Текст книги "Как ты ко мне добра…"
Автор книги: Алла Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)
На следующий день они поехали на завод. Студентов здесь было множество: из Днепропетровска, Днепродзержинска, из Ленинграда; все перепутались, вместе ходили по цехам, пугались, шарахались, едва успевали выскакивать из-под колес снующих то и дело паровозов, над самой головой краны со скрежетом проносили многотонные отливки, в лицо летела окалина, в кузнечном цехе их оглушила странная музыка пневматических молотов, монотонная и мощная, похожая на какую-то фантастическую симфонию.
Вета была потрясена заводом, увлеклась, забылась. Она никому не писала, ходила перепачканная, загорелая, деловая. Она гордилась собой, ей нравилось верить, что вот таково ее призвание, она причастна ко всему этому огромному, важному, взрослому. Жаль только, что практика еще не настоящая, а ознакомительная. Да, они были пока всего лишь туристами в этом мире. Вета понимала это и торопилась, ей хотелось (или казалось, что хочется) скорее влиться в эту пропыленную толпу рабочих, идущих со смены. Нет, пока это была, конечно, игра, ведь она будет инженером, даже больше – научным работником, теоретиком, но все равно главным смыслом ее работы всегда будет то, что она увидела здесь.
С практики вместе с целой компанией ребят собиралась Вета в Киев, а уж потом домой, в Москву. Пароход, на который они заранее взяли билеты, почему-то опаздывал; оказалось, где-то выше по течению Днепра он сел на мель, и вся компания неожиданно оказалась на маленьком грузо-пассажирском пароходике, на палубе. Был поздний вечер. Поворачиваясь, плыл назад темный портовый парк, город, потом в серой с жемчужными отливами воде заструились отражения заводских труб, перемешанные с темными островками камыша, и вдруг небо в той стороне все озарилось багровым светом, над заводом взметнулся фонтан искр, и все вокруг стало красным – небо, вода, лица ребят, – это шла плавка. И снова у Веты сжалось сердце от предчувствия будущего, неизвестного, волнующего, немножко страшного.
По-настоящему она вспомнила о доме, о папиной смерти, о Роме только в Киеве и сразу кинулась звонить домой. Мамы дома не было. К телефону подошла Ирка.
– А потому что ты эгоистка, – сразу кинулась она в атаку, – неужели трудно было написать? Мы же волнуемся. И почему ты в Киеве? – Она помолчала немножко и сказала солидно: – Роман приходит, сидит с нами, даже продукты приносил. Мы с ним много разговаривали. Знаешь, он очень хороший, зря ты его мучаешь.
– Я его не мучаю, с чего ты взяла?
– Мучаешь, мучаешь! Я вижу, нарочно… А потому что ты красавица. Эх ты! Позвони ему. – И вдруг добавила грустно: – А мама на работу устроилась. В домоуправление, представляешь?
После разговора с Иркой Вета сразу заторопилась домой. Она не могла звонить Роману. Что она ему скажет? Станет болтать, как ей понравился автоматизированный листопрокатный цех? Смешно. Все это он знает гораздо лучше нее, а о чем еще могла она с ним говорить? Она привыкла слушать его и слушаться, а проявлять хоть какую-нибудь инициативу не привыкла, не умела. Странные все-таки были у них отношения. Сумеют ли они сравняться потом, когда поженятся, ведь Вета вовсе не чувствует себя ниже или хуже других. Только с ним, с Ромой, возникало это странное, беспомощное детское чувство, и оно вовсе не было неприятным, нет, скорее наоборот, так уютно, надежно было за Роминой спиной, почти как за папиной. Но ведь когда-то это должно было измениться, он ей не папа, папы больше нет. Он ее будущий муж, с ним нельзя быть в таких дурацких детских отношениях, она должна вырасти не только в своих глазах, но и в его тоже. Если, конечно, любит его, а любит ли она – вот вопрос… Неужели она такая, любовь? Об этом страшно было думать, столько всякой чепухи лезло в голову, но все равно думалось, думалось. Ей вдруг стал неинтересен Киев, компаний, все, и, неожиданно собравшись, она уехала домой одна, в спешке, так и не увидев прекрасного города, холмистого, жаркого, зеленого.
Глава 14
Вета вышла замуж в конце октября. Она не хотела устраивать свадьбу, покупать кольца, все это было глупым мещанством, которое, может быть, годилось для ее нелепой одноклассницы Таньки Яковлевой, но не для нее. Да и стыдным, неловким казалось ей в такой день собирать вокруг себя людей, выставлять напоказ то огромное, важное, что должно было с ней случиться и не имело отношения больше ни к кому.
Но на самом деле ничего от нее не зависело. Мама все равно хлопотала и заставила ее надеть белое платье, оставшееся от выпускного вечера. Роман был перепуганный, бледный, Вета словно впервые увидела его.
– Ну что вы, что вы? – шепнула она ему, и они поцеловались здесь же, в незнакомом просторном зале с натертыми темными скользкими полами.
Кто-то открыл шампанское, но оно, щекочущее, шипучее, почему-то не пилось. И дома собралось полно народу, какие-то полузабытые тетки, знакомые, соседки, пришел папин ученик Володя с корзиной цветов, расцеловал Вету в обе щеки, пожал ей руку и ушел. Потом толпой пришли совсем незнакомые и не очень молодые люди – коллеги Ромы. Они вполголоса говорили между собой о делах, стоя группками по углам, и смотрели на Вету с любезными скучающими улыбками, они все были давным-давно женатыми, и что им было до Веты!
Но самым трудным, стесняющим гостем была, конечно, Ромина мать. Они не понравились друг другу сразу, с первой встречи. Вету пугали вымученная ненастоящая улыбка на ее надменном лице, взбитые седые букли над гладким лбом, неприветливый отстраняющий взгляд, словно она боялась, что Вета сейчас кинется ее целовать. Как они уживутся с ней, что будет? Но сейчас Вета не хотела о ней думать, бог с ней, она думала о папе, как просто, как далеко он ушел. Если бы он был жив, все было бы по-другому. Но чего теперь стоили ее сожаления?
Шум за столом нарастал, все говорили глупые однообразные тосты, мама еще носила какие-то блюда, но гости уже начали вставать, отодвигая стулья, – оказалось, что всем пора уходить, будний день, завтра на работу. Вета провожала гостей, смеялась, что-то говорила, пока они не остались наконец одни, своей семьей, да еще Роман с Марией Николаевной, теперь ее свекровью. Немного растерянные, они все снова сели за разгромленный стол, разговор не ладился, один только Роман, счастливый, раскрасневшийся, ничего не замечал вокруг, смеялся своим высоким, сдавленным смехом; наклонившись, целовал Вете руки.
Так странно было на ночь глядя уходить из своего родного дома. Неужели навсегда? Вета не могла себе этого даже представить. Но вот уже стояли у дверей два ее собранных чемодана. Вета кинулась к маме, обняла, непривычно, молча расцеловалась с Иркой, и Роман увел ее.
Первые дни после свадьбы пролетели быстро, путано, словно в тумане. Вета с Романом то и дело уезжали к маме, рассматривали и складывали свои многочисленные подарки, отбирали книги; мама то и дело подносила им связки каких-то вещей, и они отвозили их на машине к Роме, потом снова возвращались посидеть, выпить чаю и снова уезжали. Вету смущала непривычная Ромина квартира, его маленькая комната с треугольным окном, крошечная кухня в темном закутке коридора, ей страшно было подумать, что временами ей придется оставаться здесь наедине с Марией Николаевной, с которой она не умела найти даже темы для разговора. Но выбор был сделан, и надо было как-то привыкать к новой жизни.
В институте все шло своим чередом, Вета никому не рассказывала о переменах в своей жизни, да и некому было рассказывать, близких друзей она себе так и не удосужилась завести. Зато неожиданно познакомилась она с одной компанией, на которую давно уже обратила внимание. Компания эта была довольно разношерстная, были даже ребята с других курсов, а из Ветиной группы не было там никого. Учились они все хорошо, ровно, но без страсти, на вечера не ходили, одевались небрежно и держались как-то особняком.
Вете давно было интересно, что их связывает, про что идут у них такие серьезные, тихие, неулыбчивые разговоры. Однажды она сидела рядом, прислушивалась. Один из ребят, маленький, худой, очкастый, с ранней плешиной на макушке, рассказывал что-то знакомое, и Вета вдруг вспомнила:
– Да это же «Ким» Киплинга…
– Читала?
– Конечно. Только давно, в школе еще.
– Давно, – засмеялся другой. – А мы думали, что ты тоже из этих монстров.
– Почему же они монстры, если интересуются профессией, которую выбрали?
– Да потому, что кроме профессии у человека еще что-то должно быть в голове, согласна? Мы сегодня на выставку, на Кузнецкий, пойдешь с нами?
Так они познакомились, и Вета ожила, словно опять глотнула свежего воздуха своих счастливых школьных лет. Особенно понравился ей плешивенький Костя, парень серьезный, молчаливый, умный. Учился он лучше других, и у него было официальное разрешение на свободное посещение занятий. Поэтому на лекциях он появлялся редко, приносил с собой интересные книги, альбомы; худенькими, как куриные лапы, ручками слистывал драгоценные репродукции, объяснял толково, немногословно, интересно.
Сначала Вета, воспитанная на Третьяковке и школьных восторгах перед передвижниками, даже и верить не хотела, что таким умным, серьезным ребятам нравится эта жуткая мазня, грубая и бесформенная, она сердилась, уличала их, кидалась спорить, а потом сама не заметила, как начала привыкать, сдавать позиции. Да и куда ей было деваться, уже накатывала эра Пикассо, и неожиданно оказалось, что импрессионисты – это милая, дорогая сердцу классика. Вета страстно полюбила Сезанна, дома, захлебываясь, рассказывала Роману о своих запоздалых открытиях, носилась по выставкам, вечерами пропадала у Костеньки, в его высокой чистой комнате, в которой и были-то, казалось, одни только темные старинные книжные шкафы, набитые сказочными сокровищами, а между ними неслышно витала Костина мать, бесплотная старушка с морщинистым, темным, почти коричневым, лицом. Иногда собирались они и у Феди Капралова, потому что у него одного из всей компании была собственная двадцатиметровая комната. Вечера у Феди получались скучные, чего-то в них не хватало, все пили водку, закусывали яблоками, галетами, рокфором, пыжились, что-то из себя изображали. Вете было смешно, но и ссориться с умниками не хотелось. В ее группе время проводили куда глупей, на всех напала эпидемия азартных игр, толпой ездили на ипподром, складывались потертыми рублями, упоенно играли, на лекциях расчерчивали программки, спорили, в перерывах заманивали новичков на воскресные бега; считалось, что новичкам везет. Вета тоже один раз ездила на ипподром, лошади ей понравились, было празднично, весело, ярко, сияло влажное небо, но деньги вылетели быстро, ребята были смущены и больше ее не звали с собой, а ехать самой ей просто не приходило в голову. Второй безумной и еще более нелепой страстью был покер. Ребята собирались пятерками, волновались, кричали, торопили друг друга. Деньги здесь были пустяковые, не то что на бегах, здесь дело было совсем не в деньгах, а в самом процессе игры: ничего не показать на лице, проявить выдержку, повернуть игру по-своему, вопреки картам, – вот что нравилось ребятам. Блефовали они вдохновенно, со страстью, с телефонными звонками и заговорами, после каждой игры спорили, обижались, хлопали дверьми, но на следующий вечер собирались снова. А Вета к картам относилась и вовсе без интереса, в ней жило старое, еще от папы перенятое, недоверие, даже презрение к такого рода убийству времени: карты в семье всегда считались гадостью, чем-то недостойным и неприличным. И Вета снова мчалась к Костику. Она сама себе не смела признаться, что избегает вечеров наедине с Романом.
Милый, милый Роман! Все у них было, в общем-то, хорошо, но как-то неправильно. Вета даже представить себе не могла, как можно было бы ввести его в студенческий круг, и дело здесь было не в ребятах, а в нем, в Романе, – он был не такой, как все, не подходил для ее сверстников. И совсем не из-за возраста. Вот папа никогда не бывал лишним даже в компании ее школьных подруг, с ним все чувствовали себя хорошо и свободно, а Роман сковывал, стеснял даже ее. Он словно боялся того прекрасного, что они сейчас переживали, сдерживал себя, скрывался, таился. Иногда Вете казалось, что это она старшая и должна что-то ему объяснить, успокоить его, узнать, что его мучает, но у нее не хватало смелости. Ей так хотелось думать и говорить о любви, задавать вопросы, молоть чепуху, но, просыпаясь по утрам в чужой чистой маленькой комнатке, она осторожно заглядывала в такое знакомое, родное Ромино лицо и видела, как он отводит взгляд, смущенно трет отросшую за ночь колючую золотую щетину, поспешно одевается, высокий, узкоплечий, несчастный. Вета не понимала, какие сомнения гложут его, не могла найти верного тона, ведь все было хорошо, и она молчала, и он молчал.
– Ну, Рома! – звала она нарочито капризным глупым голосом, и он наклонялся к ней, целовал ее: она обнимала его за теплую крепкую шею, заглядывала в серые с рыжими пятнышками ускользающие глаза и ничего не умела в них прочитать.
А потом они выходили завтракать в общую комнату, и там царила уже Мария Николаевна, которая была с Ветой на «вы», но явно старалась к ней вообще не обращаться, от этого разговоры за столом были еще более натянутыми и неестественными, чем наедине. Господи, в чем она была виновата перед ними?
А вечером после занятий она опять летела куда-то, толкалась среди ребят, моталась по улицам, и только в самой глубине ее сердца тихонько дрожала тайная радость, что потом, после всего, будет темно, будут сильные горячие руки, обнимающие ее с исступленным неистовством, будет Рома.
Вета очень скучала без близкой подруги, с мамой делиться такими вещами она не умела, стеснялась, со школьными подругами растеряла связи. Да что там подруги! Конечно, ей нужна была одна только Зойка, дерзкая, прямая, умная, взрослая. Вете так не хватало ее, и вот однажды вечером после лекций она поехала к ней домой.
Зойка была одна, она сама открыла Вете дверь, в старом халате, натуго перепоясанная, стройная, прямая, черные косы по-девичьи подвязаны над ушами затертыми бантиками. Зойка не удивилась ее приходу, смотрела изучающе, насмешливо.
– Что, надоели пряники, соскучилась по черняшке? – спросила она. – Ну, проходи, садись.
В комнате было жарко натоплено, светло, посередине на столе лежала чертежная доска с приколотым чертежом, который Зойка обводила тушью. Вета разделась, повесила пальто за шкаф на крючок, на знакомое место, встала за Зойкиным плечом, смотрела. Она опять не знала, с чего начать разговор, ей мешала эта вечная Зойкина злая настороженность, желание раздразнить, задеть, ей не хотелось ссориться с Зойкой.
– Вот как ты встречаешь старых друзей, – сказала она примирительно, – непривычного человека прямо сразу бы сшибло с ног, а я терплю.
– Терпи, раз нравится. Что, рассказывать пришла или спрашивать?
– На тебя посмотреть, – соврала Вета, – взбодриться на твоих любезностях, а то закисла совсем.
– Ну и как, взбодрилась? – Зойка засмеялась. – Плохое выбрала время, я сегодня свирепая, как собака, на всех кидаюсь.
– Что, неприятности?
– Наоборот, все идет по плану. Вот Витьку выгнала наконец, давно собиралась, чертить заканчиваю, до стипендии еще тридцать рублей – блеск.
– Чего же ты тогда злишься?
– Чего злюсь? А надоело все. Считать надоело, и чертить надоело, и с дурьем возиться. Хочется такого человека встретить, чтобы его уважать можно было, восхищаться, влюбиться хочется по-настоящему, чтобы был с характером, чтобы сильнее меня, а вокруг все шваль да мелочь.
– Неужели никого нет, достойного тебя?
– Никого, – сказала Зойка, – ну и ладно об этом. Ты-то как живешь? Муж носит на руках, дом полная чаша, а тебе опять чего-то не хватает, верно?
– Нет, не верно, – сказала Вета, ей разом расхотелось разговаривать, расхотелось видеть Зойку, ее красивые, серые, обведенные угольными ресницами глаза. Зачем она ехала сюда, чего искала здесь? – По-моему, ты переигрываешь, Зойка, я, пожалуй, пойду.
– Нет уж посиди, раз такой вышел разговор. Я с тобой не играю, я давно хотела тебе сказать: так нельзя жить, как ты. Кто-то за тебя думает, кто-то решает, кто-то платит, тебя ничего не касается. Ты как во сне переходишь с одних рук на другие, то папа баюкал, теперь муж, кто-то тебе платьица гладит, кто-то выбирает институт, кто-то варит кашку, а ты только ротик открываешь и хочешь, чтобы я тебя человеком считала?
– Зойка! Неужели ты все это говоришь всерьез, я ведь думала, ты просто так, шутишь…
– Какие уж тут шутки!
– Зачем же мы столько лет с тобой дружили, разговаривали, делились всем, зачем, если ты меня всю жизнь презирала?
– Черт его знает, наверное, срок тогда еще не пришел…
– Значит, я тоже была в плане, как Витька?
Зойка вдруг очнулась, заморгала глазами, затрясла головой, насмешка сползла с ее бледного лица, и оно теперь было растерянным, добрым и близоруким.
– Наверное, я действительно наговорила чего-то лишнего, – сказала Зойка. – Когда я встречаюсь с тобой, меня всегда что-то мучает, трудно начать разговор.
– Мне тоже было трудно начать с тобой разговор, я чувствовала твою ненависть, но только это другое дело. А тебе я, кажется, могу поставить диагноз…
– Подожди, Ветка, подожди, все это глупости. Я скучала без тебя, я обиделась, что ты даже не позвала меня на свадьбу, словно мы совсем чужие. И телефона я твоего не знаю. Но я все равно звонила, много раз звонила, я думала – подойдет твой отец, у меня с ним все-таки контакт, а подходила мамаша, и я клала трубку, не хотелось с ней разговаривать…
– Что тебе плохого сделала мама? Послушай, Зойка, я сейчас все поняла, все, что давно должна была понять. Ты не зря меня сейчас перебила, боялась услышать то, что я тебе скажу, но я все равно скажу – ты мне завидуешь, вот в чем дело! Зависть – вот что тебя мучает, я не думала, что ты такая мелкая, но я тебя утешу, утешу… Папа умер много месяцев назад, и с мужем я живу несчастливо, плохо. Ты довольна, Зойка?
– Не может быть! – ахнула Зойка. – Твой отец? Не может быть! Как же я ничего не знала?
Руки Веты тряслись, она никак не могла застегнуть пальто, пуговицы скользили, не попадали в петли.
– Оставь хоть папу в покое, ты напрасно имела на него виды, только из-за меня он терпел твое дурацкое кокетство. Думаешь, я не замечала?
– Неправда, ты ничего не знаешь, он был единственный человек, которого я уважала… Честное слово, Вета. Я не знала, иначе не наговорила бы столько глупостей.
Вета упрямо трясла головой.
– Нет, Зойка, нет, – сказала она, – поздно. Всего этого я не забуду и никогда тебе не прощу. Понимаешь, никогда. И ты, пожалуйста, забудь о нас и никогда больше не звони и не пиши, ты мне больше не нужна.
Ах, как ей сейчас нужна была Зойка, но не эта Зойка, а другая, прежняя, любимая подруга, честная, прямая, надежная! Или Вета ее выдумала и на самом деле ее никогда не было, а так всегда и был – завистливый, злой, голодный звереныш? Вета в темноте летела по улице. Какой ужасный день! Что она сейчас сказала Зойке? Она несчастлива с Романом – вот в чем все дело, она ошиблась, ужасно ошиблась. Зойка кругом права, как глупо, безмозгло она живет, нелепые друзья, случайные, словно кем-то подсунутые ей чужие интересы. Не пора ли задуматься о своей жизни? Куда ее несет, что с ней происходит, что происходит у них с Романом? Но Зойка, с Зойкой все правильно, нет, не будет она терпеть возле себя людей, которые могут смотреть на нее с такой ненавистью, таким отчуждением, нет, никогда.
Роман открыл ей дверь и испугался:
– Что-то случилось, Вета?
Вета молча покачала головой. Она озиралась вокруг, словно хотела проснуться от страшного сна и не могла. Где она? Разве это ее дом? Разве это ее жизнь? Господи, как давно она не вспоминала папу. Горячий комок подступил ей к горлу, она кинулась в комнату, упала на кровать и зарыдала в голос, плечи ее тряслись, а слезы лились так бурно, что подушка сразу стала мокрой и горячей.
Роман молча растерянно сидел рядом, ждал, когда она кончит плакать.
– Ну, так в чем же дело? – спросил он хрипло, безнадежно. – Что ты хочешь мне сказать? Ты не любишь меня, тебе со мной плохо, так?
– Нет, не так, совсем не так, – удивилась Вета. – Просто я плохо живу, недовольна собой. Мне скучно, мне надоело быть маленькой. Я как будто бы сплю и не могу проснуться. Ведь детство давно кончилось, а я никто, нигде. И с тобой мы ни о чем не разговариваем, и обязанностей у меня никаких нет, и учусь я без вкуса. Что со мной происходит?
– Бедная моя девочка, это я во всем виноват, я думал, что тебе нужна свобода.
– Нет, мне нужен друг, которому бы я доверяла, с которым могла бы обо всем говорить, мне нужно нормальное, серьезное человеческое общение, без вывертов, без сложностей…
– Вета, разве мы с тобой не друзья?
– Мы с тобой? Нет, Рома, нет. Ты меня жалеешь, ты как папа. Наверное, ты меня слишком сильно любишь, и мне это мешает. Ты не обижайся, пожалуйста, ты ни в чем не виноват, я тебя люблю и уважаю, но рассказывать тебе я ничего не могу, мне неловко, стыдно, и кажется, что ты меня высмеешь, хотя, конечно, это ерунда. Мне и друг-то нужен, чтобы разобраться, что у нас происходит с тобой. Ой!
– Вот в этом все и дело, Вета, в этом все дело… – Он встал, походил по комнате, подняв узкие плечи, нахохлившись, посвистел сквозь зубы. – Что же нам с тобой теперь делать?
– Рома, может быть, переедем к нам домой? Здесь я сижу, как мышь, взаперти, здесь твоя мама всему хозяйка, я боюсь ее и не знаю, как за что-нибудь взяться…
– Это не выход и не решение. И потом, есть множество причин, по которым это невозможно.
– Причин? Каких причин?
– Всяких. Не будем сейчас об этом, давай лучше поговорим о нас с тобой. Как ты думаешь, это можно еще поправить? Понимаешь, все зависит сейчас от твоего слова. Я готов на все, на все, лишь бы тебе было хорошо…
И только тут Вета очнулась. Ах, опять они говорили на разных языках, каждый о своем, не слушая друг друга. Она хотела быть взрослой, вот он, случай, надо собраться, взять себя в руки, глупо устраивать истерики, и – кому? Человеку, который сам запуган до полусмерти, запуган ею. Господи, какая глупость! Она хлюпнула носом, вздохнула, спустила ноги с кровати.
– Ну что ты выдумываешь, Рома! Все у нас хорошо, прекрасно, просто я поссорилась с Зойкой, в общем-то дурь, ерунда. Привыкнем, притремся, нарожаем детей – трех девочек, двух мальчиков… или наоборот – двух девочек и трех мальчиков?
– Вета, перестань, не надо.
– Надо, надо. Все у нас хорошо, пойми, совсем не в этом дело. Ты не волнуйся, я правду говорю – все у нас хорошо, все наладится, я тебя люблю, ты слышишь, Рома?
И он со всхлипом повалился ей в колени.
«Чепуха, – печально думала Вета, гладя его густые волосы, – какая чепуха, он еще слабее, еще глупее меня, и я должна его утешать».
