Текст книги "Как ты ко мне добра…"
Автор книги: Алла Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)
Глава 28
Прошло больше года, а в Ветиной жизни ничего не переменилось. Утром она ехала на работу; машинально, не думая, входила, выходила из поезда метро, торопилась по подземным переходам, поднималась по эскалатору наверх; перебегая площадь, смотрела сначала налево, потом направо, а в общем – не замечала дороги. И вечерами, возвращаясь домой, она пробегала как бы совершенно другой, но такой же безразличный ей путь. Она настолько была к нему равнодушна, что не соотносила его с утренним, он не был похож. То, что утром было слева, оказывалось справа, где было темно, зажигался свет, и этого было довольно. Воскресенья уходили на мелкие надоедливые домашние дела. Она почти никуда не ходила, ни с кем не встречалась, мало читала, после нескольких страниц глаза начинали слезиться, слипаться, и она засыпала. Одна и та же книга лежала у нее на тумбочке месяцами, но и это тоже было ей безразлично. Что-то другое томило, захватывало ее, какая-то неосознанная жажда, тревога, ожидание чего-то, что должно было случиться вот-вот, сейчас, каждую минуту, и это ожидание сжигало время. Дни, заполненные им, улетали без следа, но ничего не происходило, абсолютно ничего. Ее глаза жадно ловили каждое лицо, которое проплывало мимо нее, каждую фигуру, которая смутно маячила вдали улицы, и тут же разочарованно отпускали эти ненужные ей черты, и память поспешно и послушно стирала их, оставляя в сознании бесконечную утомительную пустоту. Кого она искала? Кого могла ждать? Кого надеялась встретить, двигаясь как заводная игрушка по одному и тому же кругу? Она силилась влюбиться хоть в кого-нибудь и не могла. Тогда она стала выдумывать и искать себе любовника. Ей не было стыдно, потому что никто не мог догадаться о ее тайных намерениях, они никак не отражались на ее лице, на ее манере поведения, на всем ее спокойном и здоровом облике, и она тайно радовалась своему лекарству и своей безопасной и приятной игре. Конечно, это была только игра – равнодушно и дерзко оглядеть случайно возникавшего перед ней человека и, отвернувшись, еще подержать его перед мысленным взором, и помечтать, и вообразить себе… Иногда получалось смешно, иногда воображение отказывало, но чаще всего… чаще всего, к великому изумлению Веты, все оказывалось возможным, все! И она не понимала, как это могло с ней случиться. Неужели она такая?
Растерянная и сонная, она плыла через свою бестолковую молодость, не желая меняться, не умея приспособиться, не допуская себе даже мысли хоть о каком-то действии, которое могло бы что-то изменить в ее жизни. Она ждала, ждала, пока судьба сама уронит к ее ногам сокровище. И все-таки одно событие, не имеющее никакого отношения к ее ожиданию, произошло в ее жизни в тот нереальный почти выпавший из времени год: она получила водительские права, вывела из гаража покрытую многолетней пылью машину, села и поехала. Ехать одной оказалось страшно. С нее сошло семь потов, пока она объехала квартал. А зачем? Куда ей было ездить? И все-таки в воскресенье она снова упрямо одна поехала за город, прямо-прямо, по шоссе, мимо зеленых рощ, полей и деревенек, под высоковольтными линиями, дальше, к горизонту. Мотор работал ровно, ноги отдыхали, руки спокойно лежали на руле. Хорошо было!
* * *
Зима навалила снежная, бесконечная, даже в марте казалось – весна никогда не наступит. И тут Вета познакомилась с Володей, познакомилась случайно, глупо, прямо на улице. Он покупал сигареты, она проходила мимо, увидела знакомое лицо, небрежно кивнула. От морозца, от колючего ветра кожа ее светилась нежным румянцем, зимние льдистые глаза сияли, она была прекрасна. Володя побежал за ней.
– Это нечестно, – сказал он, – вы меня знаете, а я вас нет.
И только тут Вета догадалась, почему он показался ей знакомым: он был актер, его лицо примелькалось ей в кино.
За первой встречей последовала вторая, потом третья, потом еще и еще. Нравился ли он ей – она и сама толком не знала, что-то все мешало понять его, какая-то суета, торопливость, неясность. Он вечно куда-то спешил: то записываться на радио, то к художнице, с которой над чем-то там работал, то на озвучивание на «Мультфильм». Утром у него были репетиции, вечером спектакли, по воскресеньям шефские концерты.
– Вова, перестань мелькать, – просила Вета.
Он смеялся и прижимал к себе ее локоть. Он был высокий, статный, сероглазый, с широкими крестьянскими руками, но волосы у него были перекрашены в противный рыжеватый ненатуральный цвет, и это сбивало Вету с толку, шокировало ее.
И разговоры велись у них тоже какие-то скачущие, случайные: о последнем спектакле, о друге Федоре, жутком таланте, которого все затирают, о главном режиссере и директоре и еще о какой-то чепухе. Он сыпал театральными анекдотами, разыгрывал их в лицах. Вета хохотала и мучилась от стыда – все это было ненастоящее. Все это была «техника». Он знал, что и как действует на зрителя, и старался, ухаживал за ней.
И все-таки жизнь ее расцвела ожиданием телефонных звонков, неудобными, несвоевременными свиданиями, утомительными спектаклями, которые она смотрела и не видела, потому что придирчиво и нервно наблюдала за Володей, а в антрактах надо было ходить за кулисы и поддерживать его боевой дух. За кулисами было многолюдно, все были взвинченные, злые, торопились куда-то. Вета садилась в кресло в углу комнаты и молчала. Иногда после спектаклей, когда все размывались, вспыхивали стихийные, бестолковые, голодные пьянки. Магазины были закрыты, не было ни спиртного, ни закуски, ни денег, было одно желание да принесенная кем-нибудь из поклонников бутылка шампанского или дорогого коньяка, послужившая затравкой. И вся компания начинала метаться, тесно вколачивалась в какие-то чужие машины, барабанила в закрытые двери ресторанов, звонила из всех автоматов полузабытым друзьям, «отличным ребятам» и «мировым бабам», и наконец успокаивалась, набившись в чью-нибудь маленькую тихую кухню, где подметалось все подряд: вчерашний обед и припасы на будущую неделю, сосиски, пельмени, яйца, хлеб, масло, макароны… Водка находилась почти всегда и не давала угаснуть веселью. Они привыкли к ночной жизни. А Вета, выдержав несколько ночных кутежей, взбунтовалась и больше в них не участвовала. Она ждала.
В июне начались разговоры о гастролях. Он уезжал надолго, на два месяца, и Вета с ужасом думала, что опять остается одна. И вдруг он позвонил ей утром на работу:
– Вета, отпросись, у меня срочное дело, нам надо повидаться.
– Хорошо. Где ты?
– Я здесь, у проходной, у меня такси.
– Зачем?
– Мы поедем ко мне, у нас мало времени…
– Хорошо. Сейчас, – сказала Вета, и сердце ее предательски громко и медленно забилось в груди.
– Девочки, по-моему, у Веты события… – радостно запела Света. – Посмотрите на нее! Все видят? Так выглядит полководец, которому предстоит проиграть сражение…
В комнате у Володи был порядок, чистота и даже какой-то немужской уют; он, видимо, был из тех, что любят повозиться дома, приспособить полочку, покрасить, что-нибудь смастерить. На окне на специальной скамеечке цвела немодная теперь китайская роза. Вета провела пальцем по листу и с удивлением увидела – пыли на цветах не было. Она вдруг успокоилась, набралась решимости и почти по-деловому ожидала, как развернутся события.
– Вета, – сказал Володя, подошел к ней вплотную и обнял ее, – Вета, выходи за меня замуж…
Это было так неожиданно, и старомодно, и нелепо, что Вета едва не расхохоталась.
– Но ты же некоторым образом женат, – едва выговорила она.
Вот так номер с ней вышел, она совершенно не имела этого в виду, она не любила его, не уважала, она искала дружка, беззаботного любовника, пока… пока кто-то другой, незнакомый, неизвестный ей еще не вынырнул из тумана, скрывавшего то, что ждет ее впереди. Она надеялась, все еще надеялась, что он когда-то придет и переменит всю ее жизнь, но с Володей он не мог иметь ничего общего. И вдруг – такая глупость. Почему это так легко получается у других, а у нее – такая ерунда. Она попыталась осторожно высвободиться из его объятий, но он не отпустил.
– Ну и что? – сказал он весело. – Я разведусь, поедешь со мной на гастроли…
И тут Вета наконец сообразила: он просто не мог иначе, он считал себя обязанным, прежде чем лечь в постель, разыграть эту банальнейшую сценку. Не собирался он ни разводиться, ни жениться, просто у него нет вкуса, дурень он, а она-то верит каждому сказанному им слову, все принимает всерьез. Господи, когда она поумнеет! Она знала, сейчас будет стыдно, сейчас будет ужасное разочарование, но терпела, терпела, пока он хитро теснил ее к дивану. «Господи, какой дурак, – думала она, – зачем все это? Мы же не дети. Не надо, я сама…»
– Володя, не надо, я сама.
Он улыбнулся немного растерянно, но привычка подхватывать чужую реплику на лету уже работала, и вот он уже раздевался с ненужной, привычной сценической щеголеватостью.
Наконец-то она могла закрыть глаза и не думать ни о чем. Нет, не так-то это было просто, ей мешала незнакомая, непривычная обстановка, стыд, путаница мыслей, чувств. И все-таки желанное забвение пришло, а за ним пришло наслаждение и освободило, унесло, возвысило. И утешило ее.
– Какой я был дурак, – лепетал Володя, – после спектакля я приеду к тебе, можно?
– Можно.
* * *
– Вета, что случилось? Я звоню, а трубку все время берет какой-то тип…
– Все в порядке, Ира. Это Володя.
– Кто такой Володя? Это что – серьезно?
– Нет, пустяки. На днях он уезжает, надолго. Нет, Ирка, ты можешь быть совершенно спокойна.
– Но ты говоришь об этом с грустью…
– Еще с какой! Я боюсь одиночества, скуки, даже бессонницы стала бояться, можешь себе представить?
– Тебе пора замуж.
– Ой как пора! Давным-давно пора.
– Ну вот видишь, на ловца и зверь бежит. Я, думаешь, зачем тебя разыскивала? К нам опять приехал жених!
– Ирка! Ты меня пугаешь! Неужели опять Марис?
– Нет, не угадала. На этот раз – его прекрасный брат.
– Айнис? Ты шутишь! Он сватался к тебе?
– Скорее к нам обеим. Нет, честное слово, ты не думай, что я шучу или это какое-нибудь иносказание. Вовсе нет. По-моему, у них на этой почве какой-то свих, мы им подходим – и все. В общем, он рвется к тебе.
– Я так понимаю, что ты его уже послала?
– Я его уже послала. – Ирка вздохнула и помолчала. – Но знаешь что, Вета, в общем-то, он неплохой парень…
– Ты что, действительно меня сватаешь?
– Нет, просто прошу его принять.
Лето стояло небывалое – пышное, знойное, полное солнечного блеска и шелеста. Клен перед Ветиным окном пылал на солнце голубым огнем, отмытый бурными ночными дождями. На работе было затишье, время отпусков, делать ничего не хотелось, хотелось удрать куда-нибудь купаться, бродить в сарафане по лесу, по тропинкам, засыпанным сухими сосновыми иголками.
Айнис пришел точно, минута в минуту, сияющий, веселый, элегантный, расцеловал Вету в обе щеки, любуясь ею, подержал за руки. Потом достал из портфеля бутылку вина и букетик васильков и наградил ими Вету. Во всем этом было море вкуса и обаяния.
– Айнис, ты прекрасен.
– Я еще лучше, чем ты думаешь, – сказал он с притворным вздохом. – О! У тебя картины!
– Ты любишь живопись?
– Нет, этого бы я не сказал. У меня с ней, знаешь ли, свои счеты… Ты ведь помнишь нашего отца? Так вот он на старости лет, в семьдесят четыре года, вдруг ударился в художество. Весь дом сверху донизу увешан картинами. Это, знаешь, просто какой-то бич! Запах краски, теснота, а отец уверяет, что ему все это нравится, и говорит: «Мы, художники…»
– Ну, а как поживает Марис?
– Прекрасно. Женат, у него дочка. Лаймочка, скоро три года…
– Подожди, Айнис, я чего-то не понимаю, какая дочка?
– Ах, это ты о той истории? Сейчас объясню, здесь нет ничего удивительного, скорее наоборот, все это связано. Дочка тогда уже была, в этом-то все и дело. Наш отец, он такой старомодный человек, он считал, что Марис обязательно должен жениться. Но это была такая женщина… в общем, случайная. Она совсем без образования и немножко старше Мариса, она работала подавальщицей в кафе. Тогда Марис рассказал отцу про Иру, что они любят друг друга. Напрасно ты так смотришь на меня, ведь это правда, все мы любили Иру и знаем вашу семью. Мы думали, так будет лучше.
– Для кого?
– Для всех. Понимаешь, Вета, нас там слишком много, в маленьком домике: братья, сестра, родители. Если бы Марис переехал в Москву, мы все были бы рады и за него, и за себя…
– Так просто?
– Тебе бы больше понравилось, если бы я соврал? Ты видишь, я ничего от тебя не скрываю, мне хочется, чтобы ты мне доверяла, доверие – прекрасная основа для взаимопонимания.
– Я смотрю, у вас у всех принципы, у Мариса – чувство ответственности, у тебя – доверие.
– Что в этом плохого? Главное, чтобы была правда. Да, я не скрываю, я тоже хочу уехать из дома, теперь там вообще негде повернуться. Я уже не мальчик, мне двадцать шесть, пора заводить семью. Что плохого, что я приехал к тебе прямо и честно спросить тебя…
– Ты приехал к Ире.
– Мы с Ирой старые друзья, но ты знаешь, с детства я был неравнодушен к тебе. Разве я виноват, что ты рано вышла замуж и вся ваша семья души не чаяла в твоем Романе, разве я мог тогда подумать, что все так сложится?
– Нет, не мог. И сейчас тебе было бы лучше его не трогать.
– Вы все слишком любите сложности, любите ходить вокруг да около, вместо того чтобы сказать честно и прямо то, что думаешь.
– Честно и прямо – тебя интересую я или моя квартира?
– Ты. И квартира тоже. Люди не могут жить в безвоздушном пространстве, им нужен дом, еда, одежда, им нужно очень много. Что-то есть у тебя, что-то у меня. Ты красавица, умница, я буду гордиться тобой, я – хороший инженер, ты увидишь, я многого смогу добиться, да и так я недурен собой, разве я тебе совсем не нравлюсь?
– Ну что ты! Я от тебя в восторге. Если бы не Володя…
– Кто такой Володя?
– Еще один претендент.
– Вот как? Это что, шутка или серьезно?
– Если честно и прямо, то, конечно, шутка. Я не собираюсь замуж. Если бы такое со мной когда-нибудь случилось, я бы предпочла разговаривать со своим будущим мужем о чем-нибудь совсем другом, может быть – даже о любви, как бы это ни показалось тебе старомодно, а может быть, о чем-нибудь отвлеченном, все равно о чем, только не о прописке и не о начальном капитале.
Айнис улыбнулся и встал.
– Ты сразу так атаковала меня, что у меня просто не было возможности проявить свои чувства. Да и не хочется быть смешным. Но ты знаешь, Вета, я много думал о тебе. Если я еще и не люблю тебя, то готов полюбить, готов в любую минуту… И все-таки брак – вещь гораздо более серьезная, чем просто любовь, я в этом уверен. Чувства проходят, притупляются так быстро…
– Спасибо, Айнис, ты прекрасный парень, своим предложением ты оказал мне честь. Но я не могу его принять, извини. Я уверена, мы останемся друзьями.
Почему так печально было у нее на душе? Словно день померк. Впереди была пустыня, пустыня.
Глава 29
Работа шла ни шатко ни валко, но вдруг как гром среди ясного неба разнеслась весть, что бюллетенивший последнюю неделю Валентин Федорович скоропостижно скончался. Невинные розовые пятна, постоянно рдевшие на его лице, оказались не такими уж невинными, и таинственное заболевание, связанное с ними, до срока унесло его в могилу. В сущности, он был добрейший человек.
Теперь лаборатория осталась без начальника. И Марина Викторовна, и Елена Николаевна, которым по очереди предлагали эту должность, наотрез от нее отказались. Не так уж это было соблазнительно – за лишнюю десятку тянуть тяжелый, неповоротливый, устаревший воз. Похоже было, что на него не скоро найдутся желающие, а потому на работе стоял мертвый штиль, и, подумав немного, Вета подала заявление на отпуск. Она мечтала уехать куда-нибудь на юг, где будет множество загорелых, веселых, легкомысленных людей, но неожиданно ей предложили «горящую» путевку в подмосковный дом отдыха, и она согласилась. Так было проще.
И еще двадцать четыре летних невозвратимых дня пролетели без следа. Она гуляла, сушила на окне грибы, купалась в лесном озере с топкими болотистыми берегами и терпела надоедливые ухаживания нескольких конкурирующих между собой склочных стариков. Все это было печально.
В жизни что-то сдвигалось, непоправимо, невозвратимо. Стоя на месте без действий, без усилий, она тем не менее ощущала движение, словно мощная река несла ее вперед, к водовороту, к водопаду. Ей было страшно.
Молодость уносилась назад, жизнь проходила мимо. Еще немного, еще год, два, три этой ужасной неподвижности – и она пропала, погибла, она сломится, смирится со своей судьбой, рухнет в эту пропасть безнадежности, бессмысленности, жизненной неудачи. Ничего, ничего у нее нет: ни семьи, ни любви, ни работы. Что ей делать, как выдержать, как бороться? С чем бороться, когда кругом такая тишина, такая пустота? Что-то происходит со временем, оно стоит на месте и тем не менее летит, стремительно, неудержимо, бесповоротно. Его невозможно не только удержать, даже ощутить. Да и хочет ли она остановить это бессмысленное, пустое время, зачем оно ей? Что с ним делать? Умом она все понимала – надо браться за работу, а потом уже и за все остальное. Но ничего не выходило. Все равно женщина начиналась с мужчины, с кого-то, за кого можно было зацепиться: с отца, мужа, друга, хоть с мечты. А у нее никого не было, никого и ничего. И от этого все валилось из рук, душа растерянно и равнодушно молчала.
Вета не любила свою работу, не столько лабораторию, к ней она давно уже привыкла, – нет, все в целом, свою профессию, технику, весь круг чужих, ненужных ей проблем. Она ошиблась, приняла себя за кого-то другого. Нет, она вовсе не принадлежала к тем людям, которые считают, что работа – главное в жизни человека, она понимала – жизнь глубока, многопланова, разнообразна, и все-таки в обществе, в котором она родилась и жила, работа была костяком, скелетом, на котором держалось все остальное. И не только из-за денег, но и из-за социального и морального чувства тоже. Нет, ее ошибка была непоправимая, роковая. Без работы спастись было невозможно. Но она приходила на работу, и руки у нее опускались. Она казалась занятой целый день, но занятия ее не затрагивали ни головы, ни сердца, это была пустая, мелочная текущая работа, и ее место было – исполнительское. По своей должности она не могла не сделать того, что ей поручали, и по той же должности не могла, да и не имела полномочий сделать больше. Время утекало между пальцев, она стыдилась себя.
А ведь она знала, знала, каким оно может быть насыщенным – время, как глубоко, как надолго можно нырнуть в глубь мгновения, как оно может расшириться, засверкать, стать бездонным – мгновения страха, редкие минуты понимания, общения с природой, мгновения страсти. А еще есть творчество, есть не мгновения, а часы раздумий, осмысливания себя, подведения итогов, часы, которые поворачивают и поднимают жизнь. Почему же она, понимая все это, ничего не может сделать, ничего конкретного в своей жизни не может изменить, почему она безвольно, как щепка, не двигаясь, движется в этом исчезающем потоке времени?
Ей хотелось ходить. Вечерами, после работы, она часами шагала по арбатским переулкам, дышала свежим воздухом начинающейся осени, любовалась старыми деревьями, особняками и глухими двориками, думала, разговаривала сама с собой.
Однажды совсем недалеко от дома ее что-то остановило. Она подняла глаза. Этот дом был ей знаком, серый, узкий, готический. Он был тесно зажат между другими домами. В узкой башенке виднелось круглое окошко, глухие балконы, фронтоны и фризы украшены были каменными мордами, с балконов под крутые зубчатые крыши вилась зелень. Где, когда она видела этот дом? Что там было еще? Ну конечно – крыльцо с чугунными завитушками, и там, возле этого крыльца, невозмутимый и респектабельный, скрывая нежность, весь в черном, с тростью в руках, стоял папа. Это был дом из ее прекрасного сна. Только сейчас этот дом облупился и потрескался, устрашающе обветшал, и папы не было – ни здесь, ни в каком-нибудь другом месте. Только дом существовал, напоминая ей о том, что она потеряла.
В том-то и дело, что все уже было в ее жизни, было – и потеряно. Было сияющее, сонное, цветное детство, был папа, с блеском его очков и быстрой улыбкой, с конфетами, которые она каждый день находила под подушкой, с уверенностью во всем, что было, есть и будет. Была мама, с ее нежностью, сладкими запахами, шуршащей чистотой. Куда она делась? Как это случилось, что, живя рядом, они с мамой потеряли друг друга? Кто в этом виноват, мама или она, Вета? Так или иначе, они никогда уже не смогут этого переступить. Поздно. Да она и привыкла уже к своему одиночеству. Она сама по себе. И вот уже изменила Роме, и уже простила себе все и все позволила. И совесть ее чиста, не мечется, не трепещет. Почему? Почему у нее такое чувство, словно Рома сам привел ее однажды за руку и сказал: «Не думай обо мне, Вета, зажмурься и плыви. Тебе надо жить». Откуда она взяла эту уверенность? Наверное, из его к ней удивительной, благоговейной любви. За ней она была как за сказочными стенами царского сада – одна, окруженная волшебным воздухом избранности. Были ли бы они счастливы, если бы Рома остался жив, сумела ли бы она оценить его той огромной мерой, которая только и была его истинной ценой? Нет, в этом она сомневалась. Вряд ли. Скорее она стащила бы его с пьедестала, и они встретились бы где-нибудь на полдороге: разочарованный, полуприземленный Рома и снисходительная, оценившая его Вета. И все погибло бы, и все пропало бы, и жизнь их, лишенная высоты, чистоты, доверия, пламени, была бы обыкновенной скучной жизнью. Но чего бы она только не дала, чтобы все это так и случилось, чтобы Рома был жив, чтобы у нее был муж, дети, чтобы не было, не было этого ужаса воспоминаний, мучений совести, упреков себе, чтобы не зияла в самой середине ее существа эта рваная, кровоточащая, незаживающая рана! «Рома! Как мне жить дальше? Мне страшно!»
Начал накрапывать дождик, а она все шла и шла, переходила улицы, поворачивала, кружила. Тихо здесь было. В садиках цвели флоксы, астры, пиретрумы. Под бровкой тротуаров скапливались уже желтые листья, но кроны деревьев были еще густы и зелены и тени глубоки. Уже зажигались огни. Пора домой. Но она ничего не решила, ничего не придумала, ни к чему не пришла. Только покаялась перед собой, и от этого на душе стало спокойнее. Мир наступил.
«Ах, если бы я могла верить в бога, – думала Вета, – какое счастье иметь его в душе! И какое блаженство, должно быть, покаяние! Перед кем-то, кто поймет и простит и все возьмет на себя».
Но веры не было никакой, нисколько. Было трезвое сознание огромной пустоты на небе и на земле – везде. И все-таки, все-таки… разве в ней не теплилась надежда?
К дому Вета подошла уже в темноте. Дождь прошел, свежо и пряно пахло осенней горечью. Над подъездом светилась жидкая лампочка, и в ее свете слабо мерцал побледневший, зазолотившийся осенний клен. Вета посмотрела наверх, на круглое темное окно студии. Там тоже было пусто и тихо.
Она вошла во двор и медленно стала подниматься по лестнице. Когда она была уже у дверей, в квартире начал звонить телефон. Вета послушала его несколько мгновений, достала ключ и не торопясь стала аккуратно открывать дверь. Почему она медлила? Наконец она зажгла свет в передней и сняла трубку.
– Лиза?
– Да.
– Лиза, ты меня узнала?
– Да, – сказала она, подумав, – ведь больше никто на свете меня так не называет.
Он засмеялся. А потом сказал суховато, уверенным деловым тоном:
– Нам надо увидеться. Ты, пожалуйста, не возражай. У нас вся дружба еще впереди. Я долго ждал…
– Зачем?
– Что – зачем?
– Зачем ты ждал? Мог позвонить и раньше.
– Раньше не стоило, раньше ничего бы не вышло.
– Что не вышло бы?
– Ничего, – повторил он упрямо. – Раньше все было по-другому. Я ждал.
– А теперь?
– А теперь настала пора. Можно, я к тебе сейчас поднимусь?
– Конечно.
Вета опустила трубку и сидела, задумчиво глядя перед собой.
«Елисеев? – медленно, с удивлением думала она. – Женя?»
