лежит снег, а где его нет, тянутся поля, которые отличаются от наших лишь тем, что на них не видно межей. Почти вся земля в Советском Союзе принадлежит колхозам.

Проводник вагона – маленький, тихий человек. Мы спрашиваем, он отвечает.

– Времена изменились, – рассказывает он. – Все учимся. Один мой сын скоро станет инженером. Вся молодежь учится. За учебу платить не надо. Правительство вдобавок стипендию дает. Два моих сына тоже получают стипендию. Учись сколько хочешь – страна большая, нужны всякие специалисты.

В коридоре вагона собираются другие советские граждане, которые, узнав, что мы из-за границы, хотят с нами побеседовать. Вот крепкий, смуглолицый человек с военным орденом, на груди, бывший боец Чапаевской дивизии. Мы угощаем друг друга папиросами. Мимо летят полустанки, полные людей. Движение большое – много народу едет в Ленинград. Бывший боец рассказывает, что в этих полях проходили жестокие сражения с белыми.

* * *

Ленинград. Близится вечер. На улицах, по которым мчится автобус «Интуриста», полно людей. Густым потоком они плывут по тротуарам. Огромные очереди ждут у касс кинотеатра. Кончилась работа в учреждениях и на заводах. Город немного запущен, потому что большинство домов после революции еще не ремонтировали. Распланирован он симметрично, точно.

Наш гид объясняет: здесь было покушение против царя, это дворец фаворита Екатерины II, здесь площадь, на которой похоронены жертвы революции, это сад с белыми мраморными статуями, которые цари привезли из Италии, а это Смольный, где во время Октябрьской революции начало работать новое правительство. Все это вызывает любопытство, потому что перед твоим взором пробегают улицы, площади и дворцы, где не раз решали и нашу судьбу, где сидели правители, царствовавшие над большей частью Европы и Азии, где проходили кровавые бои, определившие жизнь современной России. Каждая улица связана с каким-нибудь важным историческим событием. Я вдруг вспоминаю, что по, этим улицам когда-то ходили Пушкин, Гоголь и Достоевский, что здесь жили, страдали и радовались их герои, и в голову приходят прекрасные стихи Пушкина из «Медного всадника»:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит…

Но это все прошлое, история.

Я стараюсь смешаться с толпой, услышать, почувствовать, понять, чем живут эти неисчислимые толпы, которые все идут и идут по улицам. Я вглядываюсь в каждое лицо и думаю: кто он? Что прячется в душе этих людей? Ведь они живут совсем иной жизнью, чем жители наших городов. Здоровые, энергичные, они идут, весело и громко разговаривая. Я ловлю обрывки фраз – обычные разговоры о работе фабрики, стахановском движении, соцсоревновании, театре, кино. Почему-то почти не видно пьяных, хулиганов, я не слышу ругани, без которой до войны, говорят, не обходился ни один гражданин России начиная с дворника и кончая царем. Поражает полное равенство в одежде. Здесь не отличишь, кто директор предприятия, а кто рядовой рабочий. Лишь иностранцы выделяются шляпами, меховыми воротниками или элегантной тросточкой. Нет даже традиционных русских бород, которые еще несколько лет назад мелькали в советских фильмах. Своеобразную, нигде не виданную картину являют собой красноармейцы, которые шагают по тротуарам с детьми на руках – а дети смеются или спят.

* * *

Кинотеатр «Рот фронт». Мы идем на фильм «Мы из Кронштадта», который сегодня начали показывать в четырнадцати кинотеатрах Ленинграда. Люди толпятся не только в фойе, но и на улице. Несколько десятков кинотеатров и в Ленинграде, и в Москве не могут вместить всю публику.

Вечерний город прекрасен. Над лесом колонн зажигаются рекламы кино и театров, а внизу мчатся трамваи и автобусы. В розовой вечерней мгле исчезают мосты через Неву и дремлющие на берегу сфинксы, а парки, монументы и красивые здания погружаются в сверкающие сумерки Ленинграда. Вечером улицы просто переполнены людьми. Проституток не найдешь даже с огнем: это непременное «украшение» любого западноевропейского города окончательно искоренено. Интересная беседа на эту тему была с одним железнодорожником, бывшим следователем по делам несовершеннолетних преступников.

– Проституция у нас искоренена, – говорил он, когда мы ехали из Ленинграда в Москву. – Нелегко было. Проституток мы перевоспитываем трудом. Правда, бывает еще, что и теперь появляется женщина, которая начинает промышлять этим ремеслом, хоть и в малых масштабах. Если такая женщина работает на фабрике, ее перевоспитывает коллектив. Обычно это хорошо действует. Так же поступаем и с ворами. Могу со всей твердостью сказать, что у нас редкость хищение общественного имущества. Немножко больше хлопот с карманным воровством. Но и карманников тоже перевоспитываем трудом. Преступники – пережиток дореволюционного времени, скоро они окончательно исчезнут.

Действительно, надо отметить, что за все путешествие у нас не пропала ни одна вещица, хотя наши чемоданы не запирались, а часто мы забывали закрывать даже свои номера в гостинице.

* * *

Здесь обращают огромное внимание на воспитание человека. Людей воспитывают различными методами. Большим успехом пользуется сейчас пьеса молодого автора Погодина «Аристократы». В пьесе убедительно показано, как бывших воров и убийц работой на канале, соединяющем Белое море с Балтийским, превращают в честных людей. И это не сказка. Канал длиной в двести двадцать семь километров действительно сооружен за двадцать месяцев. По окончании строительства было освобождено много бывших преступников, некоторым даже предоставили стипендии для ученья. Как мы видим, отношение к человеку здесь совсем другое, чем в Западной Европе или Америке, где преступник, угодивший однажды в тюрьму, превращается в рецидивиста, постоянного обитателя тюрем.

Нашим читателям может быть интересно положение религии в Советском Союзе. Наши литовские газеты писали, что, например, на пасху все московские церкви были переполнены. В первый день пасхи мы находились в Ленинграде, но заметили лишь двух старух, которые крестились у Казанского собора. Никакого праздничного настроения. Правда, сама советская печать не скрывает, что на пасху в некоторых церквах был народ, в основном старики. Это понятно. Религии в Советском Союзе никто не запрещает. О деятельности «Организации безбожников» все меньше слышно, потому что вопрос о религии все менее актуален для Советского Союза. Если и попадаются среди старшего поколения верующие люди, они ни для кого не опасны, на них не обращают внимания. Государство не содержит попов и церквей. Большинство церквей, например Исаакиевский собор в Ленинграде, превращено в музеи. В них оставлено все по-старому, лишь на стенах надписи: религия – опиум для народа. Советская молодежь говорит о религии как о совершенно неинтересной вещи.

* * *

Как советские граждане смотрят на свое положение, чем они живут? Мне пришлось разговаривать не только с официальными лицами, но и со многими железнодорожниками, официантами, рабочими.

– Трудное время уже прошло, – говорит почти каждый. – Нельзя сравнить то, что было года два назад, с тем, что сейчас. За два года значительно понизились цены на все продукты и возросла заработная плата. Теперь рабочие работают семь часов в день, пять дней в неделю, и каждый шестой день – выходной. Жалованье здесь от ста до двух тысяч рублей в месяц; те, кто может работать быстро и хорошо, зарабатывают больше; кроме того, многие получают премии, право бесплатной поездки на курорт.

Если смотреть с нашей точки зрения, цены различных товаров довольно высокие: ботинки – 60–70 рублей (один лит – примерно 80 копеек), сигареты – от 30 копеек до 8 рублей пачка, фунт мяса – 3 рубля. Но надо знать, что в семье обычно работает несколько человек и все получают зарплату. Квартиры очень дешевые – стоят 6–7 рублей в месяц. Совершенно покончено с жилищным кризисом, потому что выстроено множество новых домов. Питаются почти все в заводских столовых, значительно дешевле, чем в городских ресторанах.

Официант, пятидесятилетний турок, работающий в ресторане в гостинице «Европейская», откровенно рассказывает о своей жизни:

– Что я знал до войны? Лишь салфетку под мышкой и оплеухи. Помню, служил в армии. Вернулся в Петербург на побывку, встретил на улице брата. Кинулся здороваться, целоваться. Не заметил и не отдал честь офицеру. Тот подскочил и избил меня до крови! А сейчас, если я рядовой солдат, я смело могу подойти к самому Ворошилову, попросить огонька, он даст мне сигарету. Он поговорит со мной как с человеком. Мы не могли войти в трамвай, театр, библиотеки были нам недоступны. Мы знали лишь дешевую водку. До войны я не умел ни писать, ни читать, – рассказывает он, – а сейчас и меня, и мою старушку жену заставляют учиться. А молодежь! Она вся сплошь учится. У нас уговаривают, заставляют учиться, дают стипендии. Теперь мы знаем, для чего живем. Если на нас нападет враг, я первый возьму в руки винтовку. Я знаю, за что мы будем бороться. Это понимает каждый.

– Как у вас живут люди различных национальностей? Нет ли ненависти, ссор? – не раз мы спрашивали у советских граждан.