Текст книги "Как ты ко мне добра…"
Автор книги: Алла Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
– Конечно, понимаю. Я тебе верю, Вета, ты не думай. Но мне так его жалко, так за него страшно, что же он пережил в эти последние минуты, что он пережил…
Ирка плакала, слезы катились по ее лицу, струились широкими блестящими дорожками, а Вета смотрела на нее и думала: «Бедный Рома, бедный-бедный Рома, почему он был такой? Он был слишком хорош для меня, и для своей жестокой матери, и для всей этой страшной жизни…»
Почему, почему она не родила себе ребенка? Ведь ей тогда так хотелось, а он, Рома, даже не понял, не сумел понять. Еще бы, ведь ей, Вете, надо было заканчивать образование, он слишком любил ее, чтобы так перегрузить ее пустую, бессмысленную, ленивую жизнь, а сейчас уже ничего нельзя исправить. Она осталась одна, ни Ромы, ни следа от него.
Пришел сентябрь и закрутил свое золотое колесо. Первое, что сообщили Вете в институте, была новость про Горелика. Он завел себе новую подружку, маленькую пухлую жизнерадостную блондиночку в таких же больших, как у него, роговых очках.
Однажды в институте Вета нос к носу столкнулась с ним в коридоре. Он широко раскинул руки и не дал ей проскользнуть мимо, радостно сияя улыбкой.
– А вот и она, – сказал он, – вот и моя пропажа. Почему тебя так долго не было видно? Я пол-лета в Москве сидел.
– Так, – сказала Вета, стараясь не глядеть ему в глаза, как будто в чем-то была перед ним виновата.
– Что, обиделась? – Он подхватил ее под руку и потащил в сторону. – Напрасно. Ты же ко мне особенно не проявляла… У тебя там любовь, муж. Я думал, ты не хочешь…
– Ах, да перестаньте вы, как вам не стыдно! Ничего это меня не касается.
– Тебя вообще ничего не касается, – сказал он сухо. – А я кто такой для тебя? Так, забавный человечек, фигляр. Разве я не прав?
– Конечно, нет. Зачем вы так, Борис Захарович. Ничего я такого не думаю.
– Что же ты тогда думаешь? Ты, по-моему, вообще не понимаешь самого главного. Что люди – они вообще-то неповторимы. Вот ты любишь его, но даже он никогда не заменит меня, как я ни мал. Не сможет, понимаешь ты это? Нет, это ты потом, позже поймешь. Сейчас тебе кажется – всё впереди! Не всё. Все, кроме того, что прошло. Это моя новая, Галочка… Она славная, мне с ней легко, легче, чем с тобой. А ты, ты все-таки высокомерная девочка. Но и это ничего не меняет, все равно твое место вот тут, – он постучал себя по широкой груди, – и всегда здесь будет… Я к тебе привязался, да и больше сказать – я к тебе пылал! Ты ведь знала!
– Будете потом рассказывать про меня истории?
– Ну и буду! Дурочка ты, это же не только тебе принадлежит, мне – тоже. Думаешь, ты мне ничего не отдала, ни волоска? Нет, неправда, того, что было, никто у меня не отнимет, это мое. Ну-ну, чего ты, держи хвост морковкой, – он протянул руку, чтобы потрепать ее по щеке, и Вета дернулась в ужасе перед этим прикосновением, отпрянула, сверкая глазами. – Ну ладно, ладно, все. Не сердись. Я не знал, что ты так…
Он повернулся, и Вета вдруг поняла, почувствовала кожей, что ему, маленькому, старому, лысому, смешному, ему тоже больно, не только ей, и ей стало от этого легче. Хорошо, что ничего не вернулось, думала она, она словно отомстила ему за Рому. Но разве это он был перед ним – виноват?
Глава 23
Впервые в своей жизни Вета приучалась по утрам брать в руки газеты, впервые начала осознавать, что ее жизнь не единична, что вокруг нее что-то бурлит, меняется, происходит, и ее заботы – не единственные и даже не самые главные. В мире воевали, умирали от голода, выращивали в колбе человеческое существо, запускали спутник. Только сейчас Вета осознала, что вокруг нее идет большая и напряженная жизнь, происходит что-то гораздо более важное, чем она себе представляла, что-то менялось в жизни всей страны, и это касалось и ее тоже. Это не было «политикой», которая всегда вызывала в ней невыносимую скуку, чем-то мужским, надуманным, мешавшим углубиться в свои, интересные и важные, дела; это была жизнь, самое важное, самое страшное. Это касалось отца и его ранней, преждевременной смерти; это касалось его учителя, знаменитого когда-то академика Кузьмина. По городу ползли какие-то слухи, один удивительнее другого. И в них было не то что невозможное или новое, а просто непривычное. И то, о чем раньше не могли и думать, оказалось возможным, сказалось почти вслух.
Газеты сразу стали другими. Пробегая их утром глазами, Вета уже знала, что она ищет, читала между строк. И уже, к неудовольствию мамы, они схватывались за завтраком с Сергеем Степановичем и сердито отстаивали каждый свое мнение, и, как это ни странно, Ирка оказывалась и осведомленней, радикальней Веты. Но это Вету нисколько не раздражало, они были заодно, в одном лагере, а Сергей Степанович, соратник отца, ученик погибшего Кузьмина, он был против, он был за старые привычки, за то, чтобы в мире ничто не менялось. Вета, еще недавно такая равнодушная ко всему, что не было жизнью ее сердца, негодовала, возмущалась, а Ирка выкрикивала:
– Бойся равнодушных! Только с их молчаливого согласия…
Юлия Сергеевна, сердитая и красная, вскакивала из-за стола.
– Как вы разговариваете с Сергеем Степановичем! – кричала она. – Он заменил вам отца, он, в конце концов, содержит вас, так имейте хотя бы благодарность…
– Вета, ты проходила политэкономию? – вспыхивала Ирка. – В конце концов все упирается в деньги…
Вечерами они совещались, как быть. Ира весной заканчивала школу, а Вета все еще была на четвертом курсе. Когда же кончится этот проклятый институт? Тогда она уедет по распределению и заберет с собой Ирку. Вета будет работать, а Ира учиться, и им вдвоем будет хорошо.
– Наверное, он не такой уж плохой человек, – говорила Вета, – и маму любит. Конечно, мама права, мы элементарно ему обязаны. В конце концов за все надо платить.
– Даже если бы он был настоящий враг? Или, например, если бы это именно он донес на Кузьмина?
– Но ведь это не он. Просто он человек старой закалки, ему просто трудно перестроиться…
– Я понимаю, – вздыхала Ира, – папа тоже всегда говорил про терпимость, говорил-говорил – и не вытерпел…
Ира собиралась поступать в университет, на истфак, ее увлекала археология. Про историю они тоже говорили много и страстно; оказалось, что раньше чего-то самого главного они не понимали, и теперь история оказывалась совсем другой наукой, живой, близкой, понятной и такой злободневной, что уже было не разобрать, где история, а где политика.
– Вот именно поэтому я и не хочу заниматься историей цивилизованного мира, понимаешь? – говорила Ира. – Там что ни документ – то ложь, или заговор, или угроза. А мне хочется добраться до истоков, до чистой жизни; я хочу понять, почему человечество пошло по такому пути… А потом, знаешь, камни – они не врут, они говорят яснее, чище слов. Это и есть настоящая история, подлинные свидетели прежних времен… Я ненавижу, ненавижу ложь!
* * *
Однажды, уже зимой, когда Вета с Ирой занимались в столовой, раздался телефонный звонок. Вета взяла трубку и услышала незнакомый быстрый веселый говорок:
– Это ты, что ль? Это я тебе звоню, Семен Платоныч. Насчет мамаши твоей. Ты извини, конечно, только мне уж не управиться на свете. Шибко дух тяжелый. Ты уж приходи. А то чего ж она лежит одна на свете… – Голос был пьяненький, уклончивый, непонятный.
Вета перевела дух.
– Вы, по-видимому, говорите о Марии Николаевне?
– О ней, а то о ком же, у тебя, что ль, много матерей?
– Мария Николаевна мне не мать, а свекровь…
– Знаю, что свекровь, ну так что ж, тоже надо уважать на свете, уж когда помрет, тогда, конечно, забот меньше… А так лежит не пойми чего. А она мне должна. Тумбочку я хотел взять, в счет долга, значит, – не дает тумбочку! Мил человек, да зачем ей тумбочка на свете? Я ей говорю…
– Подождите вы, как вас там… Какая тумбочка? Я вас не понимаю. Можете вы мне объяснить толком, Мария Николаевна, что, совсем не встает?
– А как она может встать-то, сама подумай, когда ее уж, почитай, месяц как перекосило набок. Ну вот. Я, конечно, тружусь, и молочка, и хлебушка принесу, и бутылки сдам. А как же без этого на свете? Но тоже ведь – на пенсию живу, где ж взять? Когда помрет, тогда, конечно, из вещичек чего можно бы, а она мне тумбочку не дала, вцепилась… Откуда силы взяла, прости господи…
– Перестаньте, пожалуйста, про эту тумбочку! Это ее вещь. Я сейчас приеду и расплачусь с вами. Откуда вы звоните?
– Из дома, откуда ж еще, я не бездомный какой, у меня пенсия, комнатка двенадцать метров, я, может, и женюсь еще. Тогда уж извини, тогда ты с вашей мамашей сама управляйся… Я уж и присмотрел одну…
– Да помолчите вы хоть минутку! Где я вас могу найти?
– А чего меня искать-то, вот он я, я сам к тебе приеду. Адресок у меня есть, ты не сомневайся, сейчас и приеду. Это я для предупреждения звонил, чтобы, значит, все по-хорошему на свете. Чтобы, значит, без обид…
Вета в изнеможении откинулась на стуле. Что теперь будет? Мария Николаевна одна, тяжело больна, брошена на милость этого полусумасшедшего старика, а она, Вета, считает дурацкие обиды, забыла о ней, забыла о Роме. Как она могла? Ах да, конечно, все она помнила, все понимала и все-таки не понимала ничего. Сейчас главное было – достать денег.
– Вета, кто это был? – спросила Ира.
Вета помолчала немного, потом сказала:
– Ты знаешь, Ира, у меня сейчас с мамой будет, наверное, трудный разговор, ты подожди, пожалуйста, я тебе потом все объясню.
Она медленно вышла на кухню, остановилась за маминой спиной и стала смотреть, как мама резала картошку. Она брала из кастрюли большую белую мокрую картофелину, одним движением рассекала ее пополам, переворачивала, снова рассекала, потом примеривалась и начинала быстро-быстро строгать аккуратные ровные четвертушки. Потом она смахивала волосы со лба и брала следующую картофелину. Она торопилась, скоро должен был прийти Сергей Степанович.
– Мама, – сказала Вета, – мне надо с тобой поговорить.
– Сейчас, – не оборачиваясь, ответила Юлия Сергеевна, – только поставлю картошку, а то пятый час уже, а у меня обед не готов.
– Мама, это очень срочно… Я хотела бы, пока мы одни.
Юлия Сергеевна обернулась, и лицо у нее сразу стало обиженное, замкнутое, чужое, как в детстве, когда она очень сердилась на Вету и не хотела с ней разговаривать. Но сейчас она сделала над собой усилие и сказала:
– Хорошо, я тебя слушаю.
– Мама, сейчас сюда придет один противный человек, и я должна ему отдать деньги, сама не знаю – сколько, понятия не имею. Дай мне, пожалуйста, что у тебя есть, я потом тебе все отдам…
– Ничего не понимаю. Что это значит, Вета? – спросила Юлия Сергеевна, бледнея.
– Это касается Марии Николаевны…
Юлия Сергеевна вытерла руки и пошла из кухни.
– Ты не подумай, Вета, – сказала она, стоя к ней спиной, – дело, конечно, не в деньгах, я тебе дам, сколько у меня есть, но я не понимаю… Твое же там тоже что-то осталось, даже личные вещи… в конце концов, ты его законная жена…
– Ну при чем здесь это, мама! Она больна. Я должна заплатить человеку, который ухаживает за ней…
Юлия Сергеевна снова вскинула голову.
– Но почему именно ты? У тебя ведь нет своих денег, и у меня нет. Я должна что-то объяснить Сергею Степановичу… А ты, ты согласна только брать, такую милость ты ему оказываешь, а разговаривать с ним у тебя нет охоты.
– Да объясняй, пожалуйста, мне нечего скрывать, просто мне у тебя попросить легче. Пойми, это все неприятно. Себе – я бы просто не стала. И потом – ведь это взаймы…
– Взаймы? Вот как? А из чего же ты, интересно, собираешься отдавать?
– Мама! Я просто не понимаю, о чем мы говорим! У кого же я еще могу просить? Это срочно, ты понимаешь? Ты не можешь мне отказать…
Но они говорили на разных языках.
– У кого просить? – кричала Юлия Сергеевна. – Сергей Степанович для тебя, конечно, никто, о нем и говорить не стоит. А ведь он о вас заботится, как о родных, он ничего не жалеет, и мне больно смотреть, что вы выросли такими неблагодарными, такими черствыми людьми…
Она остановилась, потому что Вета молчала, и, взглянув на лицо дочери, поразилась, какое оно вдруг стало настороженное, злое, почти безумное…
– Что ты, Вета, бог с тобой, что я такого сказала?
– Ничего, – тихо сказала Вета. – Ничего! Ты не сказала самого главного – а наше-то здесь, дома, что-нибудь есть? Что-нибудь, что принадлежит лично мне или Ирке, или здесь все теперь его, нашего вечного благодетеля? Хотя бы память о папе осталась или папины деньги? Ведь у него, наверное, тоже была сберкнижка? Неужели ты думаешь, что он стал бы у меня спрашивать, зачем мне нужны эти проклятые деньги? Он бы сначала дал, он бы…
– Ты не смеешь так говорить, – Юлия Сергеевна затрясла головой, – ты не смеешь меня обвинять, я это сделала ради вас, я спрашивала вас, и вы не возразили, тогда он был вам нужен…
Звонок заставил их обеих замолчать. Юлия Сергеевна кинулась за сумкой. Но это был почтальон. Сергею Степановичу принесли заказную бандероль. Юлия Сергеевна села за стол и так и осталась сидеть с сумкой под мышкой, обхватив лицо руками. Вета нервно ходила по комнате до окна и обратно.
– Я вот все удивляюсь, мама, – сказала наконец она, – почему ты даже не спросила меня – что с ней, ведь ты должна была спросить…
Юлия Сергеевна испуганно отняла руки от лица.
– Что с ней?
– Мне кажется, ее парализовало.
– Не может быть! Какой ужас… Какая несчастная семья!
– Я подумала, мама, будет лучше, если я пока перееду туда, если она меня, конечно, пустит…
– Вета, что ты выдумываешь! Это же глупо! Ты хочешь таким способом наказать меня? Ты не представляешь себе, что это такое.
– Узнаю. Я не вижу другого выхода. И потом, мне кажется, мы совсем перестали понимать друг друга. Лучше уж я буду там. Только Ирку жалко.
– Почему жалко? Вета! Наверное, я действительно в чем-то перед тобой не права. Я неправильно распорядилась папиными деньгами. Но все было по-другому, вы были маленькие. Сейчас там почти ничего не осталось. Я держала это на черный день.
– Дай мне сколько сможешь на первое время, начну же я когда-нибудь зарабатывать. И не будем больше об этом.
Семен Платонович оказался маленьким, бесцветным, кривоногим старикашкой, от которого разило многодневным перегаром. Он просунулся в квартиру, достал из хозяйственной сумки тапочки, переобулся и приготовился к длительной приятной беседе, но Вета его в квартиру не пустила, она боялась его, она впервые встречалась с такими людьми и не понимала его намеков, ужимочек, смешков. Для нее это было словно страшный сон, кошмар, из которого она не могла выкарабкаться. И когда наконец это кончилось, она поразилась тому, что он запросил за труды до смешного мало. Вета готовилась к чему-то предельному, страшному, к чему-то, что загонит ее в тупик, но теперь мизерность суммы почему-то еще больше испугала ее, и весь он, пьяненький, лукавый, неясный, ускользал от вопросов, плел что-то бессмысленное. Что же там было, в Роминой студии? Что с Марией Николаевной? Она захлопнула за ним дверь и стояла какое-то время, прислонившись к ней спиной, закрыв глаза.
Надо ехать, ехать! Немедленно. Звонить она не решалась. Сможет ли Мария Николаевна взять трубку? А если она не захочет с ней говорить? Надо ехать! Сейчас! Вета схватила пальто, шапку.
– Перестань сходить с ума, – строго сказала ей Ира, – сядь. Посмотри на часы. Терпела столько времени – потерпишь еще. Ты поедешь завтра, после занятий. Хочешь, я поеду с тобой?
Вета покачала головой.
– Нет, я сама. Жалко бросать институт. Год остался до бумажки. За бумажку ведь все-таки платят деньги, даже если ты никакой не специалист.
– Вот опять глупости. Приди в себя, Вета. Давай все отложим до завтра.
Но назавтра Вета недосидела занятий, уехала после первой же лекции, торопливо бежала по знакомому переулку, отворачивая от ветра лицо. Вот и зимний, словно мертвый, клен и полукруглое окно наверху, молчаливое, темное.
«Что же там, что там?» – думала она, с колотящимся сердцем открывая своим ключом высокую дверь студии. Но то, что она увидела, превзошло самые худшие ее ожидания. В квартире стоял тяжелый, застоявшийся запах. Грязный коридор, грязная столовая, почему-то застеленная газетами, убогое, брошенное жилище. Дверь в комнату Марии Николаевны была приоткрыта, и Вета вздрогнула, когда увидела ее на пороге, маленькую, с перекошенным помертвевшим лицом и белыми всклокоченными волосами. Она, опираясь на палку и подтягивая одну ногу, двигалась ей навстречу.
– А, это вы, – сказала она без выражения, каким-то изменившимся, словно окостеневшим голосом, со странным пыхтением одной половины рта в начале и конце фразы.
– Вы знаете, Мария Николаевна, я теперь буду здесь жить, я буду ухаживать за вами. Вы только меня не прогоняйте…
– Как я могу вас прогнать, вы здесь прописаны, – сказала Мария Николаевна и так же медленно, мучительно повернулась уходить.
Вета растерянно стояла посреди комнаты в пальто и шапке, с сумками, полными продуктов, в обеих руках. Глупо было что-то доказывать, спорить с ней, и она промолчала. Сейчас надо было сообразить, с чего ей начинать.
Первый раз в жизни одна и по собственной инициативе мыла и скребла она запущенную квартиру. И странное дело – чем грязнее, тяжелее была работа, тем спокойнее, легче делалось у нее на душе. Она радовалась всему: и тому, что все это умеет, хотя никогда ее этому не учили, и тому, что узнаёт все это, самое грубое, изнаночное в жизни, и справляется, и тому, что Мария Николаевна не прогнала ее, и пустой звенящей тишине в квартире. Пусть пока будет тихо, пока. А потом здесь будет все – люди, телефонные звонки, чистота и уют. И это сделает она, Вета, сама. Это ее дом и ее обуза, отныне и навсегда. Она понятия не имела, что так соскучилась по своему треугольному окну, по узенькой комнатке, где, к ее удивлению, продолжал жить Роман, и это не было ни тяжело, ни страшно. Это было приятно. Стоило ей закрыть глаза, и он появлялся за столом, спиной к ней, высокий, узкоплечий, светловолосый, и ей так хотелось на цыпочках подойти к нему, положить руки ему на плечи и ощутить щекой шершавость его щеки. Ей было хорошо здесь.
В квартире постепенно восстанавливался жилой дух. С Марией Николаевной Вета ничего не обсуждала, она только кормила ее, открывала форточку, перестилала постель, но все в доме решала и делала сама. В институте в это время она неожиданно сблизилась с Таней Костроминой, девушкой из ее группы, с которой они вместе были на практике, вместе работали в ночной смене. Таня жила в общежитии. Она была молчаливая, сдержанная. Вета говорила, а она слушала, и поэтому непонятно было, что она думает. Вете казалось, что она все понимает правильнее и лучше ее, и во всем советовалась с ней. Она не замечала, что почти не получает ответов на свои вопросы, но это и не так было важно для нее, она чувствовала поддержку, спокойствие подруги – и этого было довольно. По вечерам Вета старалась не уходить из дому. Она снова, как в детстве, как в школе, пристрастилась к чтению, читала много, запоем, все подряд. Иногда она зачитывалась до глубокой ночи, отложив одну книгу, тут же принималась за следующую. И все было интересно, она снова жила, снова чувствовала себя настоящей, непридуманной, училась, хозяйничала, уважала себя. Ей нравилось экономить, делать запеканки из вчерашней каши, приспосабливать к жизни старые вещи. Ей казалось, что у нее наконец-то наступила настоящая жизнь, как у всех. Но это была просто новая игра.
На Новый год к Вете пришли Таня со своим молодым человеком и Ира. Молодого человека звали Славик, он принес с собой бутылку шампанского и бутылку водки и выпил это почти один, поэтому в компании он был мало заметен, а вскоре, после боя часов, совсем заснул – и получился почти девичник. Вета заставила Марию Николаевну тоже выползти к столу и выпить бокал шампанского.
– А помните, как вы играли тогда у нас, – сказала бестактная Ирка, – вы удивительно играли, как настоящая большая артистка.
– Да, – сказала Мария Николаевна своим новым, медленным бесцветным голосом, – у меня был большой талант. Но я встретила своего мужа и бросила музыку. Я все отдала семье. И вот осталась одна.
– Вы не одна, – мягко, спокойно сказала Вета, – разве вы одна? – И она увела ее в комнату, помогла раздеться и лечь.
Потом вернулась в столовую и с удовольствием села на свое место во главе стола. И снова они ели какие-то салаты, заливное и мясо, в изобилии приготовленное Ветой, смеялись. Ирка болтала, Таня пыталась придать своему Славику вертикальное положение, а Вета сидела, вопреки всем правилам, уставив на стол локти, оперев на руки нежное красивое лицо, и сияла бледно-голубыми удивленными глазами. Ей было хорошо.
