Текст книги "Встреча. Повести и эссе"
Автор книги: Анна Зегерс
Соавторы: Франц Фюман,Петер Хакс,Криста Вольф,Герхард Вольф,Гюнтер де Бройн,Эрик Нойч
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)
Встреча. Повести и эссе
Александр Гугнин. Встреча через столетия
Семь известных писателей ГДР – Анна Зегерс, Франц Фюман, Гюнтер де Бройн, Эрик Нойч, Герхард Вольф, Криста Вольф и Петер Хакс – повествуют в этой книге о великих предшественниках: Иоганне Вольфганге Гёте, Георге Форстере, Фридрихе Гёльдерлине, Генрихе фон Клейсте, Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане, а также о нескольких полузабытых авторах: Каролине фон Гюндероде, Беттине фон Арним, Фридрихе де ла Мотт Фуке. Их произведения помогают современному читателю погрузиться в далекую и сложную эпоху, отстоящую от нас почти на два столетия, встретиться с блестящей плеядой немецких художников и мыслителей, составивших гордость не только своей страны и своего времени, но и мировой художественной культуры.
Представленные здесь произведения – повести, рассказы и эссе о Гёте, Форстере, Гёльдерлине, Клейсте и Гофмане, чьи имена всемирно известны, вряд ли нуждаются в специальных пояснениях. Хотелось бы только, чтобы читатель понял замысел книги: разные по стилю и жанру произведения, собранные вместе, создают новое идейно-эстетическое единство. Настоящая книга дает читателю не только срез немецкой литературы и немецкой истории на одном из интереснейших и богатейших этапов ее развития, но и демонстрирует разнообразие творческих манер, широту эстетического поиска, сходство и различия интересов и замыслов современных литераторов ГДР. Что же заставляет таких остросовременных писателей, как Эрик Нойч, Криста Вольф, Франц Фюман, Гюнтер де Бройн, Анна Зегерс и многих других[1]1
Укажем лишь несколько произведений, опубликованных в русском переводе: Хермлин С. Скарданелли. В кн.: Концерт для четырех голосов. М., «Искусство», 1972 (радиопьеса о Ф. Гёльдерлине); Пленцдорф У. Новые страдания молодого В. В кн.: Обрести человека. Повести и рассказы писателей ГДР. М., «Прогресс», 1975; Бройн Г. де. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера. М., «Прогресс», 1978; Вольф К. Житейские воззрения кота в новом варианте. В кн: Вольф К. Избранное. М., «Художественная литература», 1979.
[Закрыть] углубиться в историю, еще раз осмыслить национальную литературную традицию? Ведь настоящий писатель не занимается историей из чисто архивного интереса, обращение к прошлому для него всегда продолжение раздумий о современности, о дне сегодняшнем.
Взглянем сначала на проблему самым наивным и в то же время самым естественным образом: заслуживает ли эпоха «Бури и натиска», веймарского классицизма и романтизма в Германии – одна из самых блестящих эпох в развитии мировой духовной культуры – того, чтобы литература ГДР берегла, осваивала и постоянно развивала это свое культурное наследие? Прежде всего, пожалуй, поражает удивительная плеяда блистательных имен, иногда причудливо сосуществующих почти одновременно в небольших географических пределах. В маленьком Веймаре, например, куда Виланд переехал в 1772 году, а Гёте в 1775 году, поселяются Шиллер и Гердер, в 1796 году сюда приезжает Жан-Поль. Совсем рядом находится Иена, где во второй половине 1790-х годов вокруг братьев Августа Вильгельма и Фридриха Шлегелей сформировался Иенский романтический кружок: Новалис, Вильгельм Ваккенродер, Людвиг Тик, близкие им философы Фихте и Шеллинг. На юго-западе Германии (в герцогстве Вюртембергском) в 1792 году встречаются и живут в одной комнате при Тюбингенском университете трое студентов: Гёльдерлин, Шеллинг и Гегель; они вместе высаживают символическое «дерево свободы» в честь Великой французской революции. После многолетних бесприютных скитаний по Германии и за ее пределами Гёльдерлин навсегда остается в Тюбингене, где в начале нового века уже формируется Тюбингенский романтический кружок: Людвиг Уланд, Юстинус Кернер, Густав Шваб, позднее здесь начинают творческий путь Вильгельм Гауф и Эдуард Мёрике. В 1802 году Ахим фон Арним и Клеменс Брентано совершают знаменитую поездку по Рейну, навеявшую замысел «Волшебного рога мальчика», и через несколько лет формируется Гейдельбергская группа романтиков, блистательно разработавшая национальную фольклористику: собрания народных песен, сказки братьев Гримм, издания немецких народных книг, издание и комментирование памятников средневековой народной культуры (таких, например, как «Песнь о нибелунгах» или скандинавские саги). Следует напомнить и о Генрихе фон Клейсте, Адельберте Шамиссо и Берлинском романтическом кружке; Йозефе Эйхендорфе, Вильгельме Мюллере, молодом Гейне – поистине эта великолепная литературная эпоха (нередко называемая условно «эпохой Гёте») не может не привлечь внимания. Она не может не заинтересовать и художников и читателей.
Однако вне исторического контекста нельзя по-настоящему понять ни творчество отдельного писателя, ни судьбу всего литературного направления. В последние десятилетия XVIII века Европу потрясли события всемирно-исторической важности: во Франции окончательно рухнул многовековой феодальный уклад, что не могло не отозваться громким эхом во всей Европе. Раскаты этого эха гремели и в XIX веке, который, по словам В. И. Ленина, «во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял то, что создали великие французские революционеры буржуазии…»[2]2
Ленин В. И. Речь на I Всероссийском съезде по внешкольному образованию. – См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд., т. 29, с. 342.
[Закрыть] Многочисленные государи раздробленной Германии боялись революционной Франции и предавали ее анафеме. Лишь в отдельных областях левобережного Рейна, куда вступали французские войска (в курфюршестве Майнцком, например, где с 1788 года работал библиотекарем Георг Форстер), были созданы якобинские клубы и вербовались сторонники Французской республики среди лучших представителей интеллигенции и бюргерства.
Анализируя события, настроения и поведение людей в эту сложную историческую эпоху, нельзя забывать, что месяцы тогда порой значили больше, чем годы, а годы были богаче событиями, чем иные десятилетия. Насколько восторженно встретила передовая европейская интеллигенция падение Бастилии 14 июля 1789 года, настолько же смутило, испугало и оттолкнуло многих прогрессивных людей усиление республиканского и плебейского элементов в революции, и особенно якобинская диктатура 1793–1794 гг. Гёте, еще в 1785 году поклонник и почитатель Форстера, в 1792 году более чем сдержанно оценивает революционно-демократические настроения у своего бывшего единомышленника: «Большое возбуждение умов, распространение республиканских умонастроений. Я чувствовал себя неловко в этом обществе»[3]3
Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. Т. IV. Революция и Европа. М., «Прогресс», 1981. (Четвертая глава: Немцы левого берега Рейна), с. 189.
[Закрыть]. Георг Форстер, один из немногих в Германии, сумел, не отказываясь от революционно-демократических идеалов, преодолеть характерный для немецкой классической литературы и философии разрыв между мыслью и делом, между прекраснодушной теорией и ежедневной жизненной практикой. Сам Форстер, с горечью узнав об осуждении его революционной деятельности большинством бывших единомышленников в Германии, писал: «…они не могли понять человека, который в подходящее время способен также действовать, и находили меня достойным отвращения за то, что я на деле осуществляю принципы, удостоившиеся их похвалы в моих сочинениях»[4]4
Немецкие демократы XVIII века. Шубарт. Форстер. Зейме. М., 1956, с. 444 (письмо жене из Майнца от 1 января 1793 года).
[Закрыть].
Любопытный спор на эту тему происходит в повести Кристы Вольф между Клейстом и известным правоведом и историком Савиньи, будущим профессором и прусским министром. Клейст стремится преодолеть извечный разрыв мысли и действия, философии и общественной практики, особенно характерный для Германии, где на рубеже XVIII–XIX вв. прежде всего развивалась идеалистическая философия при почти полном отсутствии революционных общественных движений. Савиньи утверждает, что такой разрыв не только вполне естествен, он есть благо, ибо позволяет науке, философии развиваться свободно, без оглядки на жизнь – ведь никому и в голову не приходит, что идеальные философские модели могут иметь непосредственное касательство к жизни…
Эта проблема отрыва философской и эстетической мысли от жизни интересует не только Кристу Вольф, но и Эрика Нойча. Писатели рассматривают, как эта дилемма решалась Форстером, Клейстом, Гёте, Гёльдерлином и Жан-Полем. Форстер умер в революционном Париже 12 января 1794 года, оставив по себе память как «лицо великое, достигающее колоссальности в 1791, 1792, 1793 годах», как человек с «необыкновенным тактом понимания жизни и действительности»[5]5
Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т., т. 2. М., 1954, с. 331, с. 333. Напомним и о большом интересе Н. Г. Чернышевского к личности Г. Форстера.
[Закрыть]. [1] Общественные позиции Гёте никогда не были революционными. Выступив в начале 1770-х гг. вместе с Гердером как идеолог «Бури и натиска» («Гёц фон Берлихинген», «Страдания юного Вертера», «Прометей»), молодой Гёте отразил антифеодальные настроения поднимающегося третьего сословия в Германии; при этом он не столько помышлял о непосредственных политических переменах, сколько имел в виду лишь «немецкую литературную революцию»[6]6
Гёте И. В. Из моей жизни. Поэзия и правда. М., 1969, с. 358.
[Закрыть], то есть смену литературно-эстетических канонов, вкусов, привычек и представлений, – иначе говоря, он полагал заменить феодально-просветительскую идеологию идеологией бюргерски-просветительской. Пройдя через «эстетическую фазу» «веймарского классицизма» («Герман и Доротея», «Годы учения Вильгельма Мейстера»), Гёте во второй части «Фауста» по-своему обобщил сложнейший исторический опыт эпохи, воздав поэтическую хвалу созидательному труду на благо общества и соединив в одно эстетическое целое утопию и антиутопию, веру в конечное торжество сил добра и реалистическое осознание исторической невозможности торжества этих сил в современных ему условиях.
На рубеже XVIII–XIX вв. в Германии пышно распустился «голубой цветок» романтизма. Трудно и, пожалуй, невозможно отыскать общие черты и дефиниции для многочисленных побегов и ответвлений, которые дал романтизм в трехстах немецких государствах, весьма различающихся по своим общественно-политическим и культурным условиям. Ясно лишь общее направление: от космополитизма и философско-эстетического универсализма иенских романтиков конца XVIII века – ко все большему сосредоточению на национальной истории и культуре у романтиков гейдельбергских и швабских; от активной антибуржуазности, определенной индифферентности к текущей общественной жизни у ранних романтиков – ко все более пристальному вниманию к ежедневным политическим будням, хотя, как правило, и без выдвижения революционных социальных программ.
Более остро и конкретно размышлял о возможностях непосредственных политических сдвигов в Германии Жан-Поль (Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763–1825). Гуманистические и республиканские политические идеи Жан-Поля отчетливее всего выразились в четырехтомном романе «Титан» (1800–1803). Мысль Жан-Поля устремлена в направлении, близком Гёльдерлину, а временами и Форстеру. Как и Форстера, его порой охватывает отчаяние от того, что, несмотря на «непрерывное воздействие мыслящих голов» (по словам Ф. Шиллера), общественные условия в Германии еще не созрели для коренных революционных преобразований и республиканское устройство на рубеже XVIII–XIX вв. немыслимо как движение «снизу», в широких народных массах; за него приходится агитировать «сверху» – как об этом свидетельствует история присоединения левобережного Рейна к революционной Франции.
Духовные и эстетические искания Фридриха Гёльдерлина связаны с тем же кругом общественных проблем, только ищет он, может быть, более страстно, напряженно, трагически. Герхард Вольф в сложно скомпонованном, но документально очень точном повествовании видит причину духовной драмы поэта в сложном соединении многих противоречий, которые объективно невозможно было разрешить так, как этого хотел Гёльдерлин и как он должен был хотеть этого в силу особенностей своей натуры и своего таланта: «Боюсь, что горячность жизни во мне остынет, соприкоснувшись с ледяной историей наших дней, и страх этот проистекает оттого, что со времен моей юности я воспринимал все разрушительное более болезненно, нежели остальные, мне кажется, чувствительность эта имеет причиной душевную мою организацию, оказавшуюся в соприкосновении с жизненным опытом, выпавшим мне на долю, недостаточно прочной и устойчивой». Герхард Вольф рисует потрясающую трагедию человека и писателя, продолжающего верить в идеалы Французской революции в то время, когда сама Франция уже шаг за шагом отступается от этих идеалов. В этом трагедия не одного Гёльдерлина, но целого поколения талантливых, «чувствительных» и революционно настроенных молодых людей в Германии, особенно в прирейнских землях и в Вюртемберге, где постепенно обострились противоречия выборных сословных представителей с герцогом, стремящимся к единовластию. Г. Вольф рассказывает о нескольких драматических судьбах молодых людей этого поколения: талантливого журналиста Фридриха Эмериха, правдиво описывавшего положение в прирейнских областях (он был арестован и в состоянии умопомешательства выбросился из окна госпиталя в Вюрцбурге в 1803 г.), литератора Готхольда Фридриха, Штойдлина (в 1792 г. он опубликовал «Тюбингенские гимны» Гёльдерлина, преследовался за революционно-демократические убеждения и утопился в 1796 г. в Рейне), Казимира Ульриха Бёлендорфа, талантливого и разностороннего человека[7]7
Г. Вольф упоминает и тот факт, что Бёлендорф в 1817 г. посетил в Петербурге В. А. Жуковского, который написал для него очень хорошее рекомендательное письмо А. И. Тургеневу.
[Закрыть], окончившего свою многострадальную скитальческую жизнь в 1825 году выстрелом из пистолета; близкого друга Гёльдерлина и республиканца по убеждениям Исаака Синклера, арестованного по предательскому доносу в 1805 году… На основании того же доноса были подготовлены и бумаги для ареста самого Гёльдерлина, но доктор Мюллер из Гомбурга выдал заключение о его безумии. 11 сентября 1806 года Гёльдерлина силой увозят из Гомбурга в психолечебницу Аутенрита в Тюбингене («Это не притворство, это отчаяние», – сказал И. Синклер, когда узнал о болезни своего друга и единомышленника); в этом городе великий поэт в полубезумии живет до 1843 года на попечении приютившего его столяра Циммера. На наш взгляд, очень важно, что Герхард Вольф в своем повествовании о Гёльдерлине придерживается проверенных исторических фактов, не идет на поводу у ставшей в последнее время модной на Западе гипотезы: Гёльдерлин якобы притворился безумным, опасаясь неминуемого ареста и преследований.
Трагедия Клейста разыгрывалась в эти же годы, и он по-своему размышлял над сходными проблемами, хотя и не был республиканцем, как Форстер и Гёльдерлин. «Некоторых людей природа защитила от крайностей. Непомерные деяния, непомерные мысли их отталкивают», – размышляет в повести Кристы Вольф Клейст. В разговоре с Каролиной фон Гюндероде Клейст сравнивает два миросозерцания, два типа отношения к миру: свое и Гёте. Для Гёте, как представляется Клейсту, «главное – равновесие. Он полагает, что противоборствующие силы в мире можно разделить на две ветви разума – он называет их добро и зло – и что в конечном счете обе эти ветви способствуют совершенствованию человечества». О себе же Клейст говорит, что он не может столь отчетливо и просто разделить мир на добро и зло, на «здоровое» и «больное». «Я могу поделить мир только одним способом: взять топор и самого себя, свою душу разрубить надвое, а потом протянуть почтенной публике обе половинки. Но публику это вряд ли устроит: „Фу, какая мерзость! Где же чистоплотность!“» Криста Вольф заставляет Клейста перечислять в уме различные государства мира и прикидывать, в каком из них он мог бы жить, где на Земле есть условия, отвечающие его внутренним потребностям. «Нежилая жизнь. Нет места. Нигде». В раздумьях Клейста (и в заголовке повести) косвенно звучит слово «утопия», ибо буквально переведенное с греческого «утопия» означает «место, которого нет». К. Вольф старается вернуть понятию «утопия» первозданный позитивный заряд, напоминает об огромной роли социалистов-утопистов в формировании сознания передовых слоев общества в разные эпохи, она настаивает на том, что позитивное воздействие утопии не исчерпалось и в наше время. Вера в лучшее будущее, пускай порой и наивная, заставляла многих людей уже в их время вести себя в соответствии с нравственными нормами и принципами, которые, на их взгляд, могли быть осуществимы лишь в будущем. Высокое нравственное начало, свойственное социальной утопии и служащее связующим мостком между настоящим и будущим, – вот над чем в первую очередь задумывается Криста Вольф.
Обратим внимание и еще на два эссе Кристы Вольф, посвященные судьбам замечательных женщин романтической эпохи: Каролины фон Гюндероде (1780–1806) и Беттины Брентано (по мужу фон Арним, 1785–1859). Эти две у истоков столь схожие и в финале столь различные судьбы писательница рассматривает как два возможных варианта развития женского романтического характера в Германии, когда Французская революция 1789–1794 гг. и возникшие на немецкой философской почве идеи романтического универсализма впервые пробудили в этой стране заметное движение женщин за эмансипацию. Писательница не абсолютизирует эти две судьбы и, хотя видит в своих героинях определенные типы человеческого поведения, не забывает о конкретных условиях их исторического бытия; ей дороги прежде всего реальные личности, чья жизнь протекала не по заданной схеме, а явилась следствием сложнейшей суммы внешних и внутренних, объективных и субъективных обстоятельств и предпосылок.
В повести о Клейсте («Нет места. Нигде») обе женщины предстают перед нами в действии, в спорах и размышлениях; художественный вымысел здесь свободно сочетается с документально подтвержденными фактами. Криста Вольф разрабатывает свою художественную гипотезу: о глубоком духовном родстве и о сходстве идейно-эстетического поиска Клейста и Гюндероде, о трагической бескомпромиссности и безысходности этого поиска в тогдашней Германии (Гюндероде покончила с собой в 1806 году, Клейст застрелился несколько позднее – в 1811 году). Эта гипотеза о духовном родстве нужна К. Вольф для художественной апробации весьма серьезной проблемы: каково духовное различие (при установленной духовной общности) гениально одаренного мужчины и гениально одаренной женщины, какова и насколько правомерна разница в их жизненном поведении, в их взгляде на себя и на мир? Проблема эта, поставленная тактично, бережно и в то же время с глубоким пониманием самого существа ее, интересна уже сама по себе, но тем интереснее она решается писательницей на конкретном материале жизни и творчества Генриха фон Клейста и Каролины фон Гюндероде.
В эссе К. Вольф лаконичнее, строже придерживается уже опубликованных или архивных материалов, здесь речь идет не о литературной гипотезе, а о максимальном приближении к истине: о скрупулезно документальном (и тем не менее художественном) воспроизведении судеб Каролины фон Гюндероде и Беттины фон Арним. Если первая из них настроена максималистски: либо все, либо ничего, то вторая чуть-чуть смещает акценты: насколько возможно – все, но исходя из конкретных условий, из того, что дано исторической ситуацией. Сравнительно благополучный жизненный путь Беттины фон Арним потрясает, пожалуй, глубже и основательнее, чем трагический расчет с жизнью Каролины фон Гюндероде. Вначале Беттина – воздушно-эфемерное создание, непосредственная романтическая натура, живая и любознательная, заинтересовавшая самого Гёте[8]8
В 1806 г. во Франкфурте-на-Майне Беттина Брентано сдружилась с матерью Гёте, записала с ее слов многие подробности раннего детства поэта, которые Гёте затем использовал в «Поэзии и правде». «Переписка Гёте с ребенком», основанная на подлинных письмах, была опубликована в 1835 г. и принесла Беттине фон Арним заслуженную известность. См. подробнее: Пюшель У. Беттина фон Арним, в кн: История немецкой литературы, т. 3, М., 1966, с. 485–491.
[Закрыть], затем (с 1811 г.) – верная и надежная спутница жизни известного писателя-романтика Людвига Ахима фон Арнима (1781–1831), вырастившая семерых детей, постоянно занятая домашними хлопотами, и, наконец, в 1830—1850-х гг. – активная поборница демократических, а нередко и революционно-демократических идей и убеждений, что в условиях Пруссии середины XIX века свидетельствовало о ее незаурядном мужестве.
В 1837 году, например, Беттина фон Арним защищает братьев Гримм, изгнанных вместе с пятью другими профессорами из Геттингенского университета за отказ признать незаконную отмену конституции ганноверским королем, и умело добивается их приглашения в Берлин Фридрихом Вильгельмом IV. Криста Вольф сообщает и об исторически вероятной встрече Беттины фон Арним с молодым Марксом в 1842 году. В 1843 году, на волне революционно-демократического подъема сороковых годов, Беттина фон Арним издает том «Книга в дар и владение королю», где пытается раскрыть прусскому монарху истину о подлинном положении трудящихся классов Германии, используя документальные материалы и свидетельства (посвящение королю позволило писательнице обойти цензуру). Книга эта, как и некоторые другие гражданские поступки Беттины фон Арним, сыграла довольно заметную роль в общедемократическом движении в Германии. По-своему интерпретируя жизненную позицию этой талантливой и мужественной женщины, К. Вольф пытается решить и свою литературно-эстетическую проблему, о которой говорилось выше.
Как видно из сказанного, эпоха, привлекшая к себе внимание многих крупных писателей ГДР, необычайно драматична, насыщена сложными конфликтами и потому, естественно, интересует художников слова. Однако нередко писатели – Эрик Нойч, Криста Вольф, да и Франц Фюман – не просто интересуются благодатной темой, важнейшими страницами прошлого своей страны и своей культуры, они ищут своих духовных предтеч. Эту мысль ярко сформулировал Эрик Нойч:
«
Каждый писатель ищет своих литературных предков. И каждый выбирает в зависимости от своего вкуса, темперамента (и от живущей в душе просветленной юношеской романтики), но прежде всего в зависимости от духовного родства, которое чувствует писатель более поздней эпохи к тому или иному из своих предшественников, писателей прошлой эпохи, – то есть в этом выборе много субъективного, не всегда целиком совпадающего с общей, научно-обоснованной правдой о том или ином авторе».[9]9
Neutsch E. Fast die Wahrheit. Ansichten zur Kunst und Literatur, Berlin, 1978, S. 237.
[Закрыть]
Своим духовным предтечей Эрик Нойч, к примеру, называет Георга Форстера:
Анна Зегерс в своем рассказе «Встреча в пути» и Франц Фюман в эссе о Гофмане рассматривают проблему культурного наследия в несколько ином ключе. Момент личного пристрастия или неприятия здесь не столь существен, речь идет о проникновении в диалектику историко-литературного развития в различные эпохи, о границах и возможностях того или иного художественного метода, о судьбах современного реализма. В новелле Анны Зегерс Гофман, Гоголь и Кафка, встретившись в пражском кафе, читают друг другу отрывки из своих произведений и обсуждают роль и место фантастических и мифологических элементов в художественном произведении. Из разговора выясняется, что сходные формальные приемы, используемые столь различными писателями, в разных художественных методах выполняют разные функции, хотя каждый из героев Зегерс по-своему стремится рассказать правду о своей эпохе. Анна Зегерс отдает явное предпочтение реалистической манере Гоголя, но она видит своеобразную прелесть романтической сатиры Гофмана, ценит эмоциональное воздействие гротескных фантазий Кафки, хотя и решительно отвергает его пессимистический взгляд на мир.
Для Франца Фюмана, писателя с необычайно широким кругом интересов, внимательное изучение жизни и творчества Гофмана – очередная ступень в понимании сложной диалектики жизни и литературного творчества. Фюман анализирует некоторые проблемы литературного наследия, и в частности творчество Гофмана, которого в ГДР (а иногда и у нас) до некоторого времени относили чуть ли не к реакционным романтикам, хотя еще Г. Гейне и В. Г. Белинский очень высоко оценивали его острый и прозорливый сатирический талант. Культурное наследие по-настоящему действенно, подчеркивает Фюман, когда мы умеем понять его целиком, в противоречиях и диалектике, а не вырываем из него отдельные части, выпрямляя и схематизируя их. Гофмана тоже надо видеть целиком, не вычленяя из его разностороннего творчества лишь те произведения, которые поддаются интерпретации как сатирически-реалистические. Причудливые и фантастические образы, утверждает и доказывает писатель, были для Гофмана не бегством от действительности (как иногда еще утверждается в нормативно-негативной критике), а способом освоения действительности, своеобразным – и по-своему точным – раскрытием ее сущностных (в тогдашней Германии нередко фантастически-уродливых) черт. Проблемам раскрытия специфики художественного таланта Гофмана Фюман посвятил несколько речей и статей, вышедших в ГДР отдельной книгой[11]11
Fühmann F. Fräulein Veronika Paulmann aus der Pirnaer Vorstadt oder Über das Schauerliche bei E. T. A. Hoffmann. Rostock, 1979.
[Закрыть].
Как мы видим, при общем и вполне закономерном интересе к «эпохе Гёте» у разных писателей ГДР есть и свои личные побудительные мотивы. И естественно, что они могут быть весьма различными, скажем, у Кристы Вольф, у Франца Фюмана или у Гюнтера де Бройна.
Возьмем, к примеру, эссе Гюнтера де Бройна о Фридрихе де ла Мотт Фуке (1777–1843) – разорившемся прусском бароне, благонамеренном и всегда послушном своим государям, необычайно плодовитом романисте, восславившем подвиги средневековых рыцарей, служение прекрасным дамам, феодальные турниры и поединки. Слава его в Германии пришлась на время национально-освободительного подъема 1809–1814 гг., когда патриотизм – пускай даже в консервативно-средневековом обличье – ценился выше художественных достоинств. Гюнтер де Бройн в своем эссе о Фуке очень далек от намерения идеализировать стиль жизни или творческие заслуги незадачливого литератора, пережившего свою славу и упорно продолжавшего писать роман за романом, хотя далеко не на все из них находились издатели. Де Бройн рассказывает о жизни Фуке то с сарказмом (когда речь идет о рыцарском празднике «Очарование белой розы» в 1829 г. в Берлине), то с иронией (когда говорит о режиме дня Фуке, писавшего ежедневно, помногу и почти без помарок), то с юмором и долей участия (когда сообщает о непростых обстоятельствах семейной жизни Фуке), то с сочувствием и проникновением в своеобразную трагедию этого литератора, связавшего свое дарование с ложными идеалами и ложными эстетическими посылками. Перечитав многочисленные произведения Фуке, Г. де Бройн приходит к выводу, что лишь немногое из его наследия может быть без оговорок предложено современному читателю: Фуке интересен там, где рыцарские сюжеты потеснились народными легендами, где в произведение вторгался его личный жизненный опыт. Среди этого немногого, например, и повесть «Ундина» (1811), на сюжет которой Э. Т. А. Гофман создал в 1816 году первую романтическую оперу в Германии. Заметим кстати, что на русский язык «Ундину» перевел В. А. Жуковский. А В. Г. Белинский, прочитав перевод, писал: «В стихах Жуковского обыкновенная сказка явилась прекрасным поэтическим созданием. „Ундина“ одно из самых романтических его произведений… Нельзя надивиться, как искусно наш поэт умел слить фантастический мир с действительным миром и сколько заповедных тайн сердца умел он разоблачить и высказать в таком сказочном произведении»[12]12
Белинский В. Г. Собр. соч. в 13 т., т. VII, М., 1955, с. 199.
[Закрыть].
Петер Хакс, популярный драматург, тоже заглянул в «эпоху Гёте»: он дописал третий акт незаконченной комедии Гёте «Ярмарка в Плюндерсвайлерне», написал «драму по Гёте» «Пандора», выступил на дискуссии о романтизме в Академии искусств ГДР с речью «Поэт-клятвопреступник» (о Фридрихе Шлегеле) и, наконец, в 1976 году создал монодраму о Гёте: госпожа фон Штейн, в течение десяти лет (действие происходит в 1786 году во время неожиданного отъезда Гёте в Италию) близко знавшая великого поэта, рассказывает о своем знакомстве с ним. В пьесе привлекает прежде всего психологический портрет госпожи фон Штейн: начиная свой монолог, придворная дама осуждает невоспитанность Гёте, а затем постепенно и как бы незаметно для себя она, подпадая под неотразимое обаяние поэта, оправдывает и защищает Гёте и, наконец, признается в любви к нему. Пьеса эта, на наш взгляд, не претендует на документальную достоверность, писатель стремился к художественно-психологической достоверности, что ему вполне удалось.
Завершает книгу повесть Гюнтера де Бройна «Бранденбургские изыскания». В этой повести все вымышлено, и вместе с тем все правдиво. Мы обратим здесь внимание лишь на один аспект повести – литературно-полемический: писатель остроумно высмеивает рецидивы вульгарно-социологического литературоведения. Вульгарно-социологическое литературоведение, разделив писателей на прогрессивных и реакционных, предпочитает схемы, ибо диалектика непредвзятой реальности подрывает самые основы такого подхода к литературе. Однако именно на вульгарной социологии удается сделать карьеру преуспевающему берлинскому профессору Менцелю – герою повести Гюнтера де Бройна. В угоду карьере ему приходится «выпрямлять» факты биографии и творчества романтического историка и писателя Макса фон Шведенова (лицо вымышленное), а часто прибегать и к прямой фальсификации. Профессору Менцелю противопоставлен сельский учитель Пётч – он не владеет «научным» методом, а просто очень любит творчество своего земляка и потому дорожит прежде всего фактами и ревниво следит за их точной интерпретацией. И хотя симпатии де Бройна явно на стороне Пётча, читателю вовсе не навязывается такая позиция: бесперспективный эмпиризм, не подстрахованный теорией, тоже осмысливается писателем весьма иронически…
Вот, пожалуй, и все соображения, которыми хотелось бы предварить чтение этой книги. Пусть же «встреча» с «эпохой Гёте» и современными писателями ГДР будет интересной для советских читателей.
