Текст книги "Как ты ко мне добра…"

Автор книги: Алла Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Алла Михайловна Калинина
Как ты ко мне добра…

Часть первая

Глава 1

Она еще спала. Но где-то на границе бодрствования трепетало уже радостное воспоминание действительности. Что-то такое хорошее было там, стоит только открыть глаза, но и сон еще не отпускал, сладкий, тягучий, теплый. В сером сумраке позднего зимнего рассвета она лежала на узкой железной кровати со снятой неизвестно когда сеткой, на вышитых мережками простынях, разметав расплетшиеся светлые кудри по высокой пуховой подушке, ладони под щеку, как приучена с детства. Но ресницы ее уже вздрагивали, разлепляясь, и наконец распахнулись сонные еще, прозрачные детские глаза. И она увидела перед собой прохладную сиреневато-серую стенку со знакомым серебряным узором обоев и двумя пятнами повыше и пониже: одно – от коленок, а второе – от головы в том месте, где любит она сидеть в кровати, поджав по-турецки ноги. Но не то, не то хотела она увидеть. Она чуть скосила глаза влево и сразу одним радостным броском перевернулась на спину. Ну, конечно же елка! Елка стояла в комнате между ее кроватью и окном. От нее и был этот волнующий свежий запах снега и праздника. Елка была именно такая, какую она любила, – под самый потолок, но вершинка не подрублена. И не густая, но зато стройная-стройная, с крепкими короткими веточками, торчащими вверх, а не опущенными, мохнатыми, какие бывают у больших елей в лесу и еще в Колонном зале.

Оттого, что елка стояла между нею и синеющим заиндевелым окном, она казалась еще прозрачней и жиже, и даже жалко стало папу, что он так гордился елкой вчера, и от этой жалости еще больше нравилась ей елка.

Прежде всего она отыскала глазами и проверила все свои светящиеся игрушки. Надо было сощуриться, чтобы увидеть, как темный узор на темном шарике едва заметно сочится зеленоватым мерцающим сиянием. Но когда уж нашла их, свечение словно стало сильнее и открытее. А еще были любимые игрушки – первые послевоенные, тяжелые, с грубо намалеванным рисунком, от них ветки сильно провисали, и надо было их подвязывать серебряным дождем. Вот они, все тут: клоун, две шишки и чайник. А еще конфеты, орехи, мелкие крымские румяные яблоки и мандарины (мандарины – вот еще чем пахнет!).

Она глянула налево. Ирка спала. Ее кровать стояла у противоположной стенки – та стенка внутренняя и потеплее. Отсыпается Ирка, рада, что не надо в школу. Так ведь и правда не надо в школу! Вот еще какая радость – каникулы!

Голубело, светлело пушистое трехстворчатое окно в кружевных занавесках. Из приоткрытой высокой форточки мягко и влажно тянуло снежным воздухом.

Из-под двери в столовую ложилась на пол желтая полоска света. Там говорили шепотом, чтобы не разбудить детей. Вот приоткрылась дверь, и заглянула мама. А что такое мама, даже нельзя объяснить: улыбка, голос, сладкий запах какао, ванили, свежего хлеба, хрустящая чистота, легкие волосы.

Вета обвила ее шею руками и повисла, так не хотелось отпускать:

– С добрым утром, муся! С Новым годом!

– А Ирочка спит?

– Я уже проснулась, – загудела из-под одеяла Ирка.

– Вставайте скорее подарки смотреть.

– Подарки! – взвизгнули обе и разом сели, большая и маленькая, и, вытягивая шеи, заглядывали под елку.

И вот уже веера и папоротники на стеклах стали белые. Сестры бредут в халатиках по длинному сумрачному коридору в темную ванную, где сильно шумит в колонке ослепительно голубой газ, толкаясь, чистят зубы, а в столовой на белой скатерти, аккуратно сервированный, ждет их завтрак.

После завтрака снова взялись они рассматривать свои подарки. Вета получила деревянный ящичек с медовыми акварельными красками и целых две кисточки – побольше и поменьше. Кисточки были мягкие и толстенькие. Она поводила ими по губам, очень было приятно, а потом послюнила и обмяла пальцами, и стали они круглые и остренькие-остренькие. А еще она получила куклу – большого целлулоидного голыша с бежевыми целлулоидными кудрями, голубыми глазами и красными губками, ноги и руки вращались на резиночках. Кукла смутила Вету – ведь она уже большая. Но мама сказала:

– Пора тебе учиться шить.

– Ладно! – И Вета отложила куклу в сторону.

А Ирке достался большой серый медведь и детский календарь, вот уж что нравилось Вете, но у этой жадюги его еще надо было выпросить. И конечно, обе получили по хрустящему пакетику с яблоками, мандаринами и конфетами. Вета сразу поискала, нет ли любимых шоколадных бомб, – были, папа не забыл, ах, папочка!

Вета вытряхнула все на кровать, развернула бомбу с заметным крошащимся шоколадным швом, расколола аккуратно зубами и торопилась посмотреть – что там. И правда – чудо! Был там внутри крошечный расписной деревянный самоварчик с заварничком и с краником и две малюсенькие, с ноготь, деревянные чашечки. Вета поставила их на ладонь и залюбовалась.

– А у тебя что? – спросила она Ирку.

– У-у, какая хитренькая, – ответила Ирка, – я еще не смотрела. – А сама уже все спрятала в свой ящик.

– Ну давай хоть календарь посмотрим, – схитрила Вета.

– Давай, – простодушно ответила Ирка.

И они уселись тесно с ногами на тахте, покрытой ковром, и разложили календарь на коленках, на бежевеньких чулках в резиночку, половина – на Ветином, половина – на Ирином, аккуратно и не спеша стали переворачивать страницы, примечая, что вырезать и клеить, где разгадывать ребусы и волшебные картинки, что почитать, а чем просто так полюбоваться. И так это было интересно, что кончили и хоть сейчас начинай все сначала, но мама сказала:

– Шли бы вы, девочки, погулять до обеда.

И Ирка сразу сползла с дивана с календарем под мышкой.

– Чур я на санках! – крикнула она.

Вета пошла одеваться. Она надела валенки, голубую свою суконную шубку с рыжим лисьим воротником, большой пушистый капор и, не дожидаясь Ирки, хлопнула высокой темной дверью и стала спускаться по широкой и пологой лестнице с узорными перилами. Она вышла из парадного и остановилась, раздумывая, куда идти, налево – за госпиталь и через банный двор или направо – к школе. Тепло было. На пивном ларьке напротив, на заборах и на крышах – на всем были снежные шапки. И тихо-тихо кружился снег.

Вета повернула направо, мимо столовой, к кинотеатру «Третий Интернационал». И тут в очереди в кассу увидела она Зойку Комаровскую.

– Ветка! – крикнула ей засыпанная снегом Зойка. – Привет! Пойдем в кино?

– А я деньги не взяла.

– Сбегай, я пока постою…

И Вета побежала вприпрыжку назад, румяная, легкая, сильная, взлетела на третий этаж, только на поворотах рывком прихватывая узорные перила.

И завертелись счастливые каникулы – кино, елки по душным и тесным клубам, подарки в картонных расписных сумочках, снежки и санки во дворе, гости дома и каждый день мокрые валенки.

* * *

Алексей Владимирович Логачев шел стремительной походкой в развевающемся халате по широкому и светлому коридору клиники, и за ним, не отставая, шаг в шаг, торопились два его помощника – Володя и Витя, в таких же халатах, с такими же сосредоточенными лицами, только у Володи на шее болтался фонендоскоп, а у Вити – нет. Как целый день кружились они вместе в делах, так и не остановились и только-только заметили, что день прошел и зимний свет за высокими окнами начал голубеть.

И Алексей Владимирович, чуть замедлив шаг, через плечо улыбнулся им:

– Да, собственно, все, ребята, пора отдыхать.

И они, словно споткнувшись, остановились оба и засмеялись смущенно. Тогда он тоже остановился и, стоя к ним вполоборота на расстоянии нескольких шагов, с удовольствием и некоторым даже умилением смотрел на них. Хорошие это были ребята, толковые, инициативные, талантливые, все понимающие с полуслова.

– Все в порядке, – сказал он, – отлично сегодня поработали. А тебе, Володя, счастливого дежурства. Смотри в оба. В случае чего, прямо присылай за мной машину.

И они разошлись в разные стороны, и шаги их громко раздавались в притихшей клинике.

Алексей Владимирович открыл дверь в свой пустой высокий и неуютный кабинет и остановился, не помня, зачем сюда шел. Он не замечал неуютности. Чисто здесь было, просторно, ничего лишнего, но и засиживаться не пришло бы в голову.

Он подошел к окну и посмотрел на больничный сад. Снегопад кончился. Тихо-тихо стояли громадные темные деревья в чистом белом уборе, словно на гравюре, – черное и белое, только несколько нежных акварельных мазков: слабая прозелень тополей, серые грудки ворон, рыжий сухой лист, зацепившийся в кустах. Хорошо было и тихо на душе. Операционный день выдался большой – три операции. И все они прошли как-то слишком просто. Но в этом была его победа и его удача, что так неинтересно и без происшествий все прошло, в этом были его искусство и гордость. И вообще он был везучий человек. Конечно, много здесь было хирургов и постарше его, но после Самого, конечно, он был в отделении первый, а другие уже в отрыве от него шли: Мезенцев стал осторожный, Смирницкому не хватало эрудиции, а у Федоренко в последнее время случались неудачи. И порой мальчишки в ординаторской, не стесняясь, называли Логачева снайпером.

Ну, а Сам-то, без сомнения, был великолепен, и Логачеву, и всем до него далеко, и все не переставали ему удивляться. Большой, громоздкий, пузатый, с перебитым носом и красными ручищами, имел он необыкновенный нюх на больных и диагност был блестящий, еще от двери палаты, вроде и не глянув на больного, начинал он уже понимать, с чем имеет дело, и осложнения чуял прежде, чем они начинались. И рукодел он был отличный – тонкий, решительный, быстрый. Это божьей милостью был хирург. Но человек тяжелый и крутой. Раз в неделю, по субботам, собирал он отделение «на порку», и тогда хоть беги, хоть плачь, а каждый свое получи сполна. Стояли взрослые люди под пятьдесят, специалисты, мужчины, отцы семейств и учителя молодежи, а он, разойдясь, распекал их, как мальчишек, и груб бывал нарочито, чтобы зацепить. А повод всегда находился. В первую очередь не признавал он смертей. Глупо это было, контингент больных случался у них тяжелый, да и не все мог вынести человек, но так бесновался Василий Васильевич после каждой смерти, как будто не знал и верить не хотел, что все когда-нибудь умирают, виноватых искал, за каждый шаг требовал ответа. Работать с ним тяжело было, и многие не выдерживали, уходили в другие места, а Логачев не уходил, терпел разносы, учился. Иногда кидался очертя голову спорить, и Кузьмин отступал, признавал его – нехотя, но признавал. Вообще Сам любил людей строптивых, но не таких, что вечно ерепенятся, а тех, за которыми чувствовал силу и упорство. А Логачев был такой. И легкая была у него рука, хоть сам он и боялся об этом думать, чтобы не сглазить. Был Алексей Владимирович подвижный и легкий, с острым блеском очков, за которыми и не поймешь, какие глаза, то ли веселые, то ли цепкие и внимательные, с мгновенной готовностью улыбаться широкой белозубой простодушной улыбкой, но и мгновенной серьезностью и привычкой от мелочей резко переходить к обобщениям и серьезным раздумьям. Готовность думать всегда была на его лице главной, и она вызывала уважение и заменяла ему все остальные недостающие ему внешние атрибуты профессора.

И любили его больные, любили и доверяли ему. Он казался им словно своим человеком, случайно оказавшимся в этом мрачном больничном мире, где был образцовый порядок, четкая субординация, какая-то леденящая чистота, крахмальное шуршание обходов и сковывающий страх перед чем-то непостижимым, происходящим там, за глухими дверями операционных.

Больные взахлеб торопились высказать ему все то многое и важное, творящееся внутри них, что некогда было слушать другим, а он слушал и никогда не выказывал, что торопится, а умелым вопросом продвигал закружившийся на месте рассказ. И еще он помнил, помнил имена-отчества, помнил, что ему рассказывали вчера или третьего дня, и назначения свои помнил и не путал. И это тоже вызывало доверие и надежду у больных, и каждому казалось, что он выделен, и особенно внимателен к нему профессор, и все ловили его взгляд. Конечно же, они ошибались в нем. Это умение было, и талант, и призвание его к лечебной работе, и хоть пропускал он большую часть из длинных и ненужных ему рассказов, но при этом не упускал важного и действительно добр и уважителен был к людям. А легко и быстро забывать их страдания и отключаться от них он себе разрешал сознательно, а в трудную минуту и приказывал, потому что нельзя было поддаваться ни жалости, ни слабости, чтобы им помочь. Да и концентрация несчастий невозможная была для сострадательного человека – сострадательные не выдерживали, уходили. А он, когда проводил скальпелем первый кожный разрез по обработанному йодом желтому операционному полю, уже не помнил ни имени-отчества этого человека, ни застылых от страха родственников, ожидающих внизу. И дома не терпел он рассказывать «случаи», а если и рассказывал, то о самих людях, а болезни их оставлял в стороне. Это интимное было дело, и неудобным считалось в него лезть.

Он очнулся, снял халат, повесил в огромный шкаф и начал собираться. Если бы спросили его, как коротко описать что-то самое прекрасное и радостное в мире, он бы, наверное, не задумываясь сказал: девочки в доме. Так они звенели, так наполняли огромную и мрачноватую квартиру. Просто не верится, что Ветке уже пятнадцать лет и Ирке десять. Такие разные они были – легкая во всем, веселая и красивая Вета и лукавая, со смешной мордочкой, хитрая Ирина. Как быстро они растут! И все-таки пока еще дети, совсем дети, и как придешь – сразу полезут по карманам искать конфеты и сюрпризы. И это каждый день! А в доме все светилось, все было вовремя, и никаких отклонений не допускалось. Ах, Юля! Бесконечно он был благодарен ей за это, потому что расхлябанности не терпел, и счастлив был, что так же воспитываются и его дочери, и ему уж не приходилось тратить на это усилий, и можно было их баловать, не заботясь ни о чем.

На улице было тепло и сыро, и не так, как в больничном нетоптаном саду, а здесь хлюпал под ногами желтый тающий снег, перемешанный с песком, и ералаш был от огромных неровных сугробов, дворники скребли торопливо, а воздух был уже сиреневатый, вечерний, и слабо и желто светились редкие еще огни.

Счастлив он был, счастлив, хоть и много чего было вокруг и тревожного, и непонятного, и страшного, о чем не хотелось думать, но он знал, что живет, как надо, каждым своим днем, и судьба пока миловала его – не приходилось слишком кривить душой.

Выйдя из метро, сразу попал он в поток людей и, уже не думая, словно и не сам, шел до дома, в толпе переходил улицу, по проторенному следу перелезал сугробы, вместе со всеми пережидал грохотавшие по его переулку трамваи, чтобы перебраться на свою сторону. Шумно здесь было. Зато дом был хорош, с размахом и богато построенный. Он поднялся по лестнице, легко повернул в скважине маленький английский ключик и толкнул тяжелую дверь. Вот он и дома. Ирка повисла у него на шее и дрыгает ногами, Юля показалась в коридоре и тут же исчезла, крикнув ему:

– Раздевайся, сейчас поставлю обед.

Он спросил:

– А где Вета?

– Еще из школы не приходила.

– Так ведь поздно уже, – сказал он, вешая пальто и снимая галоши.

– А они гуляют, – кинулась ябедничать Ирка, – у них все разговоры-разговоры! И все про мальчишек.

– А ну-ка марш за уроки, – сказала появившаяся из кухни Юлия Сергеевна и вздохнула, целуя мужа в худую прохладную щеку.

* * *

А у Веты и правда все шло кувырком. Все девчонки взвинченные ходили, одуревшие, кто зарыдает посреди урока, и чуть не втроем надо эту дурочку поить водой и успокаивать, кто все перемены стихи читает, чушь какую-то, и вздыхает, и глаза закатывает. Женская школа, что тут поделаешь! Зойка Комаровская получила кол по алгебре, а в нее Елена только что не влюблена. Зойка в школе идет за математического гения, а тут встала, брови подняла и говорит:

– Я не имела времени решать эти задачи. Как-то недосуг!

– Что? – спросила Елена. – А-а, так? – И больше ничего не прибавила, поставила кол.

И Розка с первой парты повернулась и сразу пальцем показала. А Зойка хмыкнула и села. Вета ее спросила удивленно:

– Ты что?

– Надоело, – сказала Зойка, – математика, математика. Я на каток ходила… сама знаешь, с кем.

– Ну и что? – спросила Вета. – Что, трудно было эти дурацкие примеры сделать? Хоть у меня бы списала.

– Списывать пошло.

– Ну и зря! – пожала плечами Вета. – Просто вы все повлюблялись как ненормальные.

– Почему как ненормальные? Как раз все нормально – физиология…

– Чего? – ушам своим не поверила Вета.

– Сейчас объясню, – спокойно сказала Зоя и принялась было что-то чертить на клочке бумаги.

Но Елена повернулась от доски и сказала ледяным голосом:

– Комаровская и Логачева, перестаньте болтать, вы мешаете другим, – и снова застучал мел по доске, и Вета спохватилась, что все прослушала и пропустила. Попробуй-ка в этом сумасшедшем доме остаться нормальной.

И после уроков домой никто не пошел, все мялись, болтались по классу, ковырялись в партах.

– Ты не идешь? – спросила Вета Зойку.

– Да тут сейчас мальчишки должны прийти из пятьдесят второй школы, обсудить кое-что надо.

– А что обсуждать?

– Да так, план работы и вообще… Останешься?

– Да ну их! – отмахнулась Вета и пошла к дверям, размахивая портфелем.

Мальчишек встретила она по дороге. Они поднимались по широкой центральной лестнице как на эшафот, один посередине и два по бокам и чуть сзади, походки были у них деревянные, рожи от волнения глупые-преглупые. А уж что творилось с девчонками – они каменели просто при виде такого чуда, а за спинами делегации взвизгивали и начинали прыгать и вертеться от восторга.

– Эй, Логачева, – сказал строго Валя Румянцев, длинноносый, со светлым вьющимся чубом на глаза, – а ты почему уходишь? Тебя общественная работа не касается? – И все мальчишки остановились и тоже строго уставились на нее.

– Чего это вы? – сказала Вета. – Какая еще работа? На каток ходить – работа?

– Пускай как хочет, – сказал другой мальчик, Витя Молочков, высоким, еще детским голосом и так же торжественно двинулся дальше, но Валька сбежал на несколько ступенек вниз за Ветой и смело загородил ей дорогу.

– Ну и что – каток, нельзя, что ли?

– Да ну тебя, пусти, – сказала Вета и запрыгала по ступенькам, она-то знала, что Валька покорён и будет теперь повсюду тащиться за ней. – Они ведь тебя искать будут, – кинула она Вальке через плечо, не оглядываясь, уверенная, что он там.

– Пускай! Что мне, там с ними заседать надо? – ответил он.

Они вышли из школы и на улице остановились, и Вета сказала, чертя носком снег:

– Чего тебе надо от меня, Румянцев?

– Пойдем на каток. Или в кино, если хочешь.

– Что я, без тебя не дойду?

– Дойдешь, наверное… – грустно сказал он.

– Ну вот и отвяжись от меня.

– А если ты мне нравишься?

– У меня в печенках вся ваша любовь сидит, понял?

– Понял.

– И потом на каток с тобой ходить неинтересно, я на «норвегах», а ты на «гагах» еле-еле.

– Еще неизвестно, кто как! – радостно крикнул Валька. – Так идем?

– Там видно будет.

– Я тебя провожу, ладно?

– Ладно, только руками не хватайся, а то взяли моду под ручку ходить, смотреть противно.

– Кому противно, а кому и нет, – уклонился Валька, и Вета посмотрела на него благосклонно. Не любила она таких мальчишек, которые сразу попадают под каблук.

Вот так и шли дни, и учиться вроде бы было некогда, но по-заведенному, по-привычному легко все получалось, и в аккуратном Ветином дневнике были все пятерки да пятерки. И каток был. И видела Вета, как мальчишки вертятся вокруг нее, но что ей было до того? Она сочинение писала про Чичикова и еще вышивала для выставки подушку.

А в воздухе пахло уже весной. И выходило, что в третьей четверти чуть не единственная она отличница, она да Розка Богоявленская. Но та просто как машина была. Ее ничем не проймешь. Встанет, руки под фартук, глаза в потолок и застрочит как пулемет, не всякий учитель ее остановить умел. А что? Действительно, здорово знает.

Первая от любовного дурмана очнулась Зойка и снова стала такая, как раньше, – смелая, красивая, дерзкая. А вышло это из-за того, что Витька Молочков признался ей, что его персону будут особо обсуждать на педсовете за выдающуюся неуспеваемость, и она засела с ним за уроки.

– И с кем это я связалась! – долбила она Витьку. – С ребенком, да к тому же дефективным!

И первая же начала над другими смеяться. Подействовало, притихли понемножку девчонки, снова спокойно потекли дни. Конечно, оставалась «любовь», летали записки, мололи девчонки чепуху, вздыхали, но как-то все само собой вошло в норму.

Только с удивлением почувствовала Вета, что отношения ее с Комаровской не улучшились, а, пожалуй, наоборот, напряглись, словно за что-то злилась на нее Зойка. Занятая она теперь была – то волейбол, то английский, то Витька. Да еще вышла у нее неприятность с сочинением. Чего-то такого она наворотила, что Наталья вернула ей тетрадку без отметки, скривила носик и сказала:

– А ты, Комаровская, подойди ко мне после урока.

– А что там? – шепотом спросила ее Вета.

– Не все же способны вечно лгать, – ответила Зойка высокомерно и отвернулась.

– Подумаешь! – только и нашлась Вета. И поклялась себе больше с Зойкой не дружить.

И со злости пошла после уроков гулять с Танькой Яковлевой, хоть та и удивительная дура.

Таня Яковлева странная была девочка, высокая, тихая и послушная. Она романами Чарской очень увлекалась, «Золотой библиотекой» и все зазывала в гости. Глаза у нее были карие, большой улыбчивый рот и большие коричневые банты в косах, как у маленькой. Училась она кое-как, с тройки на четверку, но дома ее и не думали ругать, а, наоборот, вроде бы налюбоваться на нее не могли.

– Пожалуйста, пожалуйста, как я рада! – суетилась Танькина мамаша. – А я уж говорю Танечке, что это к тебе девочки не приходят, собрались бы вместе, потанцевали, мальчиков бы пригласили.

Вета смотрела удивленно, не зная, что сказать. Кому бы это пришло в голову собираться у Таньки? Ее и всерьез-то никто не принимает.

– Танечка, приглашай подругу, угости ее, там твое любимое стоит.

«Интересно, что это ее любимое?» – веселилась про себя Вета.

Таня привела ее в свою комнату, набитую куклами, и принесла на тарелках четыре эскимо и большую горсть жареных семечек.

Вета даже глаза вытаращила, никогда еще она не видела такого угощения, а семечки у них в доме просто-таки считались позором. Но, конечно, она грызла, а Танька закрыла дверь и сказала:

– Хочешь, я тебе одну тайну открою?

– Не знаю, – сказала Вета, – смотри сама.

– Открою. Только ты никому-никому, обещаешь?

– Пожалуйста, обещаю.

– Вот, – сказала Таня, ныряя куда-то в глубину своих игрушечных дебрей, – вот! – И она вылезла, вся красная, прижимая к груди стопочку конвертов. – Я с одним военным переписываюсь.

– Ну да? – поразилась Вета. – Ты?

– Ага! Хочешь фотографию посмотреть?

– Покажи.

И Таня отняла от груди руки и протянула на ладони небольшую карточку в коричневом тоне.

В самые глаза Вете смотрел чуть раскосыми волчьими глазами худой русый парень в форме, смотрел серьезно, без улыбки, губы сжаты. А на обороте было написано: «На память Тане от Елисеева Е. И.».

– Как его зовут? – спросила растерянно Вета.

– Женя, – шепотом сказала Таня и снова залилась пунцовой краской.

– Ничего, симпатичный. – Вета отдала карточку.

Почему-то испортилось у нее настроение.