Текст книги "Как ты ко мне добра…"

Автор книги: Алла Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

– А теперь пойдем, – сказал Роман, когда с обедом наконец было покончено, – я приготовил для тебя комнату во втором доме, он сейчас пустует, дачники еще не приехали. Пойдем, я покажу тебе.

Они прошли по тропке между кустами, мимо зарослей укропа и лука, мимо какого-то старика с белоснежной бородой и в соломенной шляпе, который, сидя на низкой скамеечке, собирал клубнику в круглую корзину из дранки, и вышли на луг к летнему домику под старыми березами.

– Иди-иди, не бойся, – сказал Роман, входя в дом и открывая какую-то скрипучую низкую дверку.

Они очутились в маленькой комнате, почти доверху засыпанной сухими прошлогодними листьями. В верхушку большого окна лился зеленый влажный свет, и почти касались стекол тонкие шевелящиеся ветви плакучих берез.

– Это здесь я буду жить, – тихо сказала Наташа, – ну что ж, мне нравится! – Она навзничь повалилась на листья, которые с легким шорохом смялись под ее большим телом, и снова, как утром, протянула к Роману руки:

– Ну, иди ко мне, иди же.

Роман сделал маленький робкий шажок, и низкая дверь с длинным противным скрипом медленно притворилась за ним. Он еще раз шагнул – и они оказались совсем рядом, и то, о чем полчаса назад он вовсе и не думал, вдруг нахлынуло на него с невиданной жаркой силой. И где-то в самом разгаре их бурных и беспорядочных объятий он впервые в сознательной своей жизни смутно увидел перед собой смуглую, влажную обнаженную женскую грудь с тугим вздувшимся соском, похожим на мелкую вишню. Сжавшись, он рванулся в сторону, но Наташа удержала его, и он услышал ее хриплый задыхающийся шепот:

– Нет, не уходи… Я так хочу…

Потом они лежали в таинственных зелено-золотистых сумерках, в слабых шорохах оседающих листьев, в смутных запахах яблок, пыли и травяной трухи, в серебристых мельканиях каких-то тонконогих паучков в углах затихшей комнаты.

– Скажи, Наташа, ты так решила, потому что у тебя уже кто-то был… до меня?

– Ну и что? – сказала она. – Ведь люблю-то я тебя.

– Да. Но только, понимаешь, мы не сможем сейчас пожениться. Мне надо учиться, ты знаешь, как я отношусь к работе, то есть к будущей профессии… Я должен…

– Ну и черт с тобой… – вдруг перебила его Наташа и засмеялась. – Все вы говорите одно и то же. Давай-ка лучше выпьем в честь твоего крещения. – Она сидела на листьях, обхватив руками упругие колени, косы ее растрепались, нарядное платье смялось. – Дай-ка мне чемодан.

Они сидели рядом и пили по очереди из горлышка тошнотворно сладкий портвейн. Было уже почти темно, по крыше с тихим шорохом начал накрапывать дождь.

– Пойдем, – сказал Роман, – пора, наши уже вернулись.

Но Наташа решительно затрясла головой.

– Нет, нечего мне там делать, я туда вообще больше не пойду. Кто я им? Не хочу разыгрывать из себя пай-девочку. Я приехала к тебе, вот, если хочешь, и живи здесь со мной.

– Но это же совершенно невозможно, – испуганно сказал Рома. – Подумай сама, Наташа, зачем это?

– Ну, смотри, – сказала она с усталой улыбкой, – придешь, когда сможешь. А сейчас я спать хочу. Эта ужасная дорога, и ты… и все… Я буду спать.

Так началась для Романа мужская взрослая жизнь. Наташа прогостила у них неделю, а потом уехала неожиданно и решительно, едва простившись с ним.

Но, к своему удивлению, с ее отъездом он испытал странное облегчение. Не надо было больше врать, изворачиваться, то и дело ускользать из дома, не надо было без конца объяснять маме, почему Наташа не хочет у них бывать, и терпеть ее подозрительные долгие изучающие взгляды. Они не понравились друг другу, и Роман понимал, что это непоправимо.

Глава 9

Вернувшись осенью в Москву, Роман радостно засел за занятия. Он стосковался по своим книгам и чертежам, по гулу институтских аудиторий, по веселой толкотне в коридорах. Почему он считал, что у него нет товарищей? Их было много, и все они были тут, они галдели в курилке и орали что-то друг другу, свешиваясь через перила лестницы; они толкались и хлопали его по плечу, но главное – они делали то же, что и он, и так же, как и он, думали о своей будущей работе и так же увлекались и часами могли спорить о какой-то частности, тонкости конструкции. Вот где были настоящие его интересы! И здесь его уважали, с мнением его считались особо, и именно его тащили за руки разрешать затянувшийся технический спор.

За всем этим привычным, приятным, деловым встреча его с Наташей прошла почти незаметно. Они долго избегали друг друга. Попытка объясниться оказалась неудачной.

– Ты мне ни разу даже не написал, – сказала Наташа с обиженной высокомерной улыбкой.

– Но ты так странно тогда уехала, – пожал плечами Роман.

– Что же, дело хозяйское! – Она повернулась и ушла.

Роман загрустил. Он изводил себя сомнениями: может быть, он обидел ее, может быть, чего-то не понял? Как он мог, как докатился до того, что потерял девушку, с которой многое его связывало, с которой он испытал то удивительное, смутное, прекрасное, которую он, в конце концов, любил? Любил? Так ли это? Не ошибся ли он? Разве такой должна быть любовь? Разве об этом он мечтал? Он думал, что они станут товарищами, единомышленниками, друзьями, что они будут понимать друг друга и помогать друг другу во всем, что их свяжет профессия, общность интересов. Отвечала ли всему этому Наташа? Нет, конечно, ко всему этому она была равнодушна. Что же тогда связывало их? Может быть, он просто развратник? Низкий, распущенный тип? Но он вспоминал зеленый сумеречный свет, шорох листьев, смуглую упругую влажную кожу. Все равно это было прекрасно! Что же, что он натворил? Как разрушил все и потерял? Он осунулся и перестал спать ночами. Промучившись несколько дней, он купил билеты в консерваторию и пошел к Наташе на поклон. Она засмеялась ему в лицо.

– Ненавижу интеллигентов, – сказала она зло, – ненавижу! Иди-ка ты со своими билетами знаешь куда…

И тогда, краснея и бледнея, Роман сказал:

– Да, ты права, зря я с тобой связался. Мы совсем разные люди, и нам друг друга не понять.

Он пошел в консерваторию один и заставил себя слушать, наслаждаться и забыть про Наташу. Это оказалось ему нетрудно, потому что Рихтер играл Шумана. Ничего вдохновенней и прекрасней этого Роман еще не слышал. После концерта, стоя в проходе и отбивая себе ладоши, Роман даже крикнул сиплым, высоким, взволнованным голосом:

– Браво! – И одновременно на заднем плане его сознания прошла какая-то спокойная и по-новому, по-мужски уверенная мысль: «Все правильно. С Наташей покончено навсегда. Это была ошибка».

А через год Наташа вышла замуж за их товарища и однокашника Юрку Табачникова. Роман был на свадьбе и почти ничего не почувствовал. Наташа была другая. Он удивился, как она помягчела и изменилась, ведь тогда, с ним она была такой язвительной, злой и грубой. И наконец пришло к нему запоздалое прозрение, что и она не любила его, а просто каким-то непонятным образом он задевал, дразнил ее самолюбие, ее гордость, и она скорее мстила ему за что-то, чем любила его. За что мстила? Этого он не понимал.

А с Юркой ей было хорошо и спокойно. И долго-долго еще, глядя на них, испытывал Роман слабые всплески грусти и смутных сожалений.

Время между тем шло своим чередом. Весной отец устроил выставку, которая прошла успешно, у него купили довольно много картин, и однажды, совершенно неожиданно, под окном студии появилась новенькая бежевая «Победа», которую мама, зачитывавшаяся в это время «Сагой о Форсайтах», назвала в честь главной героини «Ирэн».

– Ты знаешь, – сказал Роману отец, – что-то ноги у меня стали совсем никуда. Но вообще-то это – для тебя. Хочу тебе сделать под занавес толковый подарок.

– Почему под занавес, папа? Ты что?

– Кто знает, сынок, как пойдут мои дела. Очень болит нога, и мне кажется, у меня там открылся свищ.

– Ты был у врачей?

– Был.

– Ну и..?

– А! – сказал отец и махнул рукой. – Пойдем-ка лучше поковыряемся в машине, тебе ведь, наверное, должно быть интересно?

Признание отца испугало Романа, обожгло давно позабытым пронзительным страхом за него.

И этот страх оказался не напрасным. Через несколько месяцев отец слег, у него началось обострение остеомиелита – дурная память старых ран. Нога воспалилась, гноилась, распухла, он совсем не мог на нее наступать. Но самое ужасное было в том, что все это ударило по печени, у него начался цирроз, который прогрессировал очень быстро, и наконец Роман оказался перед пониманием страшной истины, что отец умирает. За время его болезни сильно, почти неузнаваемо изменилась мать. Она как-то сразу превратилась в пожилую женщину, лицо ее было еще гладкое и кожа свежая, но плечи согнулись, и волосы неожиданно оказались седыми. И впервые по-настоящему понял Роман, как близки они были друг другу, насколько единой жизнью жили и как страшна будет для матери эта потеря.

Отца хоронили зимой, белым, вьюжным и сумрачным днем. Было много людей, говорили какие-то речи, но Роман ничего не слышал, на руках его, обмякшая и тяжелая, почти в беспамятстве висела мама, и он только чувствовал, что весь застыл, промерз, закаменел до самой глубины, и не мог заплакать.

В эти дни в институте началось распределение. Роман был оставлен в аспирантуре. Но даже это важное событие не могло по-настоящему обрадовать его.

Его привела в сознание весна, неожиданно заглянувшая в треугольное окно. Другим стал воздух, влажный, волнующий, пахнущий рекой, и другой – обнажившаяся на солнечных местах земля, заваленная пестрым весенним хламом и уже прорастающая зеленью сквозь кустики желтой прошлогодней травы. И заструилась по переулку подо льдом, под черным снегом, первая весенняя вода. И другим, жидким и радостным, светом засверкало сквозь тревожные облака весеннее солнце.

Роман целыми днями сидел в институтской чертежке, пока не начинало рябить в глазах и ломить спину, потом уходил в библиотеку, читал и снова принимался за расчеты. Жизнь его наполнилась постоянной напряженной работой мысли.

Мама встретила его деловое оживление холодной улыбкой недоумения. Она очень отдалилась от Ромы, молчаливо осуждая его за то, что жизнь его так стремительно и дерзко катится дальше. Она была теперь далекой, чужой и оскорбленной, изменила прическу и манеру одеваться. И студия их изменилась. Мама не захотела продать ни одной отцовской картины, и теперь все они были аккуратно и тесно развешаны по стенам, даже те, которые отец никогда бы не выставил. Но мама не желала этого понимать. Она не видела картин, она выставляла напоказ свое горе и свою роковую верность. Она окончательно переломила свою жизнь, отказавшись от живописи, потому что живописи без папы не существовало, отовсюду убрала свои веселые натюрморты, так оживлявшие раньше студию, и однажды у них в доме впервые появился ученик, толстый кудрявый мальчик с нотной папкой. Мама снова, как в войну, но теперь уже окончательно, возвращалась к музыке.

В мае и Роман переступил последнюю черту детства, он с блеском защитил дипломный проект, получил новенькие корочки и уехал с тремя приятелями на машине в путешествие на юг, к морю.

Пятьдесят второй год начинался для него еще слабой зарей будущих научных успехов. Он получил хорошую тему, сложную и трудоемкую, но зато новую, перспективную и очень интересную для него, потому что она находилась в сфере тех проблем, которые еще в студенческие годы увлекали и волновали Романа. Это было именно то, о чем он мечтал. И в то же время – совсем не то, потому что жизнь и реальные возможности были гораздо сложнее, и в результате все поворачивалось совершенно по-другому, так как еще недавно ему и не снилось. Он взрослел. Жизнь его, по-прежнему замкнутая и аскетическая, целиком проходящая между работой, библиотекой и домом, на самом деле менялась, делалась более зрелой и осмысленной, увлеченность замещалась знанием и уверенностью, застенчивость – сдержанностью, смутные мечты об успехе – новым чувством ответственности.

Только то, что принято называть «личной жизнью», по-прежнему оставалось неясным белым пятном на его четко спланированном будущем. Как и раньше, он никого не любил, и мечты его о любви были сумбурны. И в общении с женщинами он был так же скован и беспомощен. Но он уже, сам не догадываясь об этом, сделал первый шаг к своему будущему счастью – вечерами, устав от работы, он стал ездить на учебный закрытый каток Центрального парка. Здесь, узкоплечий, раскрасневшийся и одинокий, в длинном пальто и черной котиковой шапке, толкая перед собой железный детский стульчик, упрямо все ездил и ездил он по маленькому каточку, пока не перестали подгибаться в щиколотках ноги и он не решился наконец оторваться от опоры и, балансируя руками, сделать первый и робкий самостоятельный круг. Но ему так и не довелось научиться кататься – он встретил Вету. Однажды увидел ее в раздевалке, и с этого дня он был захлестнут постоянными мыслями о ней, то ли мечтами, то ли воспоминаниями, этого он не мог разобрать. Он только чувствовал, что она прекрасна, всегда была прекрасна, даже тогда, много лет назад, когда была еще совсем ребенком, а он думал, что любит Наташу, и пропустил это чудо мимо себя. Но все-таки он ее помнил, так хорошо и подробно помнил, тоненькую, мальчишески стройную, удивленную. Неужели уже тогда он любил ее? Возможно ли это? Да ведь она и не изменилась вовсе, только что стала взрослая. Роман теперь ездил на каток почти ежедневно, подкарауливая ее и издали наблюдая, как она, раскрасневшаяся, с бледно-золотистыми кудряшками, выбившимися на лоб, одна носится по темной ветреной набережной, то исчезая в дальнем сумраке, то снова появляясь в свете фонарей, в мягком сером кружении мартовского снега. Когда он наконец решился подойти к ней, в его душе уже вызрела уверенность, что в этой девочке заключена его судьба. Он хотел бы, ну конечно, он хотел бы, чтобы такая была у него жена. Не теперь, не сейчас, позже, он не хотел пугать ее, но одно только предчувствие будущего, которое уже родилось и длилось, одно только оно было уже счастьем.

* * *

Так много переменилось в Ветиной жизни и в то же время ничего не изменилось. Так же ходила она в школу, училась, дружила с девчонками, читала, сидела на собраниях, носилась на «норвегах» по раскисающему последнему мартовскому льду, но все уже было другое, все имело другой вкус и другой смысл, и хотя эта перемена не была резкой, Вета ясно ощущала ее необратимость и с готовностью принимала новый свой образ радостной и спокойной здоровой уверенности.

С Ромой они обязательно встречались по субботам, а иногда еще и среди недели, а если не встречались, то Рома звонил, и это было почти то же самое. Она слышала его высокий, хрипловатый счастливый голос, его короткий смех, он был тут, он создавал ощущение надежности всего, что между ними происходит, а это было самое главное.

Они гуляли с Романом по улицам, болтали, ходили на выставки, иногда в кино, но самым волнующим для Веты было посещение консерватории, потому что ей показалось, что здесь она впервые соприкоснулась с сокровенной, интимной частью Роминой души, с его внутренней жизнью, перед которой она робела и смущалась.

Все здесь волновало ее и казалось исполненным значения – и приближение к круглому подъезду, где взволнованные лохматые юноши метались, выспрашивая билеты, и длинная чопорная мраморно-зеркальная цепь раздевалок, где, снимая пальто, Роман невольно превратился в одного из этих людей, что толпились здесь, тщательно одетого в черный костюм, с тугим галстуком, с плотно приглаженными густыми светлыми волосами и даже слабым запахом духов, подчеркивающих необычность обстановки. Она терялась перед ним, ее нарядное платье вдруг показалось ей безвкусным, и она, краснея, в ужасе взглянула на него и сама ухватилась за его руку. А потом была белая широкая в коврах лестница наверх, в сверкание люстр, в темную глубину портретов, в сияние толпы, нарядной не столько костюмами, сколько торжественным возбуждением, ощущением приподнятости, строгого праздника и духовного сообщничества касты. Они медленно плыли в толпе, подчиняясь ритуалу, и то, что здесь был буфет, который так весело и естественно заполнял антракты в театрах, показалось Вете почти кощунством. А потом распахнулись высокие двустворчатые двери, они вошли в белый с золотом и красным плюшем зал и сели. Вета подняла голову и встретилась взглядом с пристальными глазами композиторов, молча глядящих на нее сверху из овальных рам. Большинство из них она не знала, и Рома шепотом называл их. Так вот какие они! Потом она стала смотреть на сцену, где все уже было приготовлено к концерту. Задней стеной ее были пышно обрамленные занавесом громадные трубы органа, которого Вета никогда не видела, но сразу узнала и догадалась, что это он. И вдруг на сцене открылась боковая дверь, сцена осветилась ярко, и на нее несмело и как-то боком стали вытекать черные оркестранты. Вета даже не знала, что в наше время существуют люди, которые каждый день как нормальное платье носят фрак. Но вот они были перед нею и с легким шумом и шелестом рассаживались по своим местам, пробовали инструменты, перешептывались. А потом все замерли, изготовились и стали смотреть на дверь, и когда напряжение наросло до невозможности, оттуда показался и стремительно пошел между оркестрантов дирижер, плотный, решительный, с набыченным лбом и кучерявящейся на две стороны купеческой шевелюркой. Он коротко раскланялся с залом, повернулся к нему спиной и поднял короткие сильные руки. И вот из долгой и напряженной тишины выплыла тихая, едва различимая мелодия скрипок.

Вета быстро взглянула на Романа: так ли все? Все было так. Вокруг нее сидели люди с напряженными лицами, некоторые держали на коленях ноты. Вета вдруг заметила и удивилась – свет в зале не погасили. Невероятно тихо было, ни кашля, ни шороха, только мелодия все поднималась, еще и еще вступали инструменты. Вета словно бы не слушала, а смотрела симфонию, так ново все было для нее. Вот флейтист принялся за свою флейту, вот вступили сонные меланхолические контрабасы, вот быстрые руки пробежали по арфам, и вдруг сзади взвились вверх и зазвучали, загудели медные трубы, и глухо зарокотали литавры, над которыми заметался музыкант, пригибаясь к ним и прислушиваясь, и потом, круто повернувшись, ударил в тарелки. И теперь уже огромная и мощная музыка лилась и наполняла зал, и Вета чувствовала, что она прекрасна. Значит, это не так трудно, значит, и она сможет быть здесь своей, слушать, понимать, вникать. Она вспомнила про Рому и сжала его руку, и он ответил ей благодарной и радостной короткой улыбкой, из которой поняла Вета, что и он сейчас забыл о ней в этом бушующем море звуков, из которого выплывало вдруг что-то знакомое и простое и тут же исчезало, пока Вета не успевала даже это осознать.

Как удивилась потом Вета, узнав, что половина девчонок давно и запросто бывает в консерватории. А ей-то казалось, что она чуть не первая открыла этот мир. Но и еще одна была причина у Веты запомнить этот день. Она страшно устала. Музыки было слишком много для одного раза. Во втором отделении она с ужасом почувствовала, что засыпает, глаза неудержимо слипались, рот раздирала зевота, музыка уплывала куда-то, и на какие-то мгновения все исчезало, Вета успевала даже увидеть сон, но потом она в ужасе вскидывалась и искоса смотрела, не заметил ли Рома. И он, конечно, заметил и в промежутке между частями взял ее за руку и быстро вывел из зала. Она не сопротивлялась, но ей казалось, что все, весь зал с усмешкой провожает ее взглядом. Позор, как она осрамилась! Она боялась поднять на Романа глаза.

Но он, как ни в чем не бывало, спокойно взял ее под руку и повел по пустым лестницам вниз, подал ей пальто, и пока она стояла перед зеркалом, исподтишка наблюдая за ним и с изумлением замечая, что сон прошел и, пожалуй, она могла бы вернуться туда, Роман смеялся и непринужденно болтал с гардеробщиком, и из уст его так и сыпались музыкальные термины, понятные им обоим и непонятные для Веты, но смысл был такой, что программа слишком насыщена, а он любит слушать музыку, когда он свеж. Вот как он оберегал ее, Рома. И впервые она с благодарной пылкостью подумала: «Я люблю его».

Они вышли в мартовский теплый и мокрый вечер и почти сразу же остановили такси.

– Вы устали, Вета, – сказал он и, открыв дверцу, пропустил ее в тесную и уютную темноту «Победы», сел рядом и захлопнул дверцу.

И, сама не зная, почему и как, Вета доверчиво и уютно прижалась к нему и положила голову ему на плечо. И, уже закрыв глаза и мягко покачиваясь в машине, она вдруг почувствовала, как весь сжался и замер Роман, и поняла, что произошло.

У Ветиного дома он не отпустил машину, но, как всегда, вошел с Ветой в подъезд, она не смела смотреть на него, но тут случилось что-то бесконечно важное, еще незнакомое и непонятное ей. Он взял ее за плечи так, что через пальто она ощутила его руки, притянул ее к себе, и к ее губам прижались его губы, теплые, мягкие, словно ищущие чего-то, ни на что на свете не похожие, и она ощутила его дыхание и незнакомый волнующий запах мужских духов.

Сердце ее бешено колотилось, она ничего не успела понять, ей хотелось, чтобы он еще раз поцеловал ее.

– Если я скажу вам, если я когда-нибудь скажу вам… – хрипло начал Роман, но не договорил, повернулся и вышел.

А Вета, вся уже ожив и очнувшись, летела наверх. Она целовалась! Она целовалась с Романом! Она даже не заметила, что он чуть не сделал ей предложение, в их отношениях это казалось ей само собой разумеющимся, но это относилось к далекому и непонятному будущему. А сейчас, сейчас она знала только, что она целовалась с мужчиной. И гордость, и счастье переполняли ее, и в ушах звучала ликующая музыка сегодняшнего концерта.

* * *

– Везет же некоторым, – говорила Зойка, – у всех мальчишки как мальчишки, а у этой сразу жених по всем правилам, с квартирой, с машиной и сам аспирант!

– Деньги к деньгам, – поддержала ее Лялька Шарапова и боязливо вскользь глянула на Вету.

– Чего вы к ней привязались, вам-то что? – сказала Райка.

– Нам ничего, – пожала плечами Зойка, – просто чисто психологическое исследование, откуда чего берется.

– Злая ты, Зойка, злая. И завистливая, что ли? Никого не пожалеешь.

– А чего жалеть? Что вы, убогие?

– Вот и очень глупо.

И надо было ей болтать! Вета все думала; правда, удивительно ей везло в жизни, все так гладко шло, одно к одному – и дома, и в школе, и в любви. Конечно, Рома ни на кого из их мальчишек не был похож, ни на кого на свете. Он только один был такой, Рома, – заботливый, нежный, серьезный, с ним можно ничего не бояться, ни о чем не думать, на него можно положиться. Но Вета понимала, что это и плохо, что ей не довелось испытать той детской неуверенной полудружбы-полулюбви, когда словно ощупью идешь по канату, и каждый шаг незнаком и бесконечно значителен, и не можешь заглянуть вперед, и не смеешь додумать мысль до конца, и каждое мгновение висишь в пустоте и сомневаешься, а сомневаясь, растешь и взрослеешь, готовишься к будущей жизни и приобретаешь и опыт, и зрелость, и свою точку зрения. А ей ни о чем не надо было думать, а только следовать за Ромой, как он поведет, потому что в нем она не сомневалась, не могла сомневаться ни одной минуты. А может быть, ей совсем и не повезло, что она не ссорилась, не плакала, не боялась, не ждала? Как Надя, которая вся истерзалась, потому что Валька теперь учился в университете на мехмате, и хоть всюду таскал ее за собой, они уже почти не бывали наедине, а в компании были ненавистные, тощие, непостижимо умные девицы, и все взахлеб говорили о строительстве нового университета где-то там, на Воробьевых горах.

А вот у Зойки было все по-другому. Тут уж просто ничего нельзя было понять. Это был бессмысленный симбиоз: глупое Витькино рабство, которое, казалось, он ненавидел, но не смел поломать, и Зойка ругалась и клялась, что он ей надоел до смерти, но ничего не меняла, и в общем получалось, что они жить друг без друга не могут.

– Черт его знает, – говорила Зойка, – пойми, он же просто пропадет без меня, он же даже уроки делает исключительно для меня. А ему на будущий год поступать. Ну как я его брошу, этого балбеса?

– Зойка! А вы с ним целовались?

– А! – сказала Зойка, сильно краснея. – Целовались, конечно. Да ну его, он ничего не умеет.

– А ты откуда такая умная? – поразилась Вета.

– Да так, наслышаны от людей.

– Зойка, а тебе с ним… не противно?..

– Нет, почему, – обиделась Зойка, – уж не хуже, чем с твоим старикашкой.

– Вот и пойми тебя. Сама влюблена, а прикидываешься перед всеми.

– Да нет, Вет, – серьезно сказала Зойка, – просто привыкли мы очень, понимаешь… видно, уже не развязаться.

– Неужели выйдешь за него замуж?

– Не сейчас, конечно, буду пока держаться. Но куда денешься? Сама подумай.

И они обе вздыхали, сокрушаясь, что деваться некуда.

* * *

Шел последний школьный год. Собрания были теперь только по успеваемости, от всех нагрузок их освободили, никуда не выбирали, словно они уже были чужие в собственной школе. Все говорили о будущих экзаменах, а учителя, казалось, не замечали никого, кроме кандидатов в медалисты. Этих несчастных непрерывно шпыняли, спрашивали чуть не на каждом уроке и давали переписывать контрольные, что всегда казалось девчонкам нечестным и неприличным. Даже Наталья поддалась этому психозу и все твердила, что их класс должен дать больше всех медалистов – семь или по крайней мере шесть, и не меньше трех золотых, и если будет семь, то они вообще выйдут на первое место в районе. А седьмая – это была Надя Сомова, которая из кандидатов сразу съехала в троечницы, но у Натальи была еще надежда на нее воздействовать морально с помощью комсомольской организации.

Все это было глупо и противно и вызывало желание сделать назло.

У Веты очень напряглись отношения с математичкой. У них была старая антипатия, и Вете казалось, что Елена просто радуется каждому ее промаху. Возвращая ей на переделку нерешенную задачу, Елена вела себя язвительно, словно это Вета придумала, что медалистов надо тянуть, и клянчила у нее милостей. Вета взбесилась, но промолчала, а на следующем уроке сдала задачу неисправленной.

– У Логачевой на математику, видимо, нет времени, – с прозрачной улыбкой сказала Елена, разглядывая ее тетрадь, – она у нас гуманитарий.

– А что, нельзя? – спросила Вета.

– Можно, – протянула Елена, глядя на нее сквозь круглые очки, – просто придется выбирать институт полегче…

Она покачалась на своих длинных худых ногах, прошла к столу и не спеша поставила Вете в журнал двойку.

– Пара, – удивленно выдохнула Розка, оборачиваясь к классу.

Вета растерялась. Она просто не знала, что делать, то ли зубрить математику изо всех сил, то ли, наоборот, ничего не делать. Она прогуляла подряд несколько уроков, потом написала контрольную на трояк и наконец пришла в себя. Она просто не привыкла учиться плохо и не позволит всякой злыдне портить себе жизнь. Баста. Ну ее, эту Елену.

У них появилось много новых предметов – анатомия и физиология человека, которыми девчонки интересовались чрезвычайно живо, и если бы собрать учебники со всего класса и раскрывать их наугад, то все бы они открылись на засаленном разделе «размножение». Был еще странный предмет – логика, который преподавала очкастая девица в мужском костюме с университетским значком, совершенно не знавшая школьных порядков и называвшая их на «вы». И любимый предмет астрономия. Астрономия! Которую преподавал по совместительству физик, но большая часть уроков заменялась лекциями в Планетарии.

Вета не помнила, кто это придумал первым, но в Планетарии начались пиры. Как только они располагались в удобных лежачих креслах и в зале гас свет, раздавалось шуршание бумаги, и при бледном мерцании унылых светил на черном небе зала девочки принимались за свертки, кульки и бутылки. Раздавалось чавканье, хруст, смех, а потом наступал рассвет над Москвой, звездное небо бледнело, над шпилями высотных зданий проступала зеленоватая заря, зажигался свет, и все кончалось. Сонные десятиклассники, обалдевшие, с липкими руками, щурясь и цепляя ногами мятые газеты, выползали на божий свет. Девочки садились на троллейбус и долго ехали в свой район.

И вдруг цикл лекций как-то неожиданно кончился и стало жутковато. А что там, собственно, было? Они срочно доставали учебники. Все оказалось трудно и непонятно, но физик успокоил их, намекнув, что астрономия предмет не очень главный и, можно даже сказать, необязательный. Он пообещал организовать еще курс лекций, но так и не организовал. И они забыли об астрономии. Все было так странно… Даже школа давала сбои в этот последний год. Чего же можно было ожидать от них?

* * *

Рома хорошо понимал, что в его трепетных, неясных, зыбких отношениях с Ветой вся полнота ответственности лежит на нем. Он мучился, сомневался. Что он, собственно, должен был делать? Ведь Вета была совсем еще девочкой. А тут в дело вмешалась мама. Однажды она появилась на пороге его комнаты, как всегда тщательно одетая, с высоко взбитой седой прической и строгая.

– Рома! – сказала она. – Что ты думаешь делать?

– О чем ты говоришь, мама? – слабо откликнулся Роман, уже понимая и пугаясь, что разговор начался.

– Зачем ты морочишь девчонке голову?

– Ты говоришь о Вете, мама?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

– Я вовсе не морочу ей голову…

– Что ты хочешь сказать, Рома? Это что, серьезно?

– Не знаю, может быть, – мучаясь, сказал он.

– Но, Рома, я не понимаю тебя. У тебя аспирантура, работа, а она совсем еще ребенок…

– Мама! Ей семнадцать.

– Семнадцать! Что такое семнадцать? – Мама горько усмехнулась. Ее давно законченная, погибшая жизнь не желала признавать этот возраст, такой далекий и нереальный. Но она сделала еще усилие, чтобы высказать какое-то практическое, серьезное возражение. – Должна же она хотя бы кончить школу, поступить в институт, – устало сказала она. – Или ты хочешь, чтобы твоя жена была домохозяйкой?

– Мама! Но я же еще не женюсь!

– А вот тогда, мой милый, изволь вести себя прилично, не давать ей преждевременных надежд. Мало ли что может измениться за эти годы?

– Но я же не хочу, – хрипло сказал Рома и встал, – я не хочу, чтобы что-нибудь изменилось! Это не она, это я надеюсь!

– Ах вот как! – протянула мама, медленно качая седой головой. Она подошла к Роману, притянула его к себе, повернула ладонями его большое серьезное лицо. – Вот как обстоят дела, сынок?

– Да, вот так, – сказал Роман.

Он высвободился из ее рук, взял сигарету трясущимися пальцами, неумело закурил.

– Зачем ты куришь? Перестань, – рассеянно сказала мать.

– Извини. – Он поперхнулся и стал махать рукой, разгоняя дым, но сигареты не положил.