Текст книги "Как ты ко мне добра…"

Автор книги: Алла Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

– Ну подожди, – сказала Вета, – ну чего ты? Чего ты бегаешь? Подожди, сейчас будем чай пить. Рома, поставь чайник, позови Марию Николаевну, надо нам всем прийти в себя.

Вечер был светлый, теплый, после дождя нежные запахи земли ожили, поднимались, текли в открытые окна, и казалось, что все они сидели сейчас не в Арбатском переулке, а где-нибудь далеко за городом, на даче. И густой старый клен за окном стоял не шевелясь, огромный, тихий, словно специально заслоняя от них близко стоящий напротив дом, чтобы они чувствовали себя еще отгороженней, еще спокойней. Но покоя не было. Вышла Мария Николаевна, как всегда тщательно одетая, с высокой седой взбитой прической, с надменным замкнутым лицом. Она держалась так, словно ее кто-то обидел, и все застыли в неловкости оттого, что она слышала этот тяжелый и неприятный разговор, который, в общем-то, не имел к ней никакого отношения и именно поэтому обижал ее. Но что они могли поделать с этим в нелепой квартире с тонкими, в ладонь, перегородочками, через которые все и всегда было слышно. И Мария Николаевна мучилась этим больше других, словно это была чья-то грубая бестактность, словно ее вечно подозревали в подслушивании чужих секретов.

– Спасибо, Вета, что ты обо мне вспомнила, но я не хочу чаю, я уже ужинала… Здравствуйте, Ира.

– Зрасьте!

– Ну, просто так посиди с нами, мама.

– Нет, спасибо, я почитаю немного и буду ложиться. Я уже приняла снотворное. Ты зайдешь ко мне через полчаса, Рома?

И вот так было всегда, каждое слово было неспроста, каждое слово было ответом на что-то, намеком на что-то, выражало тайную обиду или недовольство, целилось в Вету, цепляло ее. Неужели вот это все вместе и называется счастливым замужеством? Но сейчас Вете было не до этого, сейчас надо было думать о маме и об Ирке.

– Ну а он, Федоренко, что же он?

– Он давно уже к нам ходит, сидит, развлекает маму. Он старый вдовец, еще давно, при папе. У него два сына, взрослые, женатые, оба не в Москве. Федоренко нашу маму любит…

– Ну а она?

– Не знаю, наверное, она его тоже. Потому что, когда он приходит, она такая делается веселая, веселее, чем при папе. Краснеет. В общем, я не знаю, я последнее время стала уходить… Это, знаешь, тоже довольно неприятно – бродить черт знает где, когда гулять совсем не хочется.

– Ну и не уходила бы, ты же дома.

– Какая ты, Вета! Думаешь, это легко? Думаешь, мне легко было примириться? Я тоже, вроде тебя, на стенку лезла, а потом подумала и смирила себя. Потому что – что же делать-то, она права. По-ихнему считается, что она еще молодая, сорок семь лет. Я этого, конечно, не понимаю, но они все говорят – молодая! И Федоренко тоже, он вчера со мной разговаривал…

– Нет, ничего я не понимаю, после папы – Федоренко! Помнишь, папа говорил, что ни операция – неудача, потому что бездарь. Он серый какой-то, неумный, и эти дурацкие анекдоты…

– Ты не думай, Вета, – сказала Ирка, – я хотела, хотела пойти работать, я сама ей предложила, пошла бы тогда на вечерний, но она плачет. Плачет, и все, даже говорить об этом не может. И я, знаешь, подумала, получается, что я ей назло работать пойду, лишь бы ей сделать плохо. Понимаешь, это тоже получается нечестно.

– Ах, все я понимаю, Ирка. Но почему она хотя бы сама со мной не поговорила?..

– Ну, я же объясняла тебе, Вета, я у нас за мужика. Сергей Степанович хотел, но я его не пустила. Потому что – ну чего бы он к тебе вдруг приперся? Мне ведь легче, все-таки мы сестры, Вета, правда? Все-таки мы свои… – И тут Ирка вдруг заревела и кинулась Вете на шею.

Это было так неожиданно, необычно и так прекрасно – держать ревущую Ирку в своих объятиях, прижимать к себе, гладить по мягким волосам, чувствовать, как она содрогается и всхлипывает в ее руках. И вот они уже ревели обе, сморкаясь и утешая друг друга, а над ними метался Роман с горячим чайником в руках и никак не мог сообразить, куда его поставить.

Федоренко переехал к Юлии Сергеевне через неделю, и сразу же они вместе с Иркой стали собираться в отпуск, в Сочи; там на Приморском бульваре, возле самого пляжа, Федоренко снял дачу, две комнаты и террасу. Они звали Вету с собой, и Вета наконец согласилась.

Роман остался один, и, как это ни странно, ему сразу стало легче. Вечерами он засел за работу, надо было собрать разрозненные мысли и планы, обрывки каких-то неясных ему самому идей, которые бродили в его голове, пока еще не находя себе четкого выражения. Надо было подготовиться к новой работе, к новым задачам, которые хоть и были пока неизвестны в деталях, но зато он и думать о них мог сейчас шире, обобщенней. Надо было много читать, кое-какая литература уже была ему рекомендована на новом месте, за одной книгой сама собой тянулась другая, голова работала ясно, жадно впитывая новые знания, новый и прежде далекий от него круг понятий.

Он соскучился без работы и теперь все вечера проводил в библиотеке, а вернувшись домой, встречал испытывающий, слегка иронический взгляд Марии Николаевны, который как будто говорил ему: «Вот видишь, насколько лучше нам без нее, а ты упрямишься». Теперь мама не отсиживалась вечерами в своем закутке, а встречала Романа в столовой, ухаживала за ним, а иногда даже садилась за рояль, увлекалась, молодела. И тогда Роман выходил из комнаты, становился рядом, слушал, задумчивый, нежный, благодарный. А когда она кончала, он целовал ей руки и говорил восторженно:

– Все-таки ты необыкновенно играешь, мама, необыкновенно! Откуда берутся эти твои импровизации? Я никогда не мог этого понять. Как будто два человека спорят, один – страстный, нетерпеливый, безумный, а другой – изысканный, сдержанный, собирает все, что тот расшвырял, и складывает в дорогой старинный футляр. Как это у тебя получается? Все знакомо и незнакомо.

И Мария Николаевна улыбалась сдержанной улыбкой победителя, целовала Романа в волосы и молча удалялась к себе – остыть.

Что было делать Роману? Он отдыхал, ему было хорошо. На работе острота отношений тоже как-то сгладилась, – может быть, потому, что из-за отпускного периода работы всем оставшимся, в том числе и Роману, прибавилось, а за работой некогда было думать о настроениях. Михальцев был в отпуске, а остальные, казалось, забыли о предательстве Романа.

Лето стояло нежаркое, но ровное, доброе; деревья были незапыленные, тихие, многолиственные; в городе пахло свежескошенной травой и – сладко, маняще – венгерской сиренью, доцветающей на бульварах. А по ночам часто и сильно шумели дожди, иногда с грозами, и казалось, они шли специально для того, чтобы утром небо было розовее, улицы чище, а воздух свежее.

Роман с Марией Николаевной затеяли ремонт, покрасили коридор, оконные рамы и двери, подновили кое-где обои. Однажды, когда Роман, стоя на самом верху лестницы, надраивал люстру, в квартире раздался телефонный звонок.

– Рома! Тебя! – крикнула ему из коридора Мария Николаевна.

Роман торопливо спустился, вытер тряпкой руки, взял трубку и замер. Он сразу узнал этот высокий бабий наглый голос: звонил Ивлиев.

– Здравствуйте, дорогой Роман Александрович! Не ждали? Напрасно, напрасно… Старые друзья не забывают, старые друзья всегда приходят на помощь. Что же вы мне сразу-то не позвонили?

– Почему я должен был вам звонить?

– Ну как же! Вы же уходите от Михальцева, ищете работу. Видите – знаю, все знаю.

– Я работу не ищу и никуда пока не ухожу, не понимаю, с чего вы взяли…

– Бросьте, бросьте, бросьте… – Ивлиев захохотал. – Нехорошо скрываться от старых друзей. А может быть, я как раз и помогу. У меня для вас есть очень заманчивое предложение. Ну как, рады?

– Чему я должен быть рад?

– Ну как чему? – Голос Ивлиева постепенно остывал. – Какой вы, право! Неужели мне уговаривать вас надо? Такие предложения на улице не валяются. Завсектором – это не шутка, возможность докторской, очень реальная возможность, известная независимость, научная, ну и все такое…

– Я не ищу работы, Владимир Иванович, вы напрасно побеспокоились.

– Ах вот как! Мне говорили, что у вас… характер, но чтобы настолько – я не ожидал. Неужели это из-за той мелкой размолвки? Нехорошо! Да и чем вы, собственно, можете быть недовольны? Воспользовались моей откровенностью, обскакали меня с той статьей, на меня даже не сослались. Я-то хотел по-честному… И еще на меня же и обиделись. Где же логика, а?

– Логика есть, Владимир Иванович, только она у нас с вами разная. Я вас обидеть совсем не хочу, но работать с вами не буду никогда, это против моей совести. Извините.

Он положил трубку, весь дрожа от ярости, словно опять стоял в том ненавистном кабинете. Ишь, как вывернул все, наглец! И как он узнал его телефон? Значит, опять вынюхивал, наводил справочки, расспрашивал… Нет, Михальцев с его холодной щепетильностью, с его презрением к сантиментам был в тысячу раз лучше, выше. Он был по-своему прав, и Роман его уважал, а этот… И все-таки, что это было? Разве не признание его, Романа, заслуг? Разве не победа? Значит, он почувствовал, что в нем есть многое, чем можно поживиться, иначе бы Ивлиев так в него не вцепился. Вот в чем дело, он, Роман, талантлив, талантлив! Как мама в ее игре, но только по-своему. Он талантлив! Но об этом некому рассказать, не перед кем похвастаться. И мама его не поймет, ведь от этого ровно ничего не меняется в его жизни. И от Веты он скрывает свое сложное, двусмысленное положение. Он вздохнул и снова полез на лестницу дочищать люстру. Месяц подходил к концу, скоро все должны были вернуться из Сочи.

Но они не вернулись.

От Веты пришло письмо. Она писала:

«Дорогой Рома!

Мы отдыхаем прекрасно. Здесь все цветет, всюду розы, я никогда не видела такого количества роз. Место у нас очень удачное, на самом берегу, рядом с городским пляжем, вечерами все выходят на набережную гулять, и мы тоже ходим. Здесь все рядом – и театр, и кино, и рынок. Сергей Степанович ведет себя очень мило, за всеми ухаживает, просто балует нас. Когда он молчит, он мне почти нравится. Мама совершенно счастлива, сияет так, что даже неловко. Я все думаю: а любила ли она на самом деле папу? Сейчас она совсем другая, чем была раньше, в нашем детстве, на даче, ходит с нами на пляж, загорела, стала очень красивая и правда молодая. Раньше я этого не понимала, а теперь понимаю. Мы живем дружно.

Ну, а теперь главное – море. Море здесь, конечно, сказочное, в сто раз лучше, чем в Прибалтике, такое голубое, такое солнечное! Но что тебе рассказывать, ты же все это видел сам. На пляже у нас собралась веселая компания, играем в волейбол, вместе ездим на всякие экскурсии, уже были в самшитовой роще и в Хосте, завтра собираемся на озеро Рица, мама и Сергей Степанович тоже едут с нами. Я тут, между прочим, пользуюсь большим успехом, и Ирка, конечно, тоже. Мама говорит: „Самое умное, что я сделала в своей жизни, – это родила вас“. Не знаю, как я, но Ирка у нас действительно прелесть, мы с ней дружим совсем как ровесницы. Что еще тебе написать? Словом, все хорошо, Сергей Степанович предлагает нам всем остаться еще на месяц. Мама с Иркой, наверное, останутся, я бы тоже с удовольствием осталась, но не знаю, как ты. Может быть, приедешь сюда, к нам? Как твои дела? Прояснилось ли что-нибудь с работой? Когда отпуск? Ну все, на этом кончаю, писать больше вроде бы нечего. Жду от тебя ответа насчет дальнейшего, пиши скорее.

Целую тебя. Твоя Вета».

Вот такое было это письмо. Роман сидел над ним печальный, задумчивый, несчастный. Где было его место в жизни этой девочки? Нужен ли он ей хоть сколько-нибудь? Что с ними будет дальше?

– Она хоть догадалась передать мне привет? – спросила Мария Николаевна, заглядывая Роману в лицо.

– Конечно, мама! – рассеянно сказал Рома, прижимая письмо к груди.

Утром он послал ей денежный перевод и телеграмму:

«Благополучно отдыхай отпуском пока неясно нежно целую Роман».

«В конце концов пусть все идет, как идет», – думал он. Что он мог изменить? Поехать туда? Он боялся оказаться в еще более смешном положении, чем был сейчас. В общем-то, это к лучшему, что он остался без отпуска, пусть она развлечется, пусть отдохнет от него, соскучится… А если нет? Неужели мама права, и вся его жизнь, все его мечты оказались ошибкой?

Глава 18

Зоя Комаровская искала себе на лето какую-нибудь не слишком утомительную работу. Ученики надоели смертельно, да и не было учеников, все разъехались на каникулы. Правда, голод ей не угрожал, мать нарочно каждый день готовила полные обеды с гарнирами и компотами, словно ей надо было кормить семью, и подсовывала ей, Зое. Но Зоя давно уже питалась отдельно, а Костя уехал в экспедицию, он теперь вообще почти не жил дома. И обеды пропадали. Мать мучилась, пыталась ей что-то объяснить, кричала о слабом Зоином здоровье.

– Ну хорошо, – говорила она, – когда у тебя есть свое, можешь у меня ничего не брать, но когда у тебя ничего нету, зачем же голодать?

И Зойка соглашалась с усмешкой. Уж если она будет умирать с голоду, то ладно, она, так и быть, возьмет. И вот теперь эти обеды дразнились, кисли на подоконнике. И когда на нее находил стих, она ела, устраивала себе настоящие пиры и оставляла матери немытую посуду, чтобы она не подумала, что Зоя что-нибудь взяла тайком, и чтобы можно было потом поиздеваться над своей бедностью. Но, если сказать честно, тайком она тоже брала, потому что есть хотелось каждый день, а умная работа все не подворачивалась.

И вот однажды случилось такое событие. Зоя от нечего делать поехала на ВСХВ, Сельскохозяйственную выставку. Зойка бродила от павильона к павильону, поражалась роскоши и вдруг наткнулась на объявление об открытии новой строительной экспозиции. Это уже было интересно, и Зоя решила ее посмотреть. Наконец она увидела огромную вывеску «Строительная выставка», но двери были закрыты и по всему было видно, что павильон еще не работал. Она остановилась в задумчивости, заглядывая за забор, тесно заставленный ящиками, строительными конструкциями, каким-то хламом. И вдруг она увидела, как к запертому подъезду с шиком подкатила новенькая «Победа» и из нее вышел человек, который показался Зое знакомым. Но самое удивительное было в том, что он тоже уставился на Зою, в немом удивлении разводя руками.

– Не может быть, – сказал он наконец, – этого не может быть! – И шагнул к Зое.

Он был среднего роста, плотный, но статный, с седыми, гладко причесанными волосами, в отличном сером костюме. И лицо у него было тоже гладкое, холеное, розовое, с правильными чертами, такие лица видела она в заграничных кинофильмах. Лет ему было сорок пять или пятьдесят, она не могла определить точно, но и старым его назвать было тоже никак нельзя, это она сразу почувствовала. И вот этот шикарный мужик шел к ней, улыбаясь и изумленно подняв красивые брови.

– Хотите, – сказал он, – я сейчас отгадаю, кто вы. Только дайте руку… вот так. – Он закрыл глаза. – Вас зовут Зоя, Зоенька…

– Мне не нравится «Зоенька», – попробовала брыкнуться очарованная Зойка, но он еще сильнее сжал ее руку, погладил и сказал вкрадчиво:

– Хорошо, пусть будет – Зоя. Главное, что я угадал. И фамилию я вашу знаю, как-то там на «к», но это совершенно неважно. Важно то, что мы встретились, и я вас ни за что не отпущу. Вы ведь будущий строитель, правда? Вот и прекрасно. А я директор строительной выставки. Вы будете ко мне приходить, а впрочем, вы ведь сейчас свободны? Значит, будете у меня работать, перегружать я вас не буду, вот увидите, мы подружимся. Боже мой, какая вы красавица! Кстати, меня зовут Виталий Петрович. Ветошкин. Вам эта фамилия ничего не говорит? Вот и прекрасно. Ну, пойдемте?

– Хорошо, я пойду, – сказала Зоя, – но только все-таки вы мне объясните, что все это значит. Я, знаете, не люблю этих шуточек…

Виталий Петрович радостно засмеялся:

– О господи, конечно, объясню! Что за характер! Ну идемте, идемте…

Он отпер дверь своим ключом, щелкнул выключателем, слабая лампочка засветилась где-то сбоку, душно пахло пылью, плесенью, клеем. Он снова взял ее за руку и повел за какими-то дощатыми перегородками в глубь павильона, там открыл еще одну дверь, и они попали в маленькую уютную квадратную комнатку с крашеным полом и желтыми крашеными стенами, у окна стоял маленький школьный письменный столик, на нем груда бумаг, а за окном близко были деревья, и какой-то пышный куст касался стекол, прижимая к ним свою мелкую, темную листву.

– Вот так, – сказал Виталий Петрович, показывая ей на стул, и сам тоже сел, – вот так мы и живем. Нравится?

– Очень нравится, ну и…

– О господи! Неужели вы еще не догадались? Ну на кого вы так невероятно похожи? Честное слово, если бы я не видел Верочку несколько лет назад, я бы поклялся, что вы – это она…

– Ах вот оно что, – сказала Зоя, и улыбка ее сразу поблекла, – значит, я пожинаю плоды маминой славы… Ну, и чему же вы так обрадовались?

– Чему обрадовался… Если бы вам было столько лет, сколько мне, вы бы понимали, что значит встреча с молодостью… Конечно, я понимаю, что вы – это не она, ну и что ж? Так даже еще интереснее…

– Вот как? Ну хорошо, насладились воспоминаниями, можно и прощаться. – Зоя пружинисто встала, она цепко помнила, что речь шла о работе, но скорее дала бы растерзать себя на части, чем заговорить об этом снова самой. Она ждала.

И Виталий Петрович спохватился;

– Ну что вы, что вы! Мы с вами совсем не прощаемся. Лирика лирикой, но надо же поговорить и о деле. Понимаете, для нашей работы нужны вот именно студенты. Правда, экскурсоводов мы уже набрали, и потом – там нужны старшие курсы. Но они и получают гораздо меньше, там считают часы, и получается не больше полставки, а вам я предлагаю должность инженера, в общем-то это постоянная должность, девятьсот десять рублей, но вы поработаете сколько сможете, а потом будет видно…

– Девятьсот десять! Это меня устраивает. И что же я за такие деньги должна делать?

– Что делать? – сказал он, внимательно рассматривая сверкающие носки своих новеньких полуботинок. – Ничего особенного. Вы будете моим личным секретарем.

Они помолчали немного. Зоя упорно смотрела ему в переносицу, пока он не поднял уверенные серые спокойные глаза, и в эти глаза она заглянула насмешливо, дерзко, решительно.

– Хорошо, – сказала она, – я согласна, показывайте, что и как.

– Одну минуту. – Виталий Петрович повернулся и стал торопливо отпирать еще одну дверь, которой Зоя сначала не заметила и которая вела в другую комнату, просторней и больше первой.

Там стоял длинный стол, по стенам – стулья, в углу громоздился огромный красный диван с деревянными полированными ручками, а окна были плотно занавешены белыми шелковыми шторами. Виталий Петрович положил на стол портфель, порылся зачем-то в шкафу, перекладывая с места на место какие-то папки, потом махнул рукой и повернулся к ней с обезоруживающей улыбкой.

– А, ну их, дела, – сказал он, – кто это так делает, с первого дня – и за работу? И время уже обеденное. Пойдем для начала посидим где-нибудь.

– Но-но-но! Что это вы со мной на «ты»?

– А ты не хочешь? Ну ладно, не буду. Хотя, в общем-то, зря. Я ведь тебе в отцы гожусь. Или нет?

– А что, были к тому предпосылки?

– Это насчет отца? Нет, что ты, что ты…

И снова Зоя засмеялась. Ну и тип ей попался! Почему бы по этому случаю и не пообедать один раз как следует. Она смотрела на него сбоку. Красавец! И машина ждала в углу у забора. Молодец мамахен! Видно, она в молодости тоже времени зря не теряла. И все-таки Зое не хотелось бы, чтобы сейчас она знала об этой встрече и обо всем, что сегодня произошло.

– Виталий Петрович! – сказала Зоя решительно. – Только у меня тоже есть одно условие. – Она сама не понимала, почему сказала «тоже», ведь он ей никаких условий не выдвигал. – Наши дела к матери никакого отношения не имеют. Она сама по себе, а я сама по себе.

– Серьезно? Ну и отлично, очень-очень хорошо. Ты не беспокойся, я ей ничего о нашей встрече не скажу. Да мы и не видимся, давно уже не виделись…

Так она ему и поверила, черта с два! Только сейчас Зоя вспомнила, почему он показался ей знакомым, она видела у матери его карточку, и не какую-нибудь старую, а вполне современную, на которой он был изображен точно таким, каким был теперь. Но ей было на это наплевать.

С этого дня время завертелось кувырком. Утром она вставала чуть свет, ехать до работы было далеко: на метро, потом на автобусе, потом пешком по территории выставки. Ей так нравилось здесь. Еще в прошлом году весной они приезжали сюда на воскресники всем курсом, убирали мусор, бегали по павильонам, залезали на леса к художникам, рассуждали обо всем со знанием дела, как будто они и правда были строители. А сейчас выставка уже жила. Тонкими утренними ручейками текли по аллеям и дорожкам сотрудники, и она была среди них. Теперь уже она сама отпирала павильон, включала свет, открывала окно в своей комнате, сминая тяжелой рамой веселую зелень нахального куста. Потом открывала форточку в кабинете Виталия Петровича, раскладывала бумаги у него на столе.

Если сказать по чести, это было почти все. Народу на выставке было мало, экскурсоводы целый день сидели на досках на солнышке или, если шел дождь, – под навесом, трепались и флиртовали, а в обед уходили и исчезали надолго.

А Зоя сидела у телефона. Виталий Петрович приезжал к одиннадцати, подписывал бумаги, долго говорил с кем-то по телефону, потом выходил на территорию. Иногда приходили большие экскурсии или делегации, приезжали специалисты со строек. Тогда он занимался ими сам, загорался, шутил, красовался перед ними и возвращался в кабинет возбужденный, невнимательный, весь еще там, на улице, окруженный людьми. Он любил общество, и то, что он сидел здесь, на полупустой выставке, было странно, не такой он был человек. Зоя догадывалась, похоже было, что он где-то крупно погорел и теперь пересиживал время на приличной должности директора, он здесь ненадолго. Но ведь и она ненадолго. Кто знает, что будет потом…

А пока… Пока Зоина жизнь вертелась, все убыстряясь, в одном направлении, и ничего неожиданного в этом не было. Конечно, она понимала это, когда соглашалась идти сюда работать, – у них будет роман. Он начался сразу, с первого взгляда, и именно ему была подчинена теперь вся Зоина жизнь без остатка, и она не видела причин сопротивляться. Только иногда, мимоходом, вспоминала она бессмыслицу своих прежних отношений с маленьким, глупым, во всем покорным ей Витькой, на которого она убила почти четыре года. Но Витька был безнадежен, и она в конце концов махнула на него рукой. Правда, тогда случилось что-то странное, потому что оказалось, что он совсем не так убит их разрывом, как она того ожидала. Была дурацкая сцена, Витька грубил, громко смеялся, показывал ей какие-то бумаги. И из этих бумаг получалось, что он без нее давно уже все решил и чуть ли не месяц назад перевелся на заочный и теперь уезжал на целину. Это было похоже на Витьку. Куда же еще он мог ехать? Конечно, туда, куда все, – на целину, у него никогда не было ни собственного мнения, ни собственной воли. Что он будет делать там, на целине? Работать в совхозе или мешать раствор? На большее его профессиональных знаний все равно не хватит. Но теперь Зою это совершенно не интересовало, пусть делает что хочет.

 
…Едем мы, друзья, в дальние края,
Станем новоселами и ты, и я…
 

Она ядовито усмехалась, когда слышала эту песню. Витька наконец был пристроен на достойное его место. Ах, он ее теперь совершенно не интересовал, она чувствовала только облегчение, одно облегчение и – свободу. И вот теперь бескрайние просторы этой свободы стремительно затоплял поток новых событий. Казалось, еще ничего не произошло, а от свободы оставался уже крошечный островок под самыми ногами. И на этом островке, блистая цинизмом и ослепительными улыбками, она только из гордости, из желания поднять себе цену, для виду отбивала последние завершающие атаки своего избранника. Она твердо верила, что Виталий Петрович именно и есть ее избранник, потому что верно ценила свою роль в его игре и еще потому, что отлично знала, на что идет. Это она сама выбирала себе путь, хотя многое, многое было ей еще неясно. Виталий не любил рассказывать о себе. Она ничего не знала о нем: сколько ему лет, и кто его жена, и где он работал раньше, и что у них там было на самом деле с матерью, юношеская влюбленность, случайный флирт или что серьезное.

Чего разыгрывать из себя дуру, ясно, к чему дело клонилось. И наконец произошло то, что должно было случиться, – буднично, обыкновенно, даже скучновато. Да Зоя и не ждала особых потрясений, ей даже показалось смешным, как он чрезмерно суетился. Ну хорошо, она его любовница, чего было так волноваться?

Но в общем-то Петрович был молодец, быстро успокоился, повеселел. Начал налаживаться быт. Вечера они проводили вместе, здесь же, на выставке, бродили, сидели в кафе и ресторанах до самого закрытия, потом возвращались в свой павильон, и Зоя частенько стала оставаться в его кабинете на ночь, а Виталий Петрович уезжал в город, в свою счастливую семью.

Летело, летело зеленое лето, и думать о том, что будет после, не хотелось. Зоя поправилась немного, купила себе несколько платьев, туфли, новый плащ. И все это оказалось очень кстати. Приближалось двадцать третье августа, день рождения Райки Абакумовой, давно выбранный и назначенный день встречи всего их класса, на который она хотела обязательно пойти. Почему-то уж очень рвалась она показаться перед девчонками, блеснуть уверенностью, таинственностью своей непостижимой жизни. А еще – очень хотелось увидеть Вету. С той давней нелепой ссоры Зоя ее так и не видела, а спрашивать о ней у девчонок было неприятно. И все-таки Зоя всерьез не верила в ссору. Мало ли чего бывало у них за долгие годы дружбы. Конечно, она тогда наговорила лишнего, ну и что? Вета не такой человек, чтобы обижаться по пустякам. Тем более теперь, когда умер Логачев, бывший Зоин кумир, и у нее есть Петрович, или, по-новому, Витус, – что могло теперь стоять между ними?

Зоя смутно помнила, что с мужем у Веты не все ладно, и это тоже сближало с ней. Она разработала себе целую теорию о бессмыслице брака и мечтала блеснуть ею перед Ветой, кинуть несколько парадоксальных сентенций, поразить, посмеяться вместе. Витус для такой игры не годился, да с ним и вообще надо было держать ухо востро, приближалось время роковых решений. Как он поведет себя? Нет, с ним было не до шуток. А пока она радостно ждала встречи, обзванивала девчонок, благо телефон теперь целый день был под рукой, шутила, смеялась. Несколько раз она звонила Вете, но трубку каждый раз брала ее свекровь, и Зоя спокойно нажимала на рычаг. О чем ей было с ней разговаривать?

К двадцать третьему она готовилась старательно, отгладила как следует новое платье из белой чесучи и повесила его на плечиках перед самым носом, возле своей тахты, купила Райке подарок – огромный зеленый, тисненный золотом однотомник Гёте, а впереди оставалось еще одно сложнейшее предприятие, которое она все откладывала до лучших времен, а сейчас было самое время. Был у Витуса один такой постоянный припев о памятном подарке, о некоем золотом колечке, которое он уже давно собирался ей подарить, а она брыкалась, презирала такие вещи, дразнила Витуса, а главное, не нравилось ей, что в подарке было что-то как бы прощальное. Нет, волноваться ей пока было совсем не из-за чего, Витус был шелковый, торчал на выставке без выходных, оставался допоздна и даже на часы перестал поглядывать. Она чувствовала, он был в самом накале, и два раза вечером звонила его жена, и голос у нее был такой… такой, что ясно было – ей не позавидуешь. И все-таки в этом особом выделенном золотом подарке было что-то неприятное, и Зоя тянула, а сейчас время пришло, она дала понять, что согласна.

И вот они впервые вместе ехали в город: впереди – молчаливый, неприветливый шофер, а на заднем сиденье – они с Витусом, и Витус был, как всегда, словоохотлив и галантен, но Зоя остро чувствовала в каждом его слове оскорблявшую ее фальшь и сидела, отодвинувшись от него в самый угол, выпрямив сильную спину, язвительная и неприступная. В ювелирном магазине в этот пасмурный будний день было пусто, сонно, темно. Зоя бегло взглянула на витрину, усмехнулась, сказала: «Вот это» – и положила на прилавок свою белую руку с длинными крепкими пальцами, чтобы продавщица могла сразу оценить размер. Она выбрала просто – самое дорогое, пусть это будет ее маленькая месть Витусу за непринужденность в машине. Кто ему сказал, что она согласна разыгрывать с ним публичную комедию? Но и Витус был на высоте, раскошелился и даже не повел бровью. И колечко оказалось что надо, с небольшим, но ясным бриллиантиком, как раз такое, какое только и могло пойти к ее строгим сухим рукам. Они вышли из магазина ровно через пять минут, и Зоя вдруг передумала ехать на выставку, надоело ей там, хотелось прошвырнуться по городу, почувствовать волю.

– Ну, а теперь я домой, – сказала она Витусу – считай, что у меня отгул. – Она засмеялась и помахала ему рукой.

– Я тебя подвезу…

– Вот еще, что за новости… Лучше подумай на досуге о будущем, двадцать второе число, завтра я подам на расчет.

– Ну завтра так завтра, – неожиданно мирно сказал Витус и обаятельно улыбнулся.

Что-то здесь было не совсем ясно, но не хотелось сейчас об этом думать, все равно лето кончилось, скоро все переменится…

У Райки в большой темноватой комнате собрались почти все. Только Веты не было, это Зоя увидела сразу, с первого взгляда, и сразу настроение ее неуловимо переменилось, словно она забыла, зачем пришла. Что в ней было такое, в Вете, что ее отсутствие оказалось для Зои чувствительным? Ну и черт с ней! А может быть, она еще придет? Но спрашивать о ней она не могла, да и чувствовала – не придет, ее не ждали, бегали из кухни с тарелками, придвигали диван, подставляли тумбочки, включили музыку. На кровати в углу, аккуратно положив руки на колени, сидела Райкина бабушка и терпеливо-бессмысленно улыбалась, а Райкина мать носила из кухни пироги и винегреты и все время приговаривала на ходу:

– Сейчас-сейчас, только еще горчицу поставлю и ухожу… только еще хлеба подрежу…

Вот почему они любили собираться здесь, здесь от них ничего не требовали, ничему не учили, здесь было просто. И Зоя вдруг поняла и потихоньку стянула кольцо с пальца и спрятала его в сумку, в кошелек с мелочью, и даже покраснела от стыда, что его могли заметить, и от злости на саму себя. И только тогда ей стало легко. Все уже усаживались за стол. Зоя оказалась рядом с Надей Сомовой. Они улыбнулись друг другу.

– Ну, ты как? – спросила Зоя. – Как Валька?

– Нормально. Но мы не поженились, ты про это хотела узнать? – сказала Надя в своей обычной ясной манере. – А Вета когда придет, не знаешь?