Текст книги "Встреча. Повести и эссе"
Автор книги: Анна Зегерс
Соавторы: Франц Фюман,Петер Хакс,Криста Вольф,Герхард Вольф,Гюнтер де Бройн,Эрик Нойч
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)
Воссозданные в строгом соответствии с оптическими законами фон, передний план и общая композиция еще далеко не образуют целостного ландшафта, хоть как-то тяготеющего к сравнению с живым творением природы. Однако даже лучшие из немцев в большинстве своем полагают и по сию пору, что если б только мир оказался аккуратным и симметричным, то все сразу пришло бы в порядок.
Он сидит над «Эмпедоклом». Его смерть, жертва, благодаря которой человек и в самом деле зримо вырастает до таких размеров, что все судьбы его времени способны найти разрешение в нем одном…
Беспокойные, бурные времена, которые, быть может, не минуют вскоре и наше отечество. Война вот-вот разгорится снова, не обойдет она стороною и наш Вюртемберг.
Сюзетта говорит:
– Страх гнездится во мне, что когда-то должны будут прекратиться наши отношения, ибо нет у меня уверенности в будущем.
Я трепещу при мысли о революционных временах, которые, быть может, уже не за горами, ведь они способны разлучить нас навсегда…
– Отправиться туда, где нужда особенно тяжка, а значит, мы всего нужнее, – говорит Гёльдерлин; чувство жизни как чувство бесконечно нового…
В случае если б французам сопутствовала удача, милая матушка, в нашем отечестве могли бы, вероятно, произойти перемены. А чтобы Вы, дражайшая матушка, не пострадали от несправедливости в случае возможных инцидентов, этим я озаботился бы изо всех сил, и, быть может, не без пользы.
Что я буду делать дальше, зависит во многом от успеха или же, напротив, неуспеха моей новой книги «Эмпедокл». Из этого трагического смешения бесконечно нового и конечного старого развивается в конце концов новая индивидуальность…
Гёльдерлин – он работает как в лихорадке, может неделями не видеться с Сюзеттой во Франкфурте, жалуется на болезнь, которая сильно досаждает ему, три недели подряд желчные колики, приходится обратиться к врачу, и тот констатирует приступ ипохондрии.
Это было и вправду неприятное состояние, говорит он, вот так праздно и бездумно проводить все дни; ведь лишь благодаря занятиям моим мне удавалось поддерживать в себе бодрое расположение духа.
К тому же он опять испытывает нехватку денег из-за сильного вздорожания дров, обращается к матери с просьбой одолжить немного.
Я искренне радуюсь, что скоро наступит май. У нас все еще стоят холодные дни. А вообще здесь довольно мирно.
Друзья, по-прежнему в спорах, все еще ждут какого-то знака. В Вюртемберг из Парижа прибыл новый посланник, он нанес первый визит двору и при этом заявил, что не уполномочен устраивать в Германии революцию.
Что скажет на это Синклер?
Все надеются, что войска Журдана перейдут в наступление, это будет сигнал к свержению существующего правительства и установлению республиканского строя; позже некий Бланкенштейн выдвинет все это в качестве обвинения против Синклера.
Однако генерал Журдан – он уже в Вюртемберге – приказывает распространить шестнадцатого числа марта месяца следующее заявление: любые революционные выступления будут незамедлительно подавляться французскими войсками: у него имеется предписание не потворствовать смутьянам.
Это все Директория в Париже, говорят друзья свободы, Талейран. Революция превратилась в жупел для осуществления их внешнеполитических целей.
Южнонемецкой республики уже не будет.
Ничего, кроме моих четырех стен, и да будут они для меня той доброй мелодией, что всегда дарит прибежище от злых духов. А что теперь?
Итак, Эмпедокл должен был стать жертвой своего времени. Ему недоставало всеотрицающего духа насильственного обновления, он действовал то как религиозный реформатор, то как человек политический, и всегда с этой гордой и восторженной покорностью судьбе…
Гёльдерлин прерывает на время работу над трагедией. Он почти не выходит из комнаты, вслух декламирует стихи, часами сидит в оцепенении, избегает встреч с друзьями.
Военные новости тоже отвлекали меня, милая матушка, я все хотел дождаться дальнейшего развития событий, к тому же, понятно, я был нездоров. Я не вижу возможности приехать этой весной в Вюртемберг.
Войска Журдана, разгромленные наемниками коалиции, отходят за Рейн. Народ видит всю бесполезность выторгованного мира, теперь он отворачивается от французов – это Бац напишет своим друзьям, – бог даст, впоследствии еще отыщется возможность улучшить жизнь народа и без революции.
Многое я пытался, о многом мечтал, ныне грудь моя изранена, пишет Гёльдерлин.
А вообще красоты здешней местности составляют мое единственное наслаждение.
О, если бы мне дано было вновь увидеть радость в этих глазах, восклицает Мурбек, повстречавшись с ним; а он, утомленный работой, карабкается вверх по склону холма, усаживается на солнце и долго глядит вдаль, за Франкфурт, туда, где, как ему известно, находится Сюзетта.
– Я не знаю, как выразить переполняющее меня чувство благодарности, любимая, за то, что дивная весна еще дарит меня радостью…
– Я гуляла с детьми и высматривала у подножия горы любезный сердцу моему Хомбург с тою неведомой комнатушкой, где живешь ты; мне казалось, что в эти прекрасные весенние дни ты должен вспоминать меня так же часто, как я тебя. Я даже не умею вообразить себе то место, где ты живешь. И все же тебе там сейчас намного лучше, ты ведь знаешь, где можешь меня найти, тебе знакома каждая мелочь, что меня окружает…
Они строят планы, как встречаться в дальнейшем, считают дни и часы, большие надежды возлагают на лето, когда Сюзетта с детьми уедет из города и им, быть может, удастся встречаться тайно.
– Ради этого я готов ждать бесконечно долго, только бы время от времени узнавать от кого-то, что ты в добром здравии. Ты ведь и так будешь вечно со мною…
Гёльдерлин смотрит в сторону Франкфурта.
Эти невинные мгновения вновь придают мне силы жить и писать. Словно побывал в церкви и теперь чистым сердцем и ясным взглядом воспринимаешь окружающий свет, воздух и эту прекрасную землю. Я не могу и не хочу боле быть заносчивым, нетерпеливым и нескромным по отношению к тому, в чьих руках моя судьба. Теперь я совершенно здоров.
Наступает май.
Приехал Бёлендорф, вместе с Мурбеком он был в Швейцарии, служил домашним учителем; он говорит: «Гиперион» – это залог нашей дружбы, о, если бы вокруг меня всегда были хорошие люди; заключает в объятия Гёльдерлина и Синклера.
Они говорят о политике.
Буонапарте, рассказывает Бёлендорф, мне довелось видеть в Милане. Маленький человечек с обветренным лицом, черными растрепанными волосами, un homme qui est toujours tranquil[148]148
Человек, всегда сохраняющий спокойствие (франц.).
[Закрыть], бесчувственный человек.
Он рассказывает о Гельветической республике.
Восемнадцатого фруктидора решилась ее судьба. Четвертого сентября 1797 года парижская Директория постановила вмешаться. Доктор Эбель, вы его знаете, предупреждал своих друзей в Берне, но они не вняли его предупреждениям.
Все это я запишу для потомков. Он говорит все быстрее, все отрывистее.
Когда была принята новая швейцарская конституция, французы принялись угрожать оружием. Невозможно было измыслить ни одной разумной причины, почему им хотелось силою перевести Швейцарию на другой путь. Намерения их были темны. Герой, находившийся тогда в Италии, этот всегда сохраняющий спокойствие человек, казалось, не хотел ничего, кроме дальнейшего распространения свободы.
Очевидно, им нужен был хлеб, говорит Синклер, Германия-то уже давно истощена. А еще Франции нужна была показная республика в качестве заслона от врагов, лишняя основа будущего мира.
Да, говорит Бёлендорф, так и возникла предписанная сверху швейцарская конституция. Французы уже оккупировали к тому времени страну, они требовали денег, миллионов, и швейцарцы в душе давно уже не называли их друзьями; Штек мне рассказывал, он был секретарем при новой Директории.
Швейцарцы призвали свои провинции к объединению. Вот наши штыки, заявил на это французский наместник. Французские офицеры присутствовали на заседаниях кантональных советов, решения которых не принимались ими в расчет, свобода слова была отменена.
Нашего друга Штека отстранили от должности; я уступаю штыкам, заявил он, но не перестаю взывать к чувству справедливости, присущему французской нации. Из Парижа на его место был назначен некий гражданин Окс, другие сохранили свои должности, однако им не оставалось ничего другого, как пытаться хотя бы по мере сил стыдить порок.
Но вы и сами все это знаете.
Он умолкает. Они расходятся.
Гёльдерлин говорит: мне ненавистны эгоизм и деспотизм, любое проявление враждебности в людях. А в остальном люди становятся мне все ближе. Это извечное стремление вперед, готовность пожертвовать существующим в пользу неведомого, иного, лучшего – вот что, мне кажется, лежит в основе всех людских дел и свершений.
Он сидит вместе с Бёлендорфом у себя в комнате. Тот принес ему свои стихи, приветствую тебя, герой грядущих лет… «Деяние и песнь»– это стихотворение посвящено Синклеру, республиканцу до мозга костей.
Высшая поэзия, созидание – в этом их жизнь, восклицает Бёлендорф. Из этого источника проистекает все подлинно великое, свободное, героическое; человечность лучше открывается нам через восторг.
Но там, где тебя покидает трезвый разум, там и граница твоего восторга, говорит Гёльдерлин, он рассказывает о том, над чем давно уже размышляет: искусство, при всем своем прошлом и будущем богатстве, не способно создать ничего подлинно живого, первооснова, которую оно преобразует и обрабатывает, дана изначально и не есть собственное его творенье; искусство способно лишь пробудить творческие силы, но силы эти сами по себе извечны, они дарованы человеку свыше.
Помогать живой жизни, ускорять вековечный процесс совершенствования природы, улучшать окружающий мир, переводя его в область идеального, – таково сокровеннейшее стремление человека, и все таланты его и деяния, все страсти и заблуждения проистекают отсюда.
Гёльдерлин посылает стихи Бёлендорфа Нейферу для его альманаха, пишет, что и сам подумывает начать издание поэтического ежемесячника; я полагаю, что и у меня в сердце есть некие истины, способные послужить искусству и порадовать душу.
Итак, объединение и примирение науки с жизнью, реального с идеальным, искусственного с природным.
Честность и хороший тон, не бездушная фривольность, легкая прозрачная композиция, изящная краткость целого. Надеюсь получить материалы от Гейнзе, Матиссона, Конца, Зигфрида Шмида и от тебя тоже.
Он предлагает издателю Штайнкопфу в Штутгарте назвать альманах «Идуна», по имени богини вечной молодости, не давая себе роздыху, работает над материалами для журнала, на который возлагает теперь все свои надежды, ведь от этого в известной степени зависит все его дальнейшее существование.
Время, в которое мы живем, придавило нас столь тяжким грузом впечатлений, что лишь после неоднократных, все более серьезных попыток мы сумеем воспроизвести в итоге то, что в иных обстоятельствах, возможно, вызрело бы намного раньше, но едва ли в таком совершенстве. Итак, отрекаясь от любви нашей к музам, пусть даже на время, мы приносим великую жертву необходимости.
Работа взбадривает его, наполняет энергией и покоем.
Вчера вечером в комнату ко мне зашел Мурбек.
Французы снова разбиты в Италии, сказал он. Если наши дела пойдут хорошо, сказал я ему, то и в мире все будет в порядке.
Он бросился мне на шею.
Подобные мгновения еще выпадают иногда мне на долю. Но могут ли они заменить целый мир?
Негаданно приходит лето.
На рассвете Гёльдерлин покидает Хомбург, всего три часа пути – и вот он уже в Адлерфлюхтской усадьбе.
– Сегодня день, когда ты должен прийти. Я радуюсь, что на небе ни облачка. – Так говорит она.
– О безмятежные часы, когда на свете были только мы и друг для друга. Кажется, обойди весь свет – и вряд ни найдешь подобное. С каждым днем я все глубже понимаю это. – Так говорит он.
– Не печалься, сердце мое, и доверяй людям немного больше, чем сейчас, они ведь порой и в самом деле лучше, чем мы полагаем. О, только не сомневайся в моей любви…
– Мысль моя обращается к великим мужам древности, они жили в великие времена и, пылая священным огнем, зажигали весь мир вкруг себя, все отжившее, одеревеневшее, как сухую солому. А рядом с ними я…
– Нет, любимый, нет. Ты не вправе рисковать собою. Сил твоих недостанет для этого, и ты погибнешь для мира сегодняшнего и для потомков. Останься лучше тем, что ты есть, попробуй и здесь найти выход, так будет лучше, не искушай судьбу: она ведь одолеет тебя. Будь счастлив, возлюбленный мой…
Его посещение не прошло незамеченным. У них было лишь несколько минут друг для друга. Сумеют ли они еще увидеться в будущем? И разве не будут постоянно изнурять их тревога и тысячи неведомых демонов?
Небольшое мое стихотворение, дражайшая матушка, вовсе не должно было так обеспокоить Вас. Смысл его прост, а именно – сколь сильно желание мое обрести когда-нибудь покой, дабы иметь возможность исполнить то, к чему я предназначен природой.
И вообще, я должен попросить Вас, милая матушка, не принимать все так близко к сердцу. Поэт, коли он желает изобразить свой маленький мир, должен подражать мирозданию, где далеко не каждое отдельное существо совершенно, но господь проливает свою благодать и на доброе, и на злое, и на справедливое, и на несправедливое; поэту также приходится временами произносить что-то ложное и даже полное внутренних противоречий, но если брать его творчество в целом, то все однажды произнесенное оказывается преходящим, преобразуясь в окончательном итоге в правду и гармонию. Как радуга прекрасна только после грозы, так и в поэзии все подлинное и гармоничное произрастает из ложного, из заблуждений наших и страданий, становясь от этого лишь еще прекраснее и радостнее.
Касательно моего здоровья Вы можете быть совершенно спокойны.
Из Хомбурга Гёльдерлин шлет письма во всех направлениях, чтобы хоть как-то продвинуть затею с журналом. Штайнкопф, издатель, настаивает на крупных именах, таких, как Гердер, Гёте, Гумбольдт, от них в значительной степени будет зависеть успех предприятия, оно ведь должно быть удачным прежде всего в коммерческом плане, к этому он и прилагает усилия, не жалея ни времени своего, ни энергии.
На несколько дней Гёльдерлин отправляется в Майнц.
Юнг, начальник канцелярии во французском муниципальном управлении, принимает его сердечно, водит по городу. Он как раз заканчивает свой перевод Оссиана, звучание его на немецком языке теперь подчинено совершенно новой идее, свой перевод он готов предоставить Гёльдерлину для его журнала, в поэте он сразу признает компетентного судью.
Эмерих тоже здесь, секретарь муниципалитета; молодой и полный энергии, резкий, порывистый, он только что отдал в печать текст своей праздничной речи к 14 июля. Как скоро вы забыли, короли, сиянье быстрых молний, которыми еще совсем недавно разила вас свобода…
Десять лет после взятия Бастилии.
Он приносит Гёльдерлину свои стихи; мой благодарный оруженосец, говорит тот, называет его братом, говорит: ты обязательно должен заняться поэзией всерьез.
Я вижу все чаще, как мы бросаемся из одной крайности в другую: от полной анархии – к слепому подчинению старым формам и вытекающему отсюда принуждению. Но в том-то и дело, что у нас нет другого выбора; как только мы принимаемся за материал хоть сколько-нибудь современный, мы должны – я убежден в этом – отказываться от старых классических форм. И это тоже высочайшая поэзия, в которой даже непоэтичное, будучи сказано в нужный момент и в нужном месте, становится поэтичным.
Он разрабатывает новую поэтику. На столе громоздятся горы бумаг. Метода поэтического духа. О различии в поэтических жанрах. Он пишет стихи, вновь и вновь обращается к «Эмпедоклу». В мечтах своих он видит, что его читают, понимают, так что даже носит постоянно при себе большое стихотворение; яркие поэтические задатки, позволяющие надеяться на прекрасное свое осуществление, – это пишет Август Вильгельм Шлегель.
Долгие дни он проводит наедине с собой. Общается только с Синклером, которого называет «мой неугомонный друг», говорит:
Мы должны оставаться тверды, непреклонны и честны в том, что считаем истинным и прекрасным.
Но только быть из железа и стали нам не пристало, особенно поэтам.
Все его радости теперь – это прекрасная погода, яркое солнце, свежая зелень.
Лишь он способен видеть все это такими глазами.
И если я однажды стану мальчиком с седыми волосами, пусть и весна, и рассвет, и вечерняя заря день ото дня делают меня все моложе, пока наконец я не почувствую все это в последний раз и не выйду на простор, а оттуда уйду уже навсегда – в вечную юность!
Понимает ли он, что сейчас говорит?
Гёльдерлин.
Волосы у него подстрижены «по-санкюлотски» – так именует эту прическу господин фон Гёте. Республиканец душой и телом, говорит о нем Бёлендорф. Зеркало, отражающее красоту мира, – так зовет его Сюзетта. Чтобы сказать о нем все, и вправду достаточно нескольких слов…
Гёльдерлин.
У себя в Хомбурге-фор-дер-Хоэ. Суровый воздух, на который он всегда жалуется. Комната, украшенная картами четырех частей света.
Двадцать девять лет.
Вскоре друзья разлетаются в разные стороны.
Мурбек – он продолжает слать письма из Иены – останется там на всю зиму, будет слушать Шеллинга и Шлегеля, потом переедет в Грейфсвальд, после него не останется никаких трудов.
Зигфрид Шмид, этот эксцентричный, полубезумный человек – бредите, шатаясь, братья, по жизни, только в дурмане, только в чаду! – пишет пьесу, где главная героиня – женщина, это слепок с так называемой обыденной жизни, еще роман в письмах «Лотар»; он поступает кадетом в австрийскую пехоту, жаждет пережить в угаре возвышенные моменты войны, заканчивает ее ротмистром в Вене, с Гёльдерлином он встречается еще раз в его последний хомбургский год; кто знает, о чем они тогда говорят. Эмерих пишет ему письмо по поводу «Гипериона».
Бёлендорф говорит: Ужасно, что подобное расстройство души стало подлинной болезнью нашего времени. Я знаю лишь немногих, кому удалось избежать этого.
До последнего остается с ним Синклер, молодой человек, собиравшийся сделать в Германии революцию. Синклер, который публикует свои статьи под псевдонимом Кризалин; они не лишены веры и поэзии, есть даже попытки создать собственную эстетику. Еще у него есть драма о Севеннской войне, ее даже играли в Веймаре. «Правда и подобие» – философский трактат. Синклер – самый верный друг, который позже определит его библиотекарем в Хомбурге: как мыслитель, он целиком под влиянием Фихте, вместе с Наполеоном он хочет идти на Англию, потом в чине капитана появляется в штабе австрийского командования на Венском конгрессе, получает майорские эполеты, а затем, во время очередной переэкипировки, внезапно переживает сильнейший удар, но это уже тема другого рассказа. Гёльдерлин называет его Ахиллом, видит в нем прототип Алабанды, говорит, я предан ему настолько, что готов с песней на устах следовать за ним куда угодно, вплоть до самого нашего конца, до поражения. Теперь, когда жертвы уж пали, о други! теперь! Клич звучит в небесах, и земля прославляет…
Земля, неужели это единственное, что ему остается?
Наступает осень.
Мне кажется, затея с журналом обречена. Так много надежд возлагал я на него и в плане будущей моей деятельности, и в смысле улучшения финансовых дел, ведь это дало бы мне возможность находиться вблизи от тебя. Даже друзья до сих пор не ответили на мои письма. Быть может, все стесняются общаться с таким человеком, как я?
Так он пишет Сюзетте. Она собирается подойти вечером к окну, говорит:
– Если б я только могла лучше вникнуть в твои теперешние идеи. Кто знает, как все может еще обернуться, ведь пути судьбы неисповедимы…
Почти два месяца потратил я на подготовку журнала, говорит Гёльдерлин. И теперь намереваюсь употребить все время, что мне еще остается, на мою трагедию. Я написал Шиллеру, но он ответил: даже с учетом соображений выгоды, которые мы, поэты, часто не можем обойти, издание подобного журнала лишь кажется выгодным, и тем более не стоит отваживаться на это издателю, не имеющему веса в издательском мире. Желаю Вам всего наилучшего.
Имея такую судьбу, как моя, почти невозможно сохранять надлежащее мужество, говорит Гёльдерлин.
Боюсь, что горячность жизни во мне остынет, соприкоснувшись с ледяной историей наших дней, и страх этот проистекает оттого, что с времен моей юности я воспринимал все разрушительное более болезненно, нежели остальные, мне кажется, чувствительность эта имеет причиной душевную мою организацию, оказавшуюся в соприкосновении с жизненным опытом, выпавшим мне на долю, недостаточно прочной и устойчивой.
Я сам это вижу. Но что толку просто видеть?
Дороги в таунусских горах, окрестности Хомбурга – здесь он еще иногда бывает. Разверзлись окна в небе. Когда над лозой полыхает листва и черной, как уголь, бывает в ненастье, тогда в сосудах жизни половодье.
Я предчувствую дурную зиму. Нередко у меня такая тяжелая и медленная голова. Я трачу много времени, а должен беречь его. Ведь почти невозможно жить только писательством, особенно если не хочешь быть слишком услужливым и строить состояние за счет собственной репутации.
И пусть даже все, что во мне, не найдет никогда своего по-настоящему ясного и широкого выражения, я все равно знаю, чего хотел, – я хотел большего, чем позволяют предположить по видимости ничтожные мои попытки. Дело, во имя которого я живу. Пусть станет оно целительным для людей.
Пусть существование мое не пройдет на земле бесследно.
Он много разговаривает сам с собой, ведь он и предоставлен постоянно сам себе. Боится, что тяжелое, судорожное состояние, одолевающее его с начала года, затянется; он вновь вынужден обратиться к врачу, который всегда бодр и искренне к нему расположен – настоящий врач для ипохондрика.
Пишет письма. По привычке Нейферу, хотя тот и не поспевает больше за полетом его поэтической души. Нейфер, которого некогда в Швабии подозревали в якобинстве, из-за чего он и не получил предназначавшейся для него кафедры придворного проповедника в Штутгарте, живет уже долгие годы как сельский священник в Вайльхайме под Теком, он больше не отвечает на письма, не выказывает никакой заботы о друге.
Почему республиканский дух совершенно исчез в наши дни? Почему друзья мои теперь подвергаются гонению, подобно Бацу, которого курфюрст решительно берет под подозрение? Синклеру, которого давно уже подозревают в заговоре? Сколько я могу заметить теперешнее общее настроение людей, говорит Гёльдерлин, мне кажется, что на смену великим и мощным потрясениям времени идет способ мышления, отнюдь не предназначенный высвобождать силы человеческие, расковывая их, но ведущий неизбежно к тому, что живую душу, без которой нет и не может быть в мире ничего подлинно радостного и подлинно ценного, заключат в оковы и раздавят.
Только что я узнал, что французская Директория распущена и Буонапарте стал диктатором. Доктор Эбель пишет ему из Парижа о низости тамошних людей.
Наступает зима.
Неужели прибежищем ему остается лишь искусство?
Я не понимаю, кричит он в отчаянии, почему многие прекрасные, великие в общем и целом формы оказываются бессильными что-либо излечить и чему-либо помочь – пред лицом всесильной, всеподчиняющей нужды?
Но кто еще слышит его? Кто понимает его речи?
Великий рок, что так прекрасно лепил людей основательных, тем сильнее раздирает людей слабых и беззащитных.
Потому и великие самые обязаны величием не только природе своей, но и счастливым обстоятельствам, что позволили им вступить во время свое деятельными и полными жизни.
Что ж я?
Он говорит: нужда. И если в какой-то миг она станет определяющей и более действенной, чем вся деятельность чистых, самостоятельных в поступках своих людей, тогда это может окончиться трагически и гибельно.
Когда зимой таунусские горы в окрестностях Хомбурга покрываются снегом и в ясные дни светит солнце, резкая игра теней являет собою дивное зрелище. Приезжает Ландауэр, чтобы отвезти его на родину в Швабию. Находит его сильно переменившимся. Едва начав оживленный разговор, он тут же впадает в черную меланхолию.
Читает вслух стихи.
Неожиданно задает вопрос: Какое, по-Вашему, место займет новое поколение в мире, что Вас окружает?
19
Вот уже много лет ходит он взад и вперед по комнате, бормочет что-то невнятное.
Говорят, известие о войне за свободу, начавшейся в Греции, на время взбудоражило его, он с восторгом выслушивал новости, особенно когда узнал, что греки взяли Морею. Однако недолгое оживление вновь сменилось апатией, и мысли у него стали путаться.
Когда Шваб читает вслух «Гипериона», он говорит, ни к кому не обращаясь:
Не заглядывайте так часто в книгу, это же людоедство.
Ему вручают экземпляр сборника его стихов, он благодарит, перелистывает страницы, потом говорит:
Да, стихи настоящие, они в самом деле мои, а вот название неверно.
Никогда в жизни я не носил имя «Гёльдерлин», меня звали «Скарданелли», а может, «Сальватор Роза» или еще как-нибудь.
Если его просят написать несколько строк, он спрашивает: Вам о Греции, о весне или о духе времени?
И тогда этот человек, обычно сгорбленный, расправляет плечи, подходит к своей конторке, берет лист бумаги и гусиное перо, левой рукой он словно отбивает ритм каждой строки, глаза его и лоб блестят, он отворяет окно, смотрит на простор, пишет:
* * *
Данный текст основан на документальных источниках, касающихся жизни и творчества Фридриха Гёльдерлина, он даже прямо заимствует – что довольно рискованно – отдельные пассажи из записок Вильгельма Вайблингера, опубликованных в 1831 году.
Автор надеется, что его трактовка предмета прольет на давно прошедшие события новый свет, в котором четче выявятся определенные человеческие мотивации, а это даст возможность еще раз живо и непосредственно соприкоснуться с поэтом.
Г. В.
ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
1770 – в Лауфене-на-Неккаре родился Фридрих Гёльдерлин.
1788–1793 – занятия на богословском факультете в Тюбингене вместе с Нейфером, Гегелем, Шеллингом. Восторженное отношение к Французской революции («Тюбингенские гимны»).
1795 – в Иене встреча с Шиллером, Гёте, Фихте.
1796–1798 – домашний учитель во Франкфурте-на-Майне. Любовь к Сюзетте Гонтар. Первая коалиция против революционной Франции («Гиперион»).
1798 – вместе с Синклером участвует в Раштаттском конгрессе, заводит знакомство со сторонниками революционных преобразований на юге Германии.
1799 – первое посещение Хомбурга. В марте генерал Журдан издает декрет, направленный против революционных брожений в Германии. В ноябре – государственный переворот Бонапарта («Эмпедокл», работы по эстетике, хомбургские оды, план издания журнала «Идуна»).
1800 – у Ландауэра в Штутгарте («Оды и элегии», «Хлеб и вино»).
1801 – домашний учитель в Хауптвиле (Швейцария). Люневильский мир. В декабре отправляется во Францию (стихотворение «Рейн» и др.).
1802 – домашний учитель в Бордо. В июне возвращается на родину. Смерть Сюзетты Гонтар. В сентябре вместе с Синклером отправляется на заседание имперской комиссии в Регенсбург (стихотворения «Патмос», «Праздник мира», переводы из Софокла).
1803 – в Нюртингене («Ночные песни», «Воспоминание», «Мнемозина»).
1804 – библиотекарь ландграфа Гессен-Хомбургского. В мае Наполеон провозглашен императором Франции (наброски будущих гимнов, переводы из Пиндара).
1805 – арест Синклера в Хомбурге, процесс о государственной измене в Вюртемберге.
1806 – в сентябре Гёльдерлина доставляют в клинику Аутенрита в Тюбингене. С 1807 года живет в доме столяра Циммера на берегу Неккара, где в 1822–1826 годах его посещает Вайблингер.
1843 – смерть Гёльдерлина.
