Текст книги "Встреча. Повести и эссе"

Автор книги: Анна Зегерс

Соавторы: Франц Фюман,Петер Хакс,Криста Вольф,Герхард Вольф,Гюнтер де Бройн,Эрик Нойч
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

Глава вторая

Могут погибнуть тысячи и сотни

тысяч семейств, но великое дело

уже не повернуть вспять.

27.11.

Улица Мулен, на которой жил Форстер, помещалась в самом центре города, в массивном каре, рассеченном многочисленными улицами и переулками с четырех– и пятиэтажными домами, между бывшим якобинским монастырем, в котором располагался теперь названный по нему революционный клуб, и Королевским дворцом, носившим нынче название Дворца Равенства, Egalité, с его садом, окруженным колоннадой и многочисленными лавками. От его пристанища, одной-единственной комнаты в доме Голландских патриотов с полукруглыми окнами во двор, было всего десять минут ходьбы до Тюильри и, должно быть, минут пятнадцать – до площади Революции.

Здесь находилась гильотина, во всяком случае та самая, что стала символом своих собратьев, поелику именно на ней был приведен в исполнение приговор знаменитостям: Людовику Шестнадцатому и Марии Антуанетте, Кюстину и герцогу Орлеанскому, жирондистам и мадам Ролан.

Еще месяца не прошло с тех пор, как здесь же был обезглавлен и Люкс[19]19
  Здесь же был обезглавлен и Люкс. – Адам Люкс (1765–1793), доктор философии, член якобинского клуба в Майнце; выступил в защиту Шарлотты Корде и был обезглавлен.


[Закрыть]. Известие об этом Форстер получил в Понтарлье. Оно отравило ему день, и он вдруг со всей отчетливостью понял, что ужасно одинок – один-одинешенек в целом мире. Друзья, державшие его сторону, покинули его. Немцы и так ненавидели его – все эти генералы, аристократы, бездельники, праздно болтающие ученые от Берлина до Рейна. «Они не могли понять человека[20]20
  «…они не могли понять человека…» – Э. Нойч строит внутренний монолог Форстера на письме жене из Майнца 1 января 1793 г. (см. также предисловие).


[Закрыть], который в подходящее время способен также действовать, и находили меня достойным отвращения за то, что я на деле осуществляю принципы, удостоившиеся их похвалы в моих сочинениях», – писал Форстер. Отец проклял его, профессор Гейне от него отвернулся, теперь предала и семья – его Тереза, без которой он не мог жить, без которой мог только прозябать. Все разрушено, все погибло… «Теперь мне не обрести покоя, необходимого для работы. Не могу примириться с мертвящим одиночеством, хотя удручающее общество людей презираю еще больше».

Еще вчера вечером он смазал жиром фланель и обернул грудь. Спал крепко, хотя сны снились ужасные. Проснулся весь в поту. Но полегчало заметно. Ревматическая боль как будто улеглась, поутих и кашель. Первой мыслью его снова был Люкс, Адам Люкс, который прибыл вместе с ним в качестве депутата рейнско-немецкого Конвента, чтобы добиться присоединения Майнца с окрестностями к Французской республике. Он хотел точно знать все обстоятельства его казни. Может, попадется кто-нибудь из его старых знакомых, кто мог быть свидетелем, – Малишевский, Дорш, Кернер… Странно, но лишь во вторую очередь он вспомнил о том, что сегодня – день его рождения. Двадцать седьмое ноября. Итак, этим сереньким утром ему минуло тридцать девять.

В прошлом году в Майнце они еще отмечали этот день, хотя и в отнюдь не безоблачном настроении, – Тереза, занятая мыслями об отъезде в Страсбург и о том, как бы ей соединиться с Губером, Каролина, Ведекинд[21]21
  Ведекинд. – Георг Ведекинд (1761–1839), профессор медицины в Майнце. Позднее (в 1803–1804 гг.) вылечил от тяжелого заболевания Г. фон Клейста (см. повесть К. Вольф «Нет места. Нигде» в настоящей книге).


[Закрыть] с женой и сестрой, англичанин Бранд и, кажется, Люкс. Почему так случилось, что именно он вступился за Корде, убившую Марата, да еще отпечатал листовку, в которой назвал победителей 31 мая узурпаторами? Потому что она была обаятельна и красива с ее коротко остриженными, темно-каштановыми волосами и античным профилем, гордо взнесенным над эшафотом? Потому что он увидел в этой юной и дерзкой деве наследницу Жанны д’Арк? Люкс, хоть и склонялся к жирондистам как бывший ростовщик из Костхайма, в душе был все же романтик. Но дочиста вымести мусор старого общества и проложить новый путь возможно не иллюзиями, а железной метлой неумолимой, как закон, реальности, пусть даже эта метла именуется гильотиной.

Вот теперь жертвой стал Люкс: превратился из подметальщика в мусор. Перед трибуналом, как удалось узнать Форстеру, он держался невозмутимо, признал, что по законам заслуживает смертной кары. На эшафот легко вспрыгнул сам, словно подтверждая то, что писал: я устал жить дальше со всеми вашими пороками, с несчастьем, которое вы несете отечеству…

За окном опять шел дождь и бушевал ветер. Он оделся и после скудного завтрака – хлеба с сыром, которыми разжился у соседей, польских эмигрантов, поскольку собственных припасов не имел, – вышел на улицу. На улицу Мулен, которая через несколько шагов пересекалась с улицей Терезы – ирония судьбы, усмехавшаяся ему всякий раз, как только он выходил из дому. Холодный ветер хлестал его по лицу. Сапоги вскоре забрызгались грязью до самых отворотов, сквозь дыры проникала влага, и он поспешил найти прибежище под сводами колоннады Королевского дворца. Здесь, как всегда, царило деловое оживление. В лавках предлагали осколки монархии, огрызки старого режима – епископские тиары, позолоченные скипетры и знамена с лилиями, церковное одеяние и придворные камзолы. Голодранцы в деревянных ботинках и драных штанах глазели, раскрыв рот, на выставленные на витринах ювелирные изделия, еще более, однако, на тех щеголей и франтов, что покупали кольца и драгоценные камни для себя и кокоток. Повсюду – бюсты Франклина, Руссо, Брута, о котором, правда, никто не знал, так ли он выглядел на самом деле, и, конечно, бюсты Марата. На заваленных барахлом тележках старые и юные женщины, бывшие монахини в париках, привозили всякий хлам для продажи. Кругом сновали продавцы газет, выкрикивая их названия: «Moniteur», «Ami du peuple», «Pere Duchesue»! На вывеске одного парикмахера значилось: здесь намыливают священников, причесывают дворян, наводят марафет на третье сословие. Все стены сплошь были заклеены плакатами – большими и маленькими, белыми, желтыми, зелеными и красными, напечатанными и написанными от руки, и все они кончались словами: Vive la République! Фонтан на площади перед дворцом был завешан двумя огромными изображениями, выполненными клеевыми красками в стиле Давида[22]22
  …в стиле Давида. – Жак Луи Давид (1748–1825), французский живописец, выдающийся представитель революционного классицизма.


[Закрыть]. На одном Кайе де Жервиль[23]23
  Кайе де Жервиль. – Бон Клод Кайе де Жервиль (1751–1816), министр внутренних дел до 1792 г.


[Закрыть] предъявлял Национальному собранию герб шиффонистов, на другом пойманный в Варенне Людовик Шестнадцатый, которого насильно вернули в Париж, восседал в своей карете, чудовищных размеров старинной берлине, а по бокам ее красовались два гренадера с обнаженными штыками. Все обращались друг к другу со словами «гражданин» и «гражданка». На шляпах красовались кокарды или плюмажи трех цветов. Мужчины предпочитали жилеты голубого цвета – цвета тирании, а женщины утверждали, что красный цвет фригийских колпаков им особенно к лицу. В церкви Сан Рош отплясывали карманьолу и пели «Са ира»[24]24
  «Са ира». – Популярная во Франции с 1789 г. песня, названная по припеву, ca ira (примерно: дело пойдет на лад).


[Закрыть]. На ее ступенях и в ее нишах какие-то оборванцы играли в карты, картинки коих также подверглись революционным преобразованиям. Королей заменили гении, дам – богини свободы, валетов – статуи братства и равенства, а в качестве тузов фигурировали недавно принятые декреты. Буйное и величественное нутро Парижа, как представлялось Форстеру, развернулось во всю свою ширь, несмотря на нехватку хлеба, угля, мыла. На улицах уже можно было видеть людей, распиливающих на дрова свои кровати, а перед лавками пекарей и мясников стояли длинные очереди изможденных людей. Это называлось «держать веревку», потому как вдоль всего ряда был протянут канат.

Обуреваемый мрачными мыслями, Форстер ходил по городу без особой цели. Бытовые заботы тяготили его. Позарез нужны были новые сапоги. Свои теперешние он еще раз залатал и заштопал в Аррасе, когда понапрасну дожидался возможности начать переговоры с англичанами по вопросу об обмене военнопленными. Но на что купить ему новую пару? Жил он исключительно на поденные, которые платил Конвент, – восемнадцать ливров в день. Столько стоил обед или фунт мяса. Кожи на скотном дворе обходились значительно дороже – купить их можно было только по спекулятивным ценам, так как на зиму необходимо прежде всего обеспечить надежной обувью армию.

К этому добавились новые неприятности: после хождения по инстанциям будущее, казалось, рухнуло окончательно. Он, ведь твердо рассчитывал на место директора парижской Национальной библиотеки. Однако в Комитете общественной безопасности его даже не стали слушать, заявив, что готовится новый закон, по которому он как иностранец будет подлежать компетенции Комитета общественного спасения, а в этом последнем чиновник уже в прихожей сообщил, что запрошенный пост занял некто Лефевр де Виллебрюн. То был человек, которого он знал и даже – по справедливости – ценил как переводчика классических греческих авторов, однако ж своего разочарования все равно скрыть не мог.

Он глядел на мысы своих жалких сапог, размышляя о том, на что обрек бы Терезу и Губера, последуй они за ним. Шесть тысяч ливров в месяц. Куда там! Он остался при своих мизерных ста восьмидесяти в декаду.

Чиновник с сожалением пожал плечами. «Нам искренне жаль, гражданин Форстéр», – сказал он, по-французски делая ударение на последнем слоге. «И пожалуйста, не думайте, что мы не в состоянии оценить ваши заслуги. Национальная библиотека срочно нуждалась в строгом и квалифицированном руководстве. Мы надеялись на вас, крепко полагались на вашу готовность – вы же совсем пропали и так долго не давали о себе знать».

Ах, это время, это бесполезное время, которое он попусту провел в Понтарлье еще после возвращения из Валь-де-Травера! На огорчение он имел право, на обиду – нет. Виноват только он сам. Ему бы давно надо было сообразить, что развода в отсутствие Терезы нельзя добиться и по новым французским законам.

Он еще просил о возможности побеседовать лично с кем-либо из членов Комитета общественного спасения. Он хотел бы добавить к своему докладу о проделанной работе в штабе Северной армии еще кое-какие личные наблюдения и замечания и надеялся встретиться для этого с Сен-Жюстом[25]25
  Сен-Жюст. – Луи Сен-Жюст (1767–1794), член Комитета общественного спасения в период якобинской диктатуры, сторонник Максимильена Робеспьера (1758–1794), фактически возглавившего в 1793 г. революционное правительство якобинской диктатуры. Оба казнены термидорианцами – участниками контрреволюционного переворота 9 термидора (27–28 июля 1794 г.), свергнувшего якобинскую диктатуру.


[Закрыть], о котором знал из «Монитёра», что тот в Париже. Он назвал это имя, хотя и сомневался, что будет принят. Не до него сейчас. Республика слишком занята борьбой – и с внешними и с внутренними врагами. Восстание в Вандее все еще не было подавлено, Тулон принадлежал англичанам, положение в Эльзасе и в Австрийских Нидерландах обострялось, и военные комиссары должны были неотступно находиться при войсках.

Чиновник тем не менее сделал себе пометку, и Форстер простился.

Поскольку ветер тем временем разогнал дождевые тучи, в саду у Тюильри опять было полно народу. На опустевших газонах бородатые и беззубые старцы проводили время за игрой в бетанк – старинной французской игрой, которая, однако, до революции, и даже до 10 августа прошлого года вряд ли могла быть кому-нибудь разрешена. Они бросали подальше деревянный шар, так называемую «свинью», а потом кидали круглые величиной с кулак голыши, стараясь попасть как можно ближе к свинье, по возможности сбив по дороге камни противника. Как ни часто наблюдал за этой игрой Форстер, он все еще не усвоил ее правила. Он только слышал, что вместо камней надо бы использовать литые ядра, но правительство их конфисковало и отправило на переплавку в кузницы, изготовляющие оружие. Он заметил, что сегодня свинье были приданы черты Дантона[26]26
  Дантон. – Жорж Жак Дантон (1759–1794), один из вождей якобинцев, с 1793 г. занял примиренческую позицию по отношению к жирондистам (политической группировке, представлявшей республиканскую буржуазию и находившейся у власти с 10 августа 1792 г. по 31 мая—2 июня 1793 г.), казнен как контрреволюционер.


[Закрыть]. Неистовый Эбер[27]27
  Неистовый Эбер. – Жак Эбер (1757–1794), левый якобинец, в марте 1794 г. вместе с единомышленниками выступил против правительства якобинской диктатуры, казнен.


[Закрыть] все горячее и решительнее писал в своей «Pére Duchesue» о том, что некие люди, которых он назвал «Предусмотрительными», приняли взятку от коалиции европейских королей и князей, чтобы задушить революцию.

В это мгновение со стороны улицы Сент-Оноре докатился взрыв дикого крика. Должно быть, толпа там опять сопровождала тележку на эшафот, к цирюльнику нации, как выразился один старик, тут же бросивший игру и пустившийся вприпрыжку вслед за толпой, которая криками, свистом, проклятьями изливала свою мстительную ненависть к кому-то – на сей раз, может быть, к спекулянтам и барыгам.

На террасе перед манежем с ним заговорила женщина. Ее только что вырвало, и она прикрывала рот платочком, чтобы не дышать на собеседника. «Гильотина, – сказала она, – погубит все установления человечности. Даже дети мои – вон они стоят под тем жиденьким каштаном – подражают палачам в своих играх. Недавно гильотинировали кошку. А в одном предместье, говорят, уличные мальчишки уже казнили кого-то из своих сверстников…»

Ах, дети, дети! Только им суждено пожать плоды кровавой борьбы и насладиться последствиями этого переворота. Он-то гораздо меньше боялся за их будущее, чем эта женщина. Почему же именно бесчувственность должна стать главным результатом революции, одушевленной пафосом высокой морали? Конечно, твердости придется проявить немало, чтобы пресечь происки врагов революции. Это будет стоить жизни еще многим людям. Но разве не сами они повинны в своей судьбе? Единственное средство от рака – это нож, хотя, конечно, я рад, что не мне приходится быть хирургом. Я бы не смог – при всем том, что ясно понимаю необходимость террора.

И на этот раз тележка двигалась со стороны Консьержери. Нет, он больше не мог выносить вида несчастных жертв, даром что был сторонник их казни. В последний раз ему понадобились все силы, чтобы заставить себя присутствовать при этом. Он только что вернулся из Арраса и в мыслях своих уже был в Понтарлье – а тут казнь Марии Антуанетты. Завтра же, он слышал, очередь Барнава…

Что же, революция и на самом деле пожирала своих собственных детей, как говорили те, кто взывал к умеренности? Надо бы ему зайти в какую-нибудь пивную, хоть как-то утолить голод и чего-нибудь выпить. Не любоваться же на все катящиеся головы подряд. Генерал Кюстин[28]28
  Генерал Кюстин. – Граф де Кюстин Адам Филипп (1740–1793), бригадный генерал, депутат генеральных штатов от дворянства бальяжа Мец, гильотинирован).


[Закрыть] и Люкс… Когда-то единомышленники, они превратились потом, с течением дел, в людей, которые хотели бы повернуть колесо истории вспять. И не о предательстве ли он с глазу на глаз хотел поведать Сен-Жюсту? Но разве не превращал он тем самым и себя в орудие террора?

Форстер думал о своих письмах, названных им «Парижские очерки» и посылаемых им с некоторых пор Губеру, который должен был печатать их в Германии. Насколько важнее речь Робеспьера от 10 октября и оглашенное в Конвенте требование Сен-Жюста, согласно которому Франция должна оставаться революционной вплоть до заключения мира. Они решили держаться максимума. Определить потолок цен на продукты, на хлеб и мясо, и на кожу, вероятно, и на сапоги. От этого пострадают тунеядцы, спекулянты и выжиги, все те, кто обогащается за счет народной бедности. Равенство диктовало законы. Гора уже дискутировала вопрос о введении бесплатного и обязательного образования.

Вот это и есть истинная революция, думал он, политический великан. По сравнению с ней весь прочий мир, как он организован на сегодняшний день, выглядит карликом.

От присутствия на казни Марии Антуанетты он не пожелал уклониться, потому что считал это событием исторического значения, полностью соглашаясь с аргументами якобинцев, еще когда процесс дебатировался в клубе. Уже казнь Людовика Шестнадцатого нанесла коалиции глубочайшую рану, и она взвыла, ибо понимала, конечно: в январе на эшафот был отправлен сам монархический строй, их режим. На сей раз Пруссия и Австрия шумели еще больше, угрожая республике военным вмешательством в случае самомалейшей опасности для жизни императорской дочери из дома Габсбургов. Итак, они первыми начали торги о голове бывшей королевы. Что же еще оставалось делать революционерам, как не решиться на самый суровый приговор? Нельзя же им было выказать слабость и подчиниться давлению? Должны же они были проявить мужество и показать всему миру, что власть теперь принадлежит только им и только они вправе выносить приговор о жизни и смерти?

Речь Сен-Жюста, в которой он блестяще сформулировал все это, была неотразимой. С Марией Антуанеттой погибнет не просто одна из королев, с нею погибнут сами притязания королей на подавление свободной воли народа.

Тележка, в которую был запряжен обыкновенный извозчичий конь, покатилась обычным путем от Дворца Правосудия по мосту, мимо старых и мощных стен, каменных свидетелей монархии, мимо Лувра, Пале-Рояля и дворца Тюильри и непосредственно под стенами морского ведомства выехала на площадь Революции, где перед окрашенным в осенние тона парком стояла гильотина. Многочисленный отряд конной и пешей жандармерии экскортировал повозку на всем пути ее следования, придерживаясь строго военного порядка. Сразу же после объявления приговора, ночью, удары барабана призвали все парижские части к оружию. На рассвете все решающие точки города, площади и мосты, были заняты артиллерией. К одиннадцати часам, когда вдова Капет покинула тюрьму, собралось тридцать тысяч человек пехотинцев, конных и артиллеристов, чтобы обеспечить неприступный, сверкающий клинками, штыками и дулами коридор посреди улиц Дюрул и Сент-Оноре, по которым она должна была совершить свой последний путь.

В толпе был слышен поначалу глухой, заряженный ожиданием ропот. Но там, где толпа уже завидела повозку, он мгновенно превращался в неистовый, оглушительный, нескончаемый рев. Удовлетворенный гнев народа взмывал к небесам, как могучая стихия. Окна, балконы и даже крыши были усеяны толпами зевак. На домах реяли трехцветные знамена, надписи призывали: «Да здравствует республика! Долой тиранов!» – и толпа тысячами глоток вторила этим призывам.

Однако Мария Антуанетта, казалось, ни на что не обращала внимания, она словно оцепенела. Лишь изредка обменивалась какими-то словами со священником, сопровождавшим ее, как полагалось по закону, в партикулярном платье. Она сидела спиной к кучеру, руки, как у всех преступников, в кандалах, в длинном и свободно ниспадающем пикейном платье белого цвета, на голове, рано поседевшей для ее тридцати восьми лет и коротко остриженной надсмотрщиками Консьержери, красовался безобразный чепчик. Лицо ее одеревенело от непрерывных усилий высоко и прямо держать голову, выказывая презрение. Вокруг рта легли складки, нижняя губа была выдвинута, глаза под неподвижными и опущенными ресницами словно остекленели. Еще в последний момент, говорили кругом, она протестовала, что ей не предоставили закрытую коляску, как ее супругу.

Форстер, жадно вглядываясь в площадь, запруженную солдатами и жителями Парижа, притиснулся к самому эшафоту, к двум металлическим столбам, соединенным перекладиной, к которой был прикреплен сверкающий на неярком солнце треугольник стального ножа. Вот вдали обозначилось и движение.

Было около полудня.

Мария Антуанетта взошла на помост… Необъятный круг внезапно затих. Ни издевательских криков, ни визга. Страшный топор со свистом упал и отсек некогда венчанную голову от туловища.

Катящуюся голову Форстер со своего места не видел. Он узрел окровавленный комок, лишь когда палач его поднял, протянув жадно внимающей каждому его движению толпе.

Толпа всколыхнулась и взорвалась криками торжества. Vive la Pépublique!

«Пусть поскорее сообщат австрийцам, – услышал он разговор двух мужчин в одежде санкюлотов, которые пылко обнимались на радостях. – Римляне только и смогли, что продать поле, на котором стоял лагерь Ганнибала. Мы же отрубаем головы ближайшим родственникам королей».

И теперь еще, спустя несколько недель, ему становилось не по себе, когда он вспоминал о пережитом во время казни. Революция была неразлучна с ужасом, с террором, и сегодня, в первый день после некоторого перерыва, в Париже, он находил признаки того, что террор этот ужесточался. Но разве может он винить в том характер французов? Наряду с их ошибками и капризами, с их обидчивостью и вулканической безрассудностью он видел и их достоинства, да и разве искал он свой идеал в одной какой-нибудь нации? Нет, лишь все нации вместе составляют человечество, а французы, или лучше назвать их якобинцами, – это те, кто призван пострадать для будущего процветания всего человечества. Так, как пострадали уже, к примеру, немцы во времена Лютера и мятежных крестьянских войн, когда они шли впереди других народов, разрушали крепости и монастыри, приняли Реформацию и защитили ее своей кровью…

Форстера эта мысль поразила. Казалось, предощущение ее давно уже в нем вызревало, не находя ясной и отчетливой формулировки. А он с самой ранней юности привык больше всего на свете радоваться таким открытиям, которые базировались на логике и выдерживали любую критическую перепроверку. Обязательно надо записать. Это сравнение – Французской революции с немецкой Реформацией – доставило ему удовольствие, больше того – почти физическую, телесную радость.

До улицы Мулен было недалеко. Только бы хватило масла в светильнике или свечей. Ибо уже теснились в его голове начальные фразы текста:

Вы, бравые галлоненавистники! Горе нам, бедным республиканцам, как послушать ваши молитвы и вашу болтовню! Мы-де дорого поплатимся за то, что скинули со своего хребта короля, принцев, дворян, духовенство! Реквизированные августейшие угодья, поместья духовенства и эмигрантов – вот куски, предрекаете вы, коими мы должны подавиться! Можно ли сопоставить, однако, несчастье, которое делает сто тысяч богатых бедными, с тем счастьем, которое делает имущими двадцать четыре миллиона бедняков?

Но шутки в сторону.

В следующем письме своих «Очерков» он заставит немцев понять, что такое Франция.