Текст книги "Встреча. Повести и эссе"
Автор книги: Анна Зегерс
Соавторы: Франц Фюман,Петер Хакс,Криста Вольф,Герхард Вольф,Гюнтер де Бройн,Эрик Нойч
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
5
Еду приносят ему в комнату, и он поглощает ее с большим аппетитом. Весьма привержен он также вину и готов потреблять его в неограниченных количествах.
Покончив с едой, он ни мгновения лишнего не терпит присутствия в комнате грязной посуды. Тотчас же выставляет ее за порог. Непременно желает он иметь в комнате лишь то, что принадлежит ему действительно.
Оставшееся время дня протекает в беседах с собою. Когда нечто зарождается в его сознании – воспоминание или просто мысль, навеянная каким-либо предметом, – он, лишенный внутреннего покоя, уже не в силах более удержать призраком мелькнувший образ. Он хотел бы утверждать. Но поскольку дело для него не в истине, которая является продуктом лишь упорядоченного мышления, он в тот же миг энергично отрицает сказанное.
Он постулирует: люди счастливы; однако затем ему уже недостает ясности задать вопрос, отчего и каким образом.
Тогда он отвергает собственный постулат и заключает: люди несчастливы, и вновь он не в состоянии спросить себя, отчего и каким образом.
Нет! Нет! Нет! – кричит он, чтобы избавиться от лжи. Но припадок от этого только усиливается, теперь его речь вовсе утрачивает смысл, словно дух его, измученный непомерными усилиями, отдыхает, пока уста произносят одну за другой бессвязные фразы.
Вся жизнь его теперь внутри, в нем самом.
Из своего окна он видит, как медленно наступает весна, за нею лето, как бредут по мостику через реку овцы.
Природа, о чем свидетельствует его поведение под открытым небом, действует на него в высшей степени благотворно. Та самая живая природа, которую он некогда воспевал и которая является для него источником новых образов даже теперь, когда разумная мысль навеки канула в ужасающий хаос.
В принадлежащем Концам саду, куда его время от времени выводят погулять, он тут же принимается рвать цветы, составляет из них большой букет, потом развеивает его по ветру. Поэта Конца он знает [77]77
Поэта Конца он знает… – Карл Филипп Конц (1762–1827), товарищ детских лет Шиллера, был в 1789–1791 гг. репетитором в монастырском училище при Тюбингенском университете, с 1804 г. – профессор классической литературы и красноречия. Как почитатель и знаток классической древности Конц оказал заметное влияние на молодого Гёльдерлина. Конц активно интересовался также швабской историей и ее отражением в народном творчестве и был одним из предшественников Тюбингенского романтического кружка (Л. Уланд, Ю. Кернер, Г. Шваб и др.).
[Закрыть] еще по Тюбингену; будучи тогда репетитором, Конц не уставал напоминать своим юным друзьям-стихотворцам, сколь важна в поэзии мысль, облеченная в здоровую, целостную форму. Конц, ныне профессор литературы, ежедневно таскающий свое отяжелевшее тело почти до самых Хиршауэрских ворот, прогуливается по саду с неизменной трубкой в зубах и декламирует нараспев Эсхиловы строфы.
Завидев в руках у Конца книгу, он подходит ближе, принимается судорожно листать страницы, пробует читать, а потом говорит Концу с вымученной улыбкой:
Не пойму я этого! Какая-то абракадабрщина.
Это одна из его теперешних привычек, он любит образовывать новые слова. Конц, добрый и мягкосердечный человек, чьи оды явственно демонстрируют следы напряженнейших филологических усилий, пытается как-то ободрить друга, вспоминает былое, говорит:
Господин надворный советник Хауг, которого вы наверняка знаете, написал недавно одно прекрасное стихотворение.
С отсутствующим видом его собеседник спрашивает: Неужели только одно?
Конц, совершенно сбитый с толку, не может удержать улыбку.
На прощание он почтительно целует Концу руку.
Природа, прогулки, свежий воздух – все это оказывает на него умиротворяющее воздействие. Способствует появлению в его поэзии по-прежнему ясных, реальных образов. Стихи он пишет до сих пор. И вдруг такая страшная, точная фраза:
Лишь теперь я могу понять человечество, ибо я от него далеко – и одинок.
О том, что некогда сильно занимало его и было таким важным, о своих стихах, он не говорит теперь ни слова, сколь бы настойчиво его ни расспрашивали.
Он не любит вспоминать былую жизнь, приведшую к болезни.
А случись ему все же задуматься о прошлом, он впадает в страшное беспокойство, бродит по дому ночи напролет, теряет остатки разума, буйствует – до тех пор пока истощенная его плоть не возьмет свое. Тогда он избирает для себя пространство даже меньшее, чем комната, в которой для него и так весь мир, ищет убежища более надежного и безопасного, где можно остаться наедине со своей болью.
Он укладывается в постель.
6
В январе 1801 года Гёльдерлин отправляется в горы.
До Тюбингена его провожает Ландауэр, а дальше он уже один бредет вверх по заснеженной Штайнлахской долине, минует бесснежный Цоллерн, перебирается трудными горными тропинками через перевал и спускается к Боденскому озеру.
Мне невыносима мысль, что когда-нибудь и я стану столь же холодным и рассудочным, замкнутым в себе, как многие ныне, говорит он, расставаясь со штутгартскими друзьями – Ландауэром[78]78
Ландауэр. – Христиан Ландауэр (1769–1845), прогрессивно настроенный штутгартский торговец сукном, в доме которого нередко встречались швабские поэты и художники. С ним связано несколько стихотворений Гёльдерлина.
[Закрыть], ироничным Хаугом, издателем Штайнкопфом. А в Нюртингене остается вечно встревоженная матушка, которой больше всего хотелось бы видеть сына сельским пастором.
Мы всегда будем вместе, говорит Гёльдерлин.
В себе я ощущаю необъятные силы души и оттого бесстрашно вглядываюсь в оставшуюся половину жизни.
Открытая дорога, открытый мир.
За пять часов он преодолевает расстояние от Констанца до Хауптвиля, неподалеку от Санкт-Галлена, и вступает наконец на порог дома швейцарского льноторговца Гонценбаха – снова в качестве домашнего учителя.
Здесь я и живу, а под моим окном в саду, на берегу прозрачного пруда, высятся ивы и тополя, плеск воды так хорошо слушать по ночам, когда все вокруг спит и только я один смотрю на ясное небо, пишу стихи, размышляю.
Альпы словно чудесная сага времен героической молодости нашей матери Земли: они напоминают об изначальном созидающем хаосе.
Все это его собственные слова.
Покоя жаждет он и тишины. За три года впервые весна, дарящая свободу душе и свежесть чувствам.
Как услаждают взор окрестные холмы, ручьи и озера. Они наполняют сердце верой, что все в мире еще будет хорошо. В тихой и безгрешной жизни здесь, у подножия серебристых Альп, мне должно наконец-то полегчать на душе.
Все празднуют Люневильский мир[79]79
Люневильский мир. – Заключен в 1801 г. между Францией и Австрией после разгрома австрийских войск Наполеоном.
[Закрыть], уповают на прекращение военных кампаний, верят в Наполеона-миротворца.
Я полагаю, что с войной и революцией неизбежно улягутся и ледяные ветры души, этот Борей зависти и злобы, произносит Гёльдерлин, точно рассуждая сам с собою. И тогда вызреет новое, прекрасное человеческое сообщество, кончится железный бюргерский век.
Ведь в конце концов очевидная истина, что, чем меньше человек соприкасается с государством, чем меньше он его замечает, тем свободнее он в своих действиях. Всеобщее необходимое зло – существование принудительных законов, а также тех, кто приводит их в исполнение.
Он говорит так, будто беседует с друзьями.
Все на свете споры сводятся к одному: что важнее – целое или же единичное? Этот спор разрешает конкретная деятельность, ибо тот, кто в самом деле руководствуется интересами целого, неизбежно действует во имя всеобщего мира и тем самым уважает также и единичное.
Неужели, чтобы жить в мире с окружающим и любить всех вкруг меня, я должен смирить себя, склонить перед ними голову? Неужели, чтобы стать для них чем-то, я должен пожертвовать собственной свободой?
Чем увереннее человек в себе и чем сосредоточеннее он в лучших своих помыслах, тем проницательней должен быть его взгляд, тем шире раскрыто должно быть сердце его всему, что в этом мире дано его душе на счастье или на горе, что полно для него величия или любви.
Речь несвязна моя[80]80
Речь несвязна моя… – Цитата из элегии «Возвращение», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 142.
[Закрыть]. Но это от радости.
Супруги Гонценбах, люди основательные и рассудительные, принимают в нем некоторое участие, впрочем ровно настолько, чтобы не создавать себе лишних хлопот. Той же весной они отказывают домашнему учителю, у которого мысли временами столь причудливо путаются, от места.
В соответствии с высказанным господином магистром Гёльдерлином пожеланием я настоящей бумагой подтверждаю, что вышеозначенный господин, пребывая в качестве учителя и гувернера в моем доме, завоевал глубочайшее мое расположение и мне остается лишь сожалеть, что непредвиденные обстоятельства разлучают нас столь быстро. С неизменным глубочайшим уважением.
И все, что полагается писать в подобного рода аттестациях.
О одиночество, на которое обречен я своею природой и в которое оказываюсь ввергнутым все более неодолимо! – пишет Гёльдерлин Ландауэру.
Без средств возвращается он в мае в Нюртинген, в этот тихий городишко у реки, вдоль которой растут тополя, за плечами у него горный альпийский воздух, воды Рейна, героический ландшафт его стихов. Скрытый трепет сердец может ли выразить речь?[81]81
Скрытый трепет сердец может ли выразить речь? – Цитата из элегии «Возвращение», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 143.
[Закрыть] Он снова живет дома у своей немощной матушки, дни которой полны теперь одной-единственной заботы: она мечтает, чтобы консистория определила его викарием к какому-нибудь сельскому священнику – извечный кошмар его жизни. Остаются письма.
Досточтимейший! – пишет он Шиллеру. Что, если мне перебраться в Иену и попытаться употребить здесь бóльшую часть моего времени на чтение лекций. Уже много лет я постоянно обращаюсь в занятиях своих к греческой литературе и вправе полагать, что сумею быть полезен молодому поколению, открывая ему удивительную точность древних в обхождении со словом, проистекающую из огромного их духовного богатства.
Я искренне прошу Вас об этом, досточтимейший! Надеюсь, что Вы отнесетесь к некоторому неизбежному моему самовосхвалению с обычной Вашей снисходительностью. И еще пребываю в надежде, что Вы не отвергнете открывающуюся перед Вами возможность озарить новым светом дальнейший мой жизненный путь.
И все в таком приниженно-вычурном стиле, отчаянный крик о помощи, оставленный Шиллером без ответа. Тем самым Шиллером, что как раз в марте 1801 года пишет Гёте: столь много развелось в наше время людей широко образованных, кои удовлетвориться могут лишь самым прекрасным и возвышенным, при этом, однако, сами оказываются бессильны создать нечто хотя бы просто хорошее. Им заказан путь от субъекта к объекту, между тем я полагаю, что именно этот шаг делает подлинного поэта.
И Гёте отвечает: Что касается больших ожиданий, прилагаемых ныне к поэтам, то и я склонен держаться того же мнения – не так-то легко рождаются из них поэты настоящие. Чему, к сожалению, мы столь часто становимся свидетелями в наши дни.
Что ж, и ты устремился бы ввысь, когда бы любовь
не смирила тебя, не согнуло в отчаянье горе… —
пишет Гёльдерлин, он пишет без конца, гимны и элегии.
Лишенный покоя, он странствует между Нюртингеном и Штутгартом (я должен отправиться в независимую жизнь[83]83
Я должен отправиться в независимую жизнь… – В текст вкраплены цитаты из письма Бёлендорфу (4 декабря 1801 г.).
[Закрыть], вновь решается он покинуть отечество (остается надеяться, что я встречу еще добрых людей), в декабре он отправляется во Францию, туда, где в далеком Бордо, в доме консула Майера, ожидает его место домашнего учителя и проповедника (уж лучше мне находиться по ту сторону границы); он радуется заранее тому, что увидит море и солнце Прованса (я делаю, что я могу, и так, как могу); грех и безумие – искать такого пути, что не грозил бы никакими случайностями, ибо все мы едино порастем травой.
Впрочем, я хочу и должен оставаться немцем хоть на Таити, если меня загонят туда сердечная тоска и потребность в куске хлеба.
Но я им не нужен.
Ни перед чем не испытывать страха и уметь выносить многое – так он пишет.
Долгий путь из Страсбурга в Лион, большей частью пешком, дорога тяжелая, к тому же нередки задержки из-за разливов рек. Наводящие ужас снежные вершины Оверни, непогода и глухомань, пронизывающая холодом ночь и заряженный пистолет возле грубой постели.
Такое впечатление, будто спуск в долину длится уже месяцы.
Мощная стихия, небесный огонь[84]84
Мощная стихия, небесный огонь… – Далее следует монтаж отдельных фраз из письма Бёлендорфу и отрывков стихотворения «Воспоминания».
[Закрыть] и покой в душе живущих здесь людей, их довольство и неприхотливость. Последние дни я шел уже через весну. Светлая Гаронна и сады Бордо. Вы будете счастливы, сказал мне мой консул. Печальная, пустынная земля. Бедные хижины юга Франции. Изредка красивый пейзаж. Когда в стране олив, в прекрасной дали пылает солнце. Мужчины и женщины, взращенные в страхе перед патриотическими распрями и голодом; в местностях, граничащих с Вандеей, полное запустение. Фонтаны у дорог, травой поросших, не ведающие ничего деревья средь пустыни. А во дворе смоковница растет. И сердце земли распахнулось, Гаронна во всю свою ширь. Что-то атлетическое есть в жителях юга, сохранившееся на развалинах античного духа.
Но где мои друзья?
Нехорошо жить мыслями бездумными людскими. Иные боятся добираться до истоков; исток же всякого богатства в море. Разверзлись окна в небе, и дух тьмы высвобожден, он всю страну уже оплел словами на многих языках, теперь неукротимых, во прах он обратил ее, но пробил час.
Жаркий полуденный час в июне 1802 года, сонный Нюртинген – и вдруг он, сломленный уже духовно и физически, появляется в материнском доме, выставляет в необъяснимом приступе ярости за дверь всех обитателей, уставившихся на него в полном недоумении, – так повествует об этом его биограф Кохер; другой биограф, Шваб, описывает внезапное его появление в комнате поэта Матиссона: изможденный человек с глубоко запавшими глазами и безумным взглядом, с длинными нечесаными волосами, заросший бородой и одетый как нищий подходит прямо к поэту и, поскольку тот не узнает его, произносит тусклым, бесцветным голосом: Гёльдерлин. Господин поэт долго не может оправиться от потрясения, вызванного этим визитом.
Что произошло с ним на самом деле, неизвестно.
Известно только, что он, назвавшийся на границе homme des lettres[85]85
Писатель (франц.).
[Закрыть] еще на пути в Страсбург был заподозрен в якобинских пристрастиях и задержан на две недели, после чего ему, как сообщает он сам, настоятельно было рекомендовано воздержаться от дороги через Париж.
Внезапный отъезд из Бордо, города, где, по его словам, он был «сражен Аполлоном», возвращение домой, пешком, по только-только установившейся жаре, снова через Страсбург, – все это так подрывает его силы, что он едва владеет рассудком.
Состояние его делается более спокойным, и я убежден, что вскорости он поправится совершенно, сообщает семье из Штутгарта Ландауэр, у которого Гёльдерлин на время нашел пристанище.
Пока он не получил еще страшного известия.
Сюзетта уже выходила в сад, сидела с друзьями, на ней было сиреневое с белым платье. Я получил известие в тот день, когда ты последний раз был у меня. На другой день она почувствовала себя настолько хорошо, что даже прогулялась вечером к деревьям у воды. В прекрасном самочувствии улеглась в постель, в три часа ночи проснулась, попросила стакан воды, а заодно и теплый платок на всякий случай, потом снова заснула и проснулась рано утром. На вопрос, как она себя чувствует, ответила: лучше. Но, едва выговорив это, упала наземь и забилась в жесточайших судорогах, ничто уже не могло ей помочь, и в четыре часа пополудни она скончалась.
Как раз в те дни, когда Гёльдерлин возвращался домой.
Всего лишь письмо.
Но я не могу допустить – хоть в этом случае и ничтожна любая помощь, – чтобы ты узнал эту горькую весть случайно…
Письмо пришло от Синклера.
Я не знаю подходящих слов утешения…
Ты верил в ее бессмертие, еще когда она была жива…
Что может быть возвышеннее и благороднее столь чистого сердца…
Собери свое мужество…
До последней минуты она оставалась такой, как всегда. Ее смерть была как ее жизнь. Я пишу эти строки, и слезы льются у меня из глаз.
Гёльдерлин в отчаянии, он вновь возвращается в Нюртинген, не хочет никого видеть, живет как во сне.
В доме пустынно теперь. Нет, это не просто утрата.
Вырвали око мое. С ней потерял я себя.
Вот и блуждаю с тех пор, существую, как тень существует.
Опостылело мне все остальное давно.[86]86
В доме пустынно теперь… – Цитируется «Плач Менона о Диотиме», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 126. Перевод В. Микушевича.
[Закрыть]
7
Что способно занять его на долгие дни, так это «Гиперион». Нередко, подходя к дому, еще с улицы слышишь громкое чтение вслух.
Кое-что он зачитывает и гостям, с великим пафосом. Когда ему открывается смысл какого-нибудь отрывка, он тотчас принимается жестикулировать, восклицая: как это прекрасно, как прекрасно, Ваше Величество!
Однажды, прервав себя посреди строки, он неожиданно добавил: Вы только взгляните, милостивый государь, запятая!
Перед ним раскрытая книга, и, когда слушаешь это место, к горлу подступает комок:
Величие древних, как буря, заставляло меня склонять голову, срывало цвет юности с моих щек, и я не раз лежал не видимый никем, утопая в слезах, точно поваленная ель, что лежит у ручья, уронив в воду свою увядшую крону. С какой радостью заплатил бы я кровью за то, чтоб хоть один единый миг жить жизнью великого человека[87]87
Цитаты из романа «Гиперион» даны в переводе Е. Садовского.
[Закрыть].
Несколько раз ему пытались сообщить, что «Гиперион» выдержал еще одно издание, что готовится полное собрание его стихов, однако ответом всегда был один только низкий поклон:
Вы очень милостивы ко мне, сударь… Премного вам обязан.
Порою, когда таким вот образом он прекращает любые расспросы, от него пытаются силой добиться разумного ответа, но в результате лишь движения его становятся все более порывисты и беспорядочны да из уст вырывается ужасающе бессмысленный поток слов.
Библиотека его состоит из произведений Клопштока, Глейма, Кронека и других старых поэтов, среди них еще Гагедорн и Цахариэ.
Оды Клопштока он читает часто.
Как-то ему хотели предложить другие книги, например Гомера, которого он до сих пор хорошо помнит и мог бы прочесть с удовольствием. Однако он не принимает перевод. Причиной тут не гордость, но страх заронить новое беспокойство в душу, столкнувшись с чем-то неведомым. Лишь привычное, хорошо известное дарует ему душевный покой – «Гиперион» и его покрытые пылью десятилетий поэты. Тому уж много лет, как Гомер стал ему чужд.
Полными любви, ума и надежд выходят из немецкого народа юные питомцы муз; но взгляни на них лет через семь: они бродят как тени, безмолвные и холодные, они похожи на ниву, которую враг усеял солью, чтобы на ней никогда не взросло ни былинки; а когда они говорят – горе тому, кто их поймет, кто в этой бурно восстающей титанической силе, равно как и в их протеевых превращениях, увидит лишь отчаянную борьбу скованного прекрасного духа против варваров, с которыми ему приходится иметь дело.
Это из «Гипериона».
Получив бумагу для письма, он садится за стол и сочиняет стихи, иногда рифмованные. В алкеевых строфах одной из од так пронзительно и странно звучит голос возлюбленной, словно из писем былого времени.
О Диотиме, о Греции он вообще отказывается говорить, если же его без обиняков спрашивают, давно ли он в последний раз был во Франкфурте, он неизменно отвечает:
Oui, Monsieur [88]88
Да, сударь (франц.).
[Закрыть] , вы же сами говорите.
8
Ранним утром Гёльдерлин покидает Хомбург и выходит на франкфуртский тракт, немногим позже он уже возле Адлерфлюхтского хутора, что у Эшенхаймских ворот, – прекрасная утопающая в садах усадьба с видом на горы.
Что сейчас – весна? Или лето?
Когда городские часы бьют десять, он стоит перед низенькой живой изгородью, рядом с тополями, растущими вокруг дома; посох закинут теперь на плечо. В одном из верхних окошек появляется белый платок, ее знак. Он медленно идет к воротам, затем, крадучись, – к маленькой беседке неподалеку, осторожно оглядывается по сторонам. Слышен шорох. Рука, незаметно раздвигающая хитросплетения вьюнов, письмо, ее фигура по ту сторону кустарника, он едва успевает взглянуть ей в лицо, и вот уже быстрые шаги удаляются, хрустит песок под ногами.
В иные дни даже без письма. Она просто подходит к окну, всматривается в его лицо среди зелени: он прислоняется к дереву.
– Неужели это ты, любимый? Природа пуста и молчалива, когда тебя нет. А в душе так много страха…
– Любимая, скажи, что лучше – молчать о том, что таится в наших сердцах, или хоть иногда видеть друг друга?..
– Не знаю, мне страшно, я так боюсь, вдруг нас предадут. Отчего ты бледен? Я знаю, ты живешь только ради меня. Так не отказывай себе в радости. Твои письма я все переплела, словно книгу. Никто не сможет любить тебя так, как я. И ты тоже не смей никого любить так, как меня. Прости мне эту корысть…
– Я долго убеждал себя, что смогу примириться со всем. Как часто запрещал я себе даже думать, даже мечтать о тебе, я твердил, что мы сможем жить, друг от друга отрекшись, будто бы отреченье само наделит нас силой. Вот почему я не писал…
– Я все равно была не одна. Как это мучительно – носить в себе такую тяжесть. Ты ведь придешь опять через восемь дней, правда? Мне показалось однажды, что твоя тень мелькнула в аллее. А может, это в самом деле был ты?..
Настало лето. Вот уж год миновал с тех пор, как Гёльдерлин покинул дом Гонтаров. Тайно обмениваются они письмами, встречи их редки и мимолетны.
Игра фантазии. Встречи, словно в мире теней. И словно в мире теней – объятия. Так говорят они сами.
И снова мы переносимся в май. Троица, прекрасная разубранная ива у подножия Рёдерберга, они живут в гуще зелени, в саду среди лугов, вокруг множество каштанов, все в цвету. Гёльдерлин, домашний учитель, играет на флейте, Мари, экономка, подыгрывает ему на гитаре: не капризничай, дружочек, ведь часы бегут. Самая настоящая пастораль, да еще дети резвятся кругом.
Первые дружеские беседы в цветущем саду, в ее кабинете. Голоса природы, музыка и их собственные голоса.
Когда на свете только мы, и друг для друга, о безмятежные часы. Гёльдерлин читает ей стихи, отрывки из «Гипериона», говорит: Есть на свете одно существо…[91]91
Есть на свете одно существо… – Цитируется отрывок из письма Нейферу (10 июня 1796 г.), речь идет о Сюзетте Гонтар, см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 484.
[Закрыть]
Дом Сюзетты Гонтар «У белого оленя» расположен вблизи Оленьего пруда, всего в нескольких шагах от родительского дома Гёте. Якоб Фридрих Гонтар, банковские операции, торговая экспедиция и посреднические услуги в оптовых закупках шерсти и хлопка. Les affaires avant tout. Дела прежде всего.
Людской поток, некогда лениво текший по улицам, превратился в полноводную реку. Именитые гости и всевозможные торговые компании, тщеславие и роскошь, выставляемые напоказ вместо разумного употребления во всеобщее благо, – так записывает в своем дневнике некий господин Церледер из Берна, проезжая через Франкфурт.
Франкфурт – это новый мир.
В последний день 1795 года Гёльдерлин представляется своему работодателю согласно рекомендации доктора Эбеля.
Биржевой курс – тут я как рыба в воде, весело говорит глава семьи, а вот как воспитывать детей и чему их учить – это уж ваше дело.
Ему отводят комнатушку на чердаке. Дети почтительно здороваются с ним. Анри называет его «мой милый Гёльдер». Он всем приходится по душе. Со своим воспитанником он должен заниматься лишь в первой половине дня, жалованья ему положено четыреста гульденов в год, все остальное время он свободен. На деньги, которые благодаря этому удастся сэкономить, его брат сможет получить образование.
В первой половине дня госпожа Сюзетта почти не показывается. Она избегает веселых и шумных сборищ, где мужчины тотчас принимаются ухаживать за дамами. Она больше любит слушать, нежели говорить. Только в кругу домашних испытывает она подлинную радость, там она ласкова и доверчива.
Она стояла предо мной с улыбкой, в красе непреходящей совершенства.
Гёльдерлин говорит, что счастлив, как орел в полете. Он называет ее Диотимой.
– О, если бы у ног твоих я мог со временем стать настоящим художником, в этой тишине и свободе. И чтобы мы всегда были вот так рядом…
– Тебе это необходимо – раскрывать окружающим душу и говорить прямо из глубин сердца. Если порою ты бываешь мрачен и угрюм, то потому лишь, что кто-то не понял тебя, и вот ты уже не веришь в себя и не заглядываешь в глубины свои.
Быть может, мне и удастся вдруг по неведомому счастливому наитию обрисовать хоть одну сторону ее существа? Это Гёльдерлин пишет Нейферу. Ты поймешь, что сейчас мне больше, чем когда-либо, хочется писать стихи. Впрочем, не столь уж важно, будет ли в Шиллеровом альманахе одним нашим стихотворением больше или меньше. Мы все равно станем тем, чем должны стать.
Как жизнь прекрасна! ты живешь…
Несколько дней он проводит у Синклера в Хомбурге, это в трех часах пути. Надворный советник Юнг и Лёйтвайн, Андреас Хан, священник, распевающий перед своими прихожанами французские песни о свободе, – люди, достойные внимания.
История рода человеческого, говорит Юнг, есть не что иное, как свидетельство медленного, но неуклонного его развития, распространения все более истинных представлений об извечных наших правах и потребностях, о подлинной морали.
Знаменательные слова.
Французская армия переправляется теперь через Рейн, говорит Лёйтвайн.
Если французы добьются хотя бы незначительного перевеса над противником, думаю, что и немцы поднимутся тогда все, как один! – восклицает Синклер.
Вслух зачитываются письма фон Кэмпфа, ведущего в Париже переговоры с Директорией от имени вюртембергских сословий, того самого Кэмпфа, который в свое время был отстранен ландграфом от должности как ярый якобинец. По кругу идет листок рейнской прокламации.
Республиканцы! Мы говорим вам: «Добро пожаловать!» Вы хотите разбить оковы, терзающие нашу плоть. Мы достойны вашего участия, мы созрели для благословенной революции! О битва за отечество, о разгорающаяся кровавая заря свободы…
Нам предстоит организовать республиканские клубы, запастись кокардами, говорит один из них, вспоминая девяносто третий год, свержение тирана. Уменьшение налогов. Создание нового государственного аппарата. Политическое возрождение. Восторженные голоса.
Улучшить мир – дело не шуточное[93]93
Улучшить мир – дело нешуточное… – Цитата из «Гипериона», См.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 311.
[Закрыть]. Кто это сказал? Гёльдерлин? Победные шаги республиканцев. Войска Журдана[94]94
Войска Журдана. – Жан-Батист Журдан (1762–1833) прошел путь от солдата до генерала (с 1793 г.) и маршала наполеоновской армии (с 1804 г.).
[Закрыть] приближаются к Франкфурту.
Намного легче ведь просто слушать рассказы о знаменитых греческих катапультах, градом камней засыпавших тысячелетия назад бегущих из Аттики персов, нежели видеть, как столь же беспощадная гроза приближается к твоему собственному дому.
Как раз сегодня я прочел в газете, что генерал Сен-Сир, преследуя отступающих австрийцев, идет через Тюбинген и Блаубойрен, – вот почему я испытываю тревогу при мысли о нашей любимой сестре, а еще мне тревожно потому, что до сих пор по нашей земле бродят остатки корпуса принца Конде, эти недобитые эмигранты, эти чудовища.
Гёльдерлин в пути вместе с семейством Гонтар: они бегут в Кассель, подальше от войны, их преследует канонада французских орудий. Путь лежит через Вестфалию, по живописной долине Везера, потом по горам, где почти ничего не растет; неописуемо грязные, нищие деревни и еще более грязные, ухабистые дороги, и вот наконец лежащий в стороне от всего захолустный Дрибург, где они регулярно посещают местную купальню и наслаждаются целебными источниками.
Воистину счастливые дни.
Ограда, на которую она оперлась[95]95
Ограда, на которую она оперлась… – Цитата из «Гипериона», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 331.
[Закрыть], была довольна низка. Поэтому я отважился поддержать ее, мои руки горели, как раскаленные угли, когда я ее коснулся. Все, что делали и думали люди на протяжении тысячелетий, – что все это перед единым мгновением любви?
Господин Гейнзе, создатель известного романа «Ардингелло», тоже путешествует с нами. Гейнзе, восхищенный чистым и прекрасным, подлинно тициановским ликом госпожи Гонтар.
Гёльдерлин сидит над «Гиперионом».
Он предпочитает не вдаваться в рассуждения о политике, говорит, что с недавних пор научился держать язык за зубами и не высказывать свое мнение по поводу происходящего.
Синклер в Хомбурге, он ведет переговоры с французскими комиссарами об уменьшении размеров контрибуции. Армия, которая столь замечательно воюет, начинает мародерствовать при первой же возможности, не составляют исключения и офицеры: им ведь тоже нерегулярно выплачивают жалованье. По-прежнему воодушевленный идеей революции, Синклер говорит генералу Журдану, что желал бы внести свою скромную лепту в великую битву за благороднейшее дело в мире.
Журдан спокойно оглядывает его с головы до ног.
Он расспрашивает генерала о днях якобинского террора, об ужасах, слухи о которых повергли его тогда в меланхолию и на которые теперь, спустя время, надлежит взирать без отвращения, подобно хирургу, спокойно врачующему увечья и нарывы.
Журдан отвечает: Как все французские солдаты, я думал тогда лишь о благе моего отечества. И не знал, останусь ли жив на следующий день.
Синклер умолкает.
Всем поклонникам свободы в Швабии генерал Моро[96]96
Генерал Моро. – Жан-Виктор Моро (1763–1813) стал генералом во время революционных войн 1792–1794 гг., был одним из лучших полководцев Французской республики. Из-за разногласий с Наполеоном был арестован в 1804 г. и по суду выслан из Франции.
[Закрыть] хладнокровно велит передать, что им надлежит уважать существующую конституцию. Никто не потерпит революции у себя в тылу. Это приказ.
Ты найдешь меня при встрече в состоянии куда менее революционном, чем прежде, пишет Гёльдерлин брату. Тебе непременно следует изучать философию, даже в том случае, если средств твоих будет едва хватать на покупку одной лишь лампады и масла к ней и если времени у тебя на это будет лишь от полуночи до рассвета.
Это почти уже за пределами человеческих сил – видеть кругом неприкрытую грязную реальность и сохранять при этом душевное здоровье.
Все пропало, Диотима[97]97
Все пропало, Диотима. – Цитата из «Гипериона», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 388.
[Закрыть]! Наши солдаты устроили грабеж и резню, убивали всех без разбору…
– Об этом не думай, любимый. Я никогда не сказала бы тебе так много, если бы не знала тебя, не знала, как легко увлекают тебя фантазии на путь заблуждений, как быстро начинаешь ты видеть вещи иными, нежели они существуют на самом деле…
– Мы уже не знаем боле, что мы есть в реальности и чем мы еще располагаем, мы едва знаем самих себя; о эта вечная борьба в нас самих, вечное противоречие…
Вечерами Гёльдерлин гуляет под ее окнами. Свет лампы выделяет его из темноты, но только для нее, больше его никто не замечает. А еще он тайком пробирается иногда в дом, через заднюю дверь, быстро и легко взбегает по лестнице, пользуясь тем, что его не видят, влетает в ее комнату, чтобы хоть мгновение побыть с нею наедине.
– Но скажи, ведь мы виделись с тобой не в последний раз, правда?..
– Сколько слез уже пролито из-за того, что мы не можем дарить друг друга радостью, которую способны дать…
Ничего предосудительного нет в том, что люди, вот уже третий год живущие под одной крышей, проводят ежедневно полчаса в обществе друг друга. Им, однако, это запрещено.
Она говорит:
– Неужели та святая любовь, которой мы полюбили, исчезнет как дым, растворится в пространстве, не оставив следа?
Он говорит:
– Ужасно, что мы оба, в расцвете наших лучших сил, должны томиться и гибнуть из-за того, что нам недостает друг друга.
Жизнь моя! Ты больна.
Они ловят тающий образ, мечтают друг о друге. Мечтать, вечно только мечтать; но ведь это самоуничтожение. Слова, которые они произносят, взгляды, которыми они обмениваются, письма в течение нескольких лет, так что теряется ощущение времени.
