Текст книги "Встреча. Повести и эссе"

Автор книги: Анна Зегерс

Имя Гюндероде часто называли вместе с именем Гёльдерлина – и, что касается духа их творчества, не без оснований. Он ей ближе, чем другие романтики, хотя она преклоняется перед Новалисом, любит и с восхищением читает стихи Клеменса Брентано. Между Гёльдерлином и ею есть родство, идущее от самых корней, родство, открывающее возможности для поразительных параллелей. Каролине, разумеется, не был известен тот «набросок» программы переустройства общественной системы, который в начале 90-х годов сочинили студенты Гегель, Шеллинг и Гёльдерлин в общежитии Тюбингенского университета и в котором ставится цель преодолеть пропасть между «идеями» и народом – пропасть, приводящую в отчаяние обоих философов и поэта «бездействующего» народа. Каким должен быть мир, чтобы он соответствовал моральному предназначению человека? Вопрос всех вопросов ставят они в начало (Иоганнес Бобровский поднимет его снова – ибо он так и остался нерешенным), приводят доказательства того, что государство должно «прекратить свое существование» («ибо каждое государство по необходимости обращается со свободными людьми как с колесами приводного механизма»), требуют поставить разум на место обскурантизма, требуют «абсолютной свободы всех умов… которые лишь в себе самих должны искать и бога и бессмертия», и приходят к «идее, которая всех соединит»: к идее красоты, к «поэзии как наставнице человечества». Им видится «мифология разума», с помощью которой «народ обретет разум, а философия – плоть», дабы наконец-то «просвещенные и непросвещенные протянули друг другу руки» и сбылась заветная мечта:

«Тогда вечное единство воцарится меж нами. Не будет презрительных взглядов, не будет слепого страха народа перед своими мудрыми наставниками и жрецами. Лишь тогда достигнем мы равного развития всех сил – как отдельного человека, так и индивидуумов в их совокупности. Никакая сила не будет более подавляться, и воцарятся свобода и равенство умов».

Это язык еще не утраченных надежд, и это иллюзия идеалистов, ожидающих коренного переворота от идей. Но кто, памятуя о немецкой истории и немецкой современности, дерзнет посмеяться над этими словами?

Поразительно, как движение этих идей соответствует этапам духовного развития Каролины Гюндероде – вплоть до настойчивого обращения к мифологии, источнику многих ее стихов и философских трактатов. Если мы, исходя из этого «наброска системы», будем постоянно помнить о причинах, определивших такой поворот (и вытекающих отсюда новых точках соприкосновения с Гёльдерлином), нам, возможно, легче будет найти доступ к ее сочинениям, внешняя оболочка которых для нас столь чужда и непривычна.

3

Лицедейство, маскарад.

Один-единственный раз в документах, имеющих касательство к Гюндероде, упоминается Французская революция – в письме марбургского правоведа Фридриха Карла фон Савиньи, которое он посылает Каролине 8 января. «Ай-ай, милый друг, – читаем мы в этом письме, – Вы подпали под власть странных ощущений и мыслей. Да у Вас прямо-таки республиканские идеи – уж не замешана ли тут французская революция? Ну что ж, этот грешок простится Вам, коли Вы дадите обещание, что позволите однажды дружески посмеяться над Вами на этот счет».

Это письмо ранит двадцатитрехлетнюю Каролину в самое больное место: оно касается ее безответной любви к Савиньи; за маскарадом политической фразеологии это не сразу и обнаружишь. Но в драме, разыгрываемой перед нами, маски для всех участников привычны; особенно третий лишний, которому больше всех приходится скрывать, – особенно Каролина постоянно нуждается в маске. «Республиканские идеи»? Что ж, ее подруга Гунда Брентано, тем временем уже помолвленная с Савиньи, пожаловалась своему жениху на Каролину:

«Бедняжка Гюндероде вдруг сочла себя весьма угнетенной тем, что я все-таки кое-что решаю теперь в ваших с нею отношениях. И поскольку возмущенное чувство ее не может стерпеть никакой зависимости ни от чего на свете, поскольку она не согласна мириться с тем, что она не повсюду и не во всем первая и единственная, она, представь себе, вознамерилась разом порвать все связи с тобой и со мной и вообразила себя по сему поводу бог весть какою героинею».

Савиньи не так уж неправ: без Французской революции, до нее женщина едва ли могла бы возжаждать независимости и свободы; ему, серьезному, политически мыслящему человеку, республика – самый подходящий предлог для того, чтобы высказать шутливо-угрожающее предостережение. Республиканские идеи нынче уже не в чести. Савиньи опубликовал в 1803 году свой трактат о «Праве собственности», разместив утопию равенства в системе нового буржуазного права – в колесах приводного механизма. Блестящий ум, реалист, симпатичный, твердых устоев человек – и великодушный и тонко чувствующий тоже. Каролина любит его. Летом 1799 года она познакомилась с ним в загородном имении своих друзей. Одной из подруг она признается в «глубоком впечатлении», которое он сразу на нее произвел, и описывает далее свои чувства – обычная повесть, как у всех девушек ее склада:

«Я не сознавалась в том себе самой, я уверяла себя, что это всего лишь участие к тому затаенному страданию, к той меланхолии, которую выражает все его существо, но скоро, увы, слишком скоро сила чувства моего убедила меня в том, что мною овладела подлинная страсть».

Обычная история. Необычно лишь то, что втайне полюбившая (считающая себя, естественно, недостойной любимого человека) забывает свое горе над книгами; читает «Зибенкеза» Жан-Поля[170]170
  Читает «Зибенкеза» Жан-Поля. – Роман «Зибенкез» Жан Поля (Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763–1825), был опубликован в 1797 г.


[Закрыть], который очень ей нравится, но прежде всего «Идеи к философии истории человечества» Гердера[171]171
  «Идеи к философии истории человечества» Иоганна Готфрида Гердера (1744–1803) публиковались в 1784–1791 гг.


[Закрыть], которые заставляют ее «забыть собственные горести и радости в думах о благе и боли всего человечества». Тут-то она и выпадает окончательно из роли юной девицы, которой положено заботиться лишь о себе и о своих ближних. Но она и настоятельно просит подругу, чтобы та, ради бога, сообщала ей все о «С.»: «Ведь это все, что мне дозволено от него иметь: тень мечты».

Как тут не впасть в суеверие? Ведь она сама произнесла роковую формулу, определившую всю ее дальнейшую судьбу.

Она хочет соединить несоединимое: быть возлюбленной мужчины – и создавать произведения, ориентирующиеся на абсолютные масштабы. Быть супругой и поэтессой; основать и обихаживать семью – и вынести на суд общественности творчество, проникнутое дерзновенными идеями. Невоплотимые желания. Трое мужчин играли роль в ее жизни: Савиньи, Клеменс Брентано, Фридрих Крейцер[172]172
  Фридрих Крейцер (Кройцер, 1771–1858), гейдельбергский филолог и историк, предмет трагической любви Гюндероде.


[Закрыть] – три варианта одного и того же переживания: то, чего она жаждет, невозможно. Трижды ей суждено испытать самое невыносимое: ее превращают в объект.

Пока она любит, томится, страдает, молчит, учится, пишет; пока Савиньи делает первые шаги на блестящем поприще, в конце которого его ждет кресло прусского министра юстиции; пока семейство Каролины втайне надеется, что он наконец объяснится, – пока все это тянется, Клеменс Брентано, к которому Гюндероде не всегда была равнодушна, но который после некоего тщательно скрываемого щекотливого инцидента избегает ее, – Клеменс Брентано устраивает брак своего друга Савиньи со своей сестрой Кунигундой, той самой Гундой, подругой Каролины. Круг, в котором эти люди вращаются, невелик; всё у всех на глазах, у всех на устах. Савиньи, подыскивающему, собственно говоря, профессорскую жену, от Каролины становится не по себе; он мыслит шаблонами и потому не может взять в толк, чего ей надо. Он вопрошает себя, чему он должен верить – «молве, считающей ее то жеманницей, то недотрогой, то сильной мужской натурой, или ее голубым глазам, в коих отражается сама женственность».

Святая простота. Он поостережется докапываться до оснований молвы, проверять взаимоисключающие суждения. Он посватается к Гунде, которая, похоже, не ахти сколько унаследовала от гения семьи Брентано, но которая причастна образованности, культуре своего окружения. И она добросердечна, она великодушно настаивает на том, чтобы подруга Каролина была третьей в их союзе. А Савиньи того и надо. Ведь это так удобно: находясь в твердых руках, можно позволить себе завязать с женщиной, которая его все-таки интригует, шутливую, ироническую, безопасную переписку в той непринужденной манере, от которой больно лишь тому, кто любит всерьез.

«Увы, сударыня, всевышнему не было угодно, чтобы я передал Вам свое письмо в Гисене…»

Она на это: «Право, я готова не на шутку пенять небесам, что они вмешиваются в мои дела со столь неподобающей жестокостью…»

Он, узнавши, что она задумала путешествие с теткой в Марбург, находит, что, «конечно же, Вам решительно необходимо здесь осмотреться со всею тщательностью, и я могу только удивляться, как это Вы обходились без этого до сих пор…»

Можно было бы упрекнуть его в некоторой жестокости, если бы он придавал хоть малейшее значение тому, что говорит. Каролина мужественно выдерживает тон и заверяет его, что обстоятельства, к сожалению, вынуждают ее отказаться от поездки: «А среди достопримечательностей Марбурга, коим принадлежит предпочтительный мой интерес, я бы назвала некоторых ученых – или одного (в счете я не сильна)…»

И так далее. Милая болтовня, игра с огнем. Роман об избегнутой любви, написанный в стиле эпохи, то есть в письмах; только сочинители одновременно и персонажи – вполне современная черта, – да разве что именно поэтому возрастает опасность (а может быть, и соблазн) нарушения границы между литературой и жизнью. Впрочем, внутреннее действие дается лишь в подтексте – сумрачный основной мотив, мотив отречения, не должен всплывать на поверхность; его контрабандой протаскивают во фразы, тон которых – сама непринужденность: «Гунда уверяет, будто я к Вам даже несколько неравнодушна, но это не так, уж верно не так…»

Уж верно не так. Если бы только автор письма не менял мины от одной части фразы к другой, если б улыбка не сбегала вдруг с лица, если б не прорывался собственный, неподдельный голос:

«Когда б Вы меня знали, Вы бы поняли, что это невозможно, но Вы не знаете меня, и Вам, скорее всего, безразлично, какая я есть, какою могу быть и какой не могу. И все же я дерзаю надеяться, я даже знаю наверное, что однажды буду принадлежать Вам как друг или как сестра; я себе ясно это представляю, и оттого жизнь моя становится много богаче; но это возможно будет лишь тогда – Вы сами знаете когда».

Мы тоже знаем: когда Савиньи и Гунда поженятся.

«Когда б меня знали» – вечное желание женщин, мечтающих жить своей жизнью, а не жизнью мужчины. Мы здесь у самых его истоков; но оно сохранилось и до наших дней, и в наши дни оно тоже оказывается чаще неисполненным, чем исполненным, потому что лозунг свободного развития личности, с которым буржуазия выступила на арену, вообще не мог быть когда-либо осуществлен массой производителей. Смелая идея – установить между мужчиной и женщиной иные отношения, нежели господство, подчинение, ревность, право собственности, – отношения равноправные, дружеские, предупредительные. Быть сестрой, другом (в форме мужского рода!) – неслыханные предложения! Доказательство того, что нужда и отчаяние рождают фантастические идеи, которые никогда не могут быть осуществлены, но в то же время и никогда уже не могут быть сброшены со счетов.

В языке, которым Гюндероде говорит сама с собой, – в стихотворении – слышатся, правда, иные ноты.

ЛЮБОВЬ

 
Ты сир – и тем богат! Даруешь, принимая!
Ты робок, но и смел! Твой плен – оковы рая!
   Замерло слово
   От света дневного,
   Трепещет душа, побеждая!
Жить в нем одном – то смерть иль воскресенье?
О пир тоски, о сладость пораженья!
   Некуда деться,
   Не наглядеться,
   Двойная жизнь – жизнь в сновиденье.
 

Одно из первых предельно откровенных женских любовных стихотворений в немецкой литературе – неприкрытое, незавуалированное. Стихотворение, порожденное ощущением неразрешимого противоречия, проникнутое напряжением взаимоисключающих элементов; об этом напряжении свидетельствует его скованная непосредственность. «Стихи – бальзам на все наши печали».

Кто зашел так далеко, кто испробовал это средство, испытал его на себе – тому возврата уже нет. Он обречен теперь любой ценой совершенствовать этот удивительный инструмент, который, преодолевая одну боль, порождает другую: себя самого. Но подобная метаморфоза – превращение из объекта в субъект – идет наперекор духу времени, занятому полезностью, практичностью, меновой стоимостью всех вещей и отношений. Будто злые чары опутали вещи и людей. Как тут не ужаснуться? Как не поддаться недобрым предчувствиям и не воплотить их в недобрых, жутковатых сказках? Как избежать ощущения бессмысленности всего сущего? («Век наш кажется мне вялым и пустым, мучительная тоска неудержимо влечет меня к прошлому».)

«Я же полагаю, – слово опять берет Савиньи, – что известная податливость, чрезмерная расслабленность и пресловутые контрасты суть вовсе не органические свойства Вашего истинного, исконного существа… Вы не должны чересчур расслабляться, впадать в излишнюю меланхолию и мечтательность; стремитесь к ясности и твердости и вместе с тем – к ощущению тепла и радости жизни…» Мужчина жаждет вылепить ее по своему образу и подобию. Уже на исходе 1803 год. К декабрю, после всей этой затяжной эпистолярной игры в поддавки, они уже созрели для признаний, на которые раньше не решались. Шифровки и шарады доведены до такой крайней степени, что оба переходят на открытый текст; двойное отрицание дает в результате утверждение: Савиньи прикидывается, будто не верит, что «история», которую он собирается рассказать, ее заинтересует, «что, однако же, совершенно невозможно». Застраховавшись таким образом, он излагает трогательную повесть о периодических болях в своей правой руке; некий «кто-то», кому он помогал сесть в карету, прищемил ему руку, захлопывая дверцу, и вот уже несколько недель он чувствует ломоту, постоянно возвращающуюся с переменой погоды. Весьма именитые саксонские врачи высказали предположение, что он, наверное, обжегся, а помочь так ничем и не помогли. Меланхолическое заключение: «Все вот говорят о „Страданиях юного Вертера“, а другим тоже случалось страдать, только о них романов не пишут».

И тут он отвечает на ее сделанное раньше предложение. Будучи «обжегшимся ребенком», он боится огня; он, правда, не ручается, что время от времени не будет слегка в нее влюбляться и тем самым наносить ущерб их дружбе, но все-таки было бы «ужасно неестественным», если бы им не удалось стать «самыми твердыми друзьями».

Гюндероде на седьмом небе от счастья. «Я так рада, о, так рада была Вашему письму…» По ней, рука хоть бы и не заживала. Огорчение, которое она часто испытывала от его писем («то было ужасное, ужасное чувство – словно смертный холод»), как будто улетучилось. Она отрекается от всех притязаний, предается самоуничижительным фантазиям, находит, что оба они, Савиньи и Гунда, «так великодушны, так бесконечно добры, что еще не забыли свою бедняжку Гюндероде, не сказали ей: поди прочь, ищи себе пристанища, у нас тебе нет места».

Обратная реакция на эту выспренность неизбежна: она вскоре попытается разорвать отношения, в которых она не первая и не единственная; тут-то хитрец Савиньи и заподозрит ее в республиканских идеях, присовокупив к этому компетентную лекцию о праве сильного в сфере духовного обладания; это означает ни много ни мало как то, что обе женщины спокойно могут и дальше конкурировать в притязаниях на духовные достоинства мужчины, а он будет каждый раз венчать победными лаврами ту, что сильней, – ту, что больше предложит. Рынок свободен для каждого, и право сильного – всеобщий закон. Цены будет определять экономия.

«Как Вы коварны! Какая жестокая ирония!» Ах, как беспомощна эта попытка защититься. Того специфического чувства реальности, которое здесь от нее требуется, Каролина начисто лишена. «Подобную систему политической экономии, право, не должно вмешивать в сердечные дела».

Слишком поздно. Чары подействовали, а обратного заклинания эти женщины не знают – ибо вообще не понимают, что с ними происходит. Вот они и становятся нереалистичными. Ибо что реалистично, а что нет, определяют мужчины, заправляющие политикой, производством, торговлей и наукой; поскольку они во имя подлинно важных вещей – то есть деловых связей или государственной службы – преграждают женщинам доступ в святая святых своей личности, эти последние испытывают чувство катастрофической утраты реальности или чувство собственной неполноценности, становятся ребячливыми или превращаются в мстительных фурий, впадают в стилизацию, делая из себя «женщин высокой души» на одном полюсе и благочестивых домохозяек – на другом; ощущают себя ненужными и держат язык за зубами. Среди тех немногих, что рассуждают, пишут, поют, большинство захотят подсластить своим сестрам их жребий: «женская литература» вступает в свои права. Некоторые же, не сумевшие стать дрессированными домашними животными, выражают неукротимую, «мужскую» жажду счастья:

 
Зачем не в ущельях я вольный стрелок,
Не воин, стремящийся к славе?
Зачем я не муж? Своей милостью рок
Тогда бы меня не оставил.
Но чинно сажусь я на место свое,
Ребенка послушного тише.
Лишь косу тайком распущу – и ее
Порывистый ветер колышет.
 

Кто, кроме специалистов-знатоков, назовет автора этих строк – Аннету фон Дросте-Гюльсгоф[173]173
  Аннета фон Дросте-Гюльсгоф (1797–1848), известная писательница, ее творчество развивалось в направлении к реализму.


[Закрыть], о которой писали, что она была «нервнобольной» – во всяком случае, слабонервной?

Пока Гюндероде в силах, она придерживается правил, установленных Савиньи для их общения, умеряет свое чувство, сосредоточивает все силы сердца и ума на работе, на этой второй своей страсти.

«Сознаюсь Вам в величайшей своей глупости – я пишу драму и всецело захвачена ею, я до того вросла в нее душою и помыслами, что собственная моя жизнь становится чужой мне; есть у меня эта наклонность к абстракции, погружению в поток внутренних созерцаний и вымыслов. Гунда говорит, что это глупо – столь бесповоротно отдавать себя во власть такому искусству, как мое; но мне дорог этот мой порок – если это порок, – он часто вознаграждает меня за все мирские невзгоды».

Тон изменился. В нем появились ясность и твердость; здесь говорит женщина, отстаивающая свой труд, свой талант, даже если она и не дерзает надеяться на то, чтобы «вступить в круг достойнейших»; женщина, вполне осознавшая, что эта работа прочно связывает ее с реальностью, столь для нее существенной, придает ей серьезность и сосредоточенность, наполняет радостью самопознания. Взрослая, уверенная в себе женщина предстает здесь перед мужчиной. Но последние фразы того же письма показывают, как легко она теряет почву под ногами, начинает сомневаться в себе:

«Натура моя кажется мне зыбкою, полною беглых видений, они переменчивы, они приходят и уходят, и нет в них постоянства, нет душевного тепла. Но я умоляю Вас простить мне мои врожденные дурные наклонности».

Двумя месяцами позже, накануне свадьбы Савиньи и «душечки Гунды», Каролина, забыв свою гордость, под необоримым наплывом страсти посылает ему вот этот сонет:

ПОЦЕЛУЙ ВО СНЕ

 
Тот поцелуй, вдохнувший жизнь в меня,
Больной груди принес отдохновенье.
Ночь, снизойди! Даруй в своем затменьи
Мне целый мир блаженства и огня!
 
 
Лишь в снах своих живу. Они, маня,
Мое чаруют внутреннее зренье.
Лишь ночь одна приносит исцеленье,
И что мне рядом с ней утехи дня!
 
 
День суетлив, скуп на любовь и ласку,
Его лучей надменное сиянье
Меня слепит и топит в лаве света.
 
 
Сомкнитесь, вежды! Сладостную сказку
Вам ночь навеет, утолит желанья
И боль уймет прохладной влагой Леты.
 

К этому стихотворению, и без того достаточно недвусмысленному (листок этот хранится в Немецкой государственной библиотеке на Унтер-ден-Линден), она еще и делает приписку: «Савиньи. Это все правда. Вот какие сны снятся бедняжке Гюндероде, и про кого? Про того, кто так добр и так всеми любим».

Стоит сравнить стихотворение с припиской: насколько более свободным и независимым делает человека искусство, формотворческая воля! Понятно, что Гюндероде, испугавшись своей способности мыслить и даже творить посредством чувства (а этот страх – предпосылка и роковое противоречие всякого творчества), укоряет себя в непостоянстве и холодности.

Как поэтесса она верна себе, да и как человек тоже. «Сон» и «боль» для нее ключевые слова, но она не пользуется ими как модными поэтическими штампами. Если она говорит «сон», значит, ей и вправду это снилось, если говорит «боль», значит, и вправду страдает. Она не плаксива.

Как раз в эти недели в «Прямодушном», издаваемом Коцебу, появляется рецензия, в которой один франкфуртский критик – бывший гувернер, не преуспевший с собственными стихами, – в кисло-сладком тоне обсуждает ее первый сборник «Стихи и фантазии»; истинного автора за псевдонимом «Тиан» он разгадал. «Некоторые стихотворцы так легко усваивают чужое, что искренне почитают его своим».

Друзья Гюндероде спешат ее утешить. Она реагирует спокойно, с чувством собственного превосходства. Клеменсу Брентано, который после длительного перерыва снова ищет дружбы с нею в восторженном письме, но разочарован тем, что она не доверилась ему первому, она отвечает:

«Вы хотите знать, как мне пришла в голову мысль опубликовать мои стихи? Смутное это влечение я всегда испытывала, а почему и для чего – о том я редко себя спрашиваю; я была чрезвычайно рада, когда нашелся человек, взявший на себя переговоры с издателями; легко и не ведая, что творю, я таким образом разрушила стену, отделявшую самые сокровенные тайники моей души от внешнего мира; и покамест я вовсе в том не раскаиваюсь, ибо постоянно чисто и живо во мне желание выразить свою жизнь в таких формах, которые остались бы навечно и с которыми не зазорно было бы вступить в круг достойнейших, приветствовать их и быть с ними заодно. Да, к этому кругу меня постоянно влекло, это храм, к которому дух мой совершает паломничество на земле».

Иначе как наивно и благоговейно она и не могла сделать этот опасный первый шаг на пути к общественному суду. Сердца «достойнейших», к кругу которых ее влечет, не так-то легко растопить. Клеменс – похоже, его и впрямь скрутила зависть – пренебрежительно высказывается об этих стихах за ее спиной; отвергнутый влюбленный чувствует, что его раскусили, а этого он не может перенести. Гёте, получивший «Стихи и фантазии» для своей «Иенской всеобщей литературной газеты» (вместе с рецензией, написанной, по-видимому, Эзенбеками), расщедрился на заметку на полях: «Стихи эти поистине странное явление, рецензия сгодится». Он передает томик госпоже фон Штейн, которая – правда, уже после смерти Гюндероде – напишет своему сыну: «Она издала премилые драматические и иные поэмы под именем Тиана. Я была изумлена глубиною чувств и богатством мыслей в этих прекрасных стихах, и Гёте тоже».

Роман с Савиньи имеет конец, который легко было предсказать, – не хэппи-энд. В мае 1804 года Савиньи женится на Гунде Брентано; событие празднуется в широком дружеском кругу в Трагесе, в его живописной усадьбе. Каролина тоже присутствует, остается на несколько дней, снова уезжает в пансион, к своим штудиям. Она изучает историю, углубляется в натурфилософию Шеллинга, работает над новой драмой. Время от времени еще потрескивают искры в ее переписке с Савиньи. Его «магическое присутствие», сообщает она ему еще и в августе, «слишком опасно для хрупких душ». Несколькими днями позже она едет в Гейдельберг навестить подругу юности, жену теолога Дауба. Там, на террасе замка, она знакомится с историком древности Фридрихом Крейцером, другом Савиньи. В трудной любви, что начинается между этими двумя людьми, Савиньи, по иронии судьбы, становится доверенным, судьей, советчиком – иногда желанным, чаще нет. Он Гюндероде теперь не страшен. Начинается драма, в которой она уже не второстепенный персонаж, а главное действующее лицо. Ей выпала роль трагической героини. «Лишь в снах своих живу…»

Ста семьюдесятью годами позже напишет Сара Кирш, одна из ее преемниц:

 
Много снится мне снов
снится что тебе снится
что ты во сне
зашел в мою кухню.
 

Сновидица, видящая сон о сне сновидца…

Спираль закручивается дальше.

4

Подавляемые страсти.

«Я с каждым днем все более чувствую, что не в силах свыкнуться с этим миром, с бюргерским образом жизни, Каролина, все мое существо стремится к жизненной свободе, которой я никогда не смогу обрести. Любовь, мнится мне, должна быть свободной, совершенно свободной от тесных пут буржуазности».

Это пишет Каролине Лизетта Неес фон Эзенбек, одна из давних ее подруг, в июне 1804 года. Она только что вышла замуж за естествоиспытателя Христиана Нееса фон Эзенбека – первого, кстати, кто оценил учение Гёте о морфологии растений. Лизетта – одна из умнейших женщин в кругу друзей Гюндероде; она знакома с французской и английской литературой, владеет славянскими языками, изучает итальянский и испанский. Подруге она пишет письма, которые можно назвать рецензиями, – хотя большинство ее рассуждений и не подходит к творчеству Гюндероде. В девичестве фон Меттинг, уроженка Франкфурта-на-Майне, она познакомилась с Каролиной вскоре по приезде той в пансион; одно из ранних писем выдает нечто большее, чем дружеские чувства; в нем она вспоминает, как Каролина, дабы избавиться от непрошеной гостьи, «ускользнула через черный ход, у какового, однако, я уже ожидала тебя, и все было так странно-таинственно, и мне казалось, будто ты мой возлюбленный»; потом она добавляет, как бы спохватившись: «Ведь это странно, не правда ли, Каролина?»

Это странно, потому что ново; женщины чувствуют неодолимую симпатию друг к другу и не сопротивляются этому влечению, не нуждающемуся в мужском посредничестве и дозволении, – хотя оно и не исключает интимного общения и любовных связей с мужчинами. Эти молодые женщины ощущают, что могут дать друг другу нечто такое, чего мужчина им дать не может, – общность и любовь иного, особого рода. Как будто наедине друг с другом они больше могут быть самими собой, чувствовать себя более раскованно, свободнее набрасывать планы своей жизни – и эти наброски вовсе не будут походить на те, что создаются мужчинами.

Лизетта пишет Каролине вскоре после свадьбы с Неесом, которого она «так невыразимо любит», что, впервые увидев места его детства, испытывает желание «упасть пред ним на колени»:

«Я живу теперь совсем иначе, нежели ты, зная меня, могла бы подумать, и когда-нибудь я подробно тебе обо всем расскажу. Может статься, однажды привязанность к тебе понадобится мне более, чем когда-либо, и потому пусть мы навсегда останемся внутренне нераздельными, пусть то, что соединяло нас, пребудет вовеки, я хочу неизменно жить в тебе и чтобы ты тоже жила второю жизнью – во мне».

Лизетта отнюдь не фантазерка, равно как и сама Каролина. Печаль, прорвавшаяся здесь, вызвана невосполнимой утратой, она нечто большее, нежели страх перед буднями супружества с трудным, болезненным, зависящим от минутных настроений человеком; и печаль эта не просто ностальгический рефлекс, заставляющий искать прибежища в прежней связи, которую она сама называет «зарею своей жизни» – «свободной, ничем не омраченной и вечно безоблачной, как небо». Они поддерживают и подтверждают друг друга, это несомненно, и, если угодно, дружеские кружки той поры можно рассматривать как первые «организации», в которых женщины действуют в качестве равноправных членов, – пока несколькими годами позже в больших городах, особенно в Берлине, они не станут сами основательницами и средоточиями подобных кружков – салонов. Тон, энергия их взаимных излияний, направление интересов, круг тем, по поводу которых они обмениваются мнениями, формы мышления и жизни, о которых они мечтают, можно расценить как попытку – пусть даже и не всегда осознанную – внести чисто женские элементы в покоящуюся на патриархальном фундаменте культуру. Эти молодые женщины, первые интеллигенты женского пола, воспринимают зарождение индустриального века с его разделением труда и обожествлением практического рассудка как насилие над своей природой. «Польза – это свинцовая гиря, сковывающая орлиный полет фантазии», – пишет Лизетта Неес Каролине. «Природа!» – вот общий клич их жажды и тоски, каковым она была уже и для штюрмеров, под влиянием Руссо. Но наивности первого натиска уже нет и в помине; внешний лоск феодального класса, галломанствующий этикет при германских княжеских дворах и подворьях, против которого бунтовали штюрмеры, еще не успели отойти в прошлое, как их наследники уже оказались лицом к лицу с новыми «несообразностями» буржуазного уклада, с иными обоснованиями для осмеяния правды чувства, для подавления правды мысли. «Уж не занятые ли ковкою духа циклопы с одним надменным глазом во лбу искоса взглянули на этот мир, вместо того чтобы, как это бывает при истинном здоровье, посмотреть на него обоими глазами?» Мир болен – и не замечает этого. Чтобы его излечить, женщины, выломившиеся из привычных шаблонов – в том числе и тех, что касаются их пола, – заключают своего рода союз. Поданные ими знаки лишь сегодня могут быть снова замечены, восприняты и истолкованы.

В году 1840-м, через тридцать четыре года после смерти Гюндероде, Беттина фон Арним издает роман в письмах «Каролина Гюндероде». Книга эта имела несчастье попасть в руки сухарей комментаторов, которым с их техникой ничего не стоило разоблачить ее как «подделку». Беттину уличили в том, что она слишком свободно обошлась с материалом, сокращала письма, включала в них куски из других писем, многое напридумывала сама. И все-таки эта книга документ – в поэтическом смысле: не только как свидетельство дружбы двух женщин, но и как картина жизни и нравов эпохи, и как критика этих нравов, не страшащаяся докапываться до самых корней; я не согласна считать случайностью то, что именно женщины с такой бескомпромиссностью обличали пороки века: то обстоятельство, что они экономически и социально находились в полной зависимости и не могли рассчитывать ни на какое место и ни на какую службу, освобождало тех из них, что духовно были наиболее свободны, от неблагодарной обязанности оправдывать ради хлеба насущного жалкий дух верноподданничества. Все удивительным образом перевернулось: абсолютная зависимость породила совершенно свободное, утопическое мышление, «религию невесомости». Сколь беззащитны были те, кто отваживался мыслить в соответствии со своими чувствами, не стоит и говорить. Вполне понятно также, что подобная книга не смогла привлечь к себе внимания: ее тон, ее дух были чужды немецкому читателю, чужды ему, похоже, и сегодня. Ее язык интимен, страстен, мечтателен, высокопарен, образен, не всегда правилен и уж никак не трезв – стало быть, многим читателям он должен казаться взвинченным, вызывать ощущение неловкости. Сердечные излияния – особенно со стороны Беттины, настойчивой, умоляющей искательницы: «Люди добры, и я от всей души хочу быть доброй к ним, но отчего же, отчего же ни с кем я не могу говорить? Такова, видно, господня воля – что мне лишь с тобою просто и легко». «Каждое мгновение жизни моей принадлежит тебе, и я совершенно не властна над своими чувствами – они устремлены к тебе одной».