Текст книги "Три тополя"

Автор книги: Александр Борщаговский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Они задержались на горе. Старые дуплистые липы и густые сады отгородили их от деревни, а внизу лежала Ока и за ней луговой простор и мещерские леса. Под багровым диском солнца, по скрытым зелеными берегами излучинам реки, будто прямо по лугам, плыл пароход – его труба и капитанский мостик, – казалось, он запутался в лабиринте и рыскает из стороны в сторону, не находя дороги. Выше плотины дожидались входа в шлюз два чумазых буксирных суденышка, снизу подходил, гудя, земснаряд, катер тащил от поймы паром, уставленный машинами, забитый косарями, по берегу, мимо белых холмов песка и щебенки, свезенных по весне баржами, отъезжали малолитражки и мотоциклы, по толоке на пойме разбрелось стадо черно-белых коров, разбросанные по лугам озерца отсвечивали не багровой, а гаснущей спокойной голубизной вечереющего неба.

У шлюза Прокимновых не оказалось; может, Саша раздумала, сказала с легким сердцем: была печаль! посмеялась над тем, как учитель упустил кукан с их рыбой, и решила не конфузить его. Или Иван уперся – не ходи.

– Капустин!

С мощенного камнем откоса на устой вскарабкался Воронок. Вода стекала с прилипших к телу штанов и намокшей рубахи. Ботинки он держал в руке подметками вверх, потом уронил их под ноги, ухватил подол рубахи, отжимая, как придется, и оправляя ее на себе.

– У меня что ни день, крещение! – объявил он радостно. – Как еще бог бережет, обутку не утопит: никак шнурка не куплю. – Он весело пялился на Катю, на ее диковинную курточку с карманами, которых хватило бы на троих, на туфли без задника, с медными нашлепками на толстенной подошве. – Знакомь! – Яков утер покалеченную руку о плечо. – Не всякий год мужику выпадает счастье хорошую жену взять. Воронцов! – представился он.

– Катя!

– Катя Капустина, – поправил Воронок. – Куда теперь денешься! Не зря говорится: много сватается, да одному достанется. Теперь и ты наша, Капустина! По такому случаю баночку бы не грех. Свадьбу небось в городе отыграли, а мы что, не люди?

– Вот оглядимся… потерпите, – сказала Катя.

Ей было просто с этим босоногим, диковатым на вид человеком. Алексей молчал, не вмешивался в их разговор.

– Ждать и догонять – хуже нет! – Воронок вздохнул, потрогал плечо и рукав ее куртки. – Чудная на тебе кожа, будто телята жевали, жевали, а есть не стали. И обутки вроде моих, без завязки. Я такие у немца видел, только подметки у них из доски, специально для скотного двора.

– Совсем вы меня разделали! Выходит, просчитался ваш земляк!

Воронок не принял шутки, темные его глаза прониклись чем-то посторонним, он сказал с хрипотцой и будто не им, а себе и еще кому-то, с кем мог и любил говорить, когда был трезв и при молодой памяти:

– Об этом только ночка темная и рассудит. Ночка! Ночка! – повторил он. – Силы земные и небесные… – Он медленно выходил из забытья. – Это как судьба. А ты в судьбу не веришь, учитель…

– С чего вы взяли?

– Все кругом не верят. Ублажают ее, иной и помолится ей, а веры нет. Довериться ей не хотят, чего-то опасаются, будто, если исхитришься, две жизни проживешь. Одна! Каждому – одна, уж тут равенство, потеснись-подвинься! – торжествовал он.

– Одна, – сказал и Капустин. – Тем более надо дорожить ею.

– Жадные и дорожат, а совестливый думает, как бы другому зла не сделать. Повелось бы так у всех – вот тебе и жизнь, чего еще желать душе?! – Не услышав ответа, он прикрикнул вдруг: – Ты ее люби, Капустин! Она теперь твоего улья пчела, на мороз не гони, околеет. Мужику бобылем жить не легко, а им – погибель… Я тебе, дочка, рыбу отдам за так, просто бери. Погляди, какая она у нас красивая, нет больше таких, уж я повидал рек, я не совру. – Он повел Катю, которая, смеясь, отказывалась от подарка, к стыку каменной стены устоя и плотины, здесь, в неспокойном углу, вода выпукло пролетала вниз, в клокотавшую под ними «печку». На белой проволоке рулила хвостом зеленоватая стрельчатая щука, под ней двигали жабрами два тупоглазых судака. – Прежде Прошка здесь своих боровов вязал, теперь мое место. Я их гуртом, по-братски… – Он смотрел на свои жертвы ласковым взглядом: рек он прошел много, от Волги и немного за Вислу, видел их в разбитых мостах и затонувших баржах, в щепе и мазутных разводьях, в господнем страхе; мертвыми казались ему те реки, как и удержаться в них рыбе, если человеку невмоготу? – Бери, бери, не жалко.

– Что вы! Алеша поймает.

– А то купи! – повернулся он к Капустину, смотрел нетерпеливо, кажется, этого именно он и хотел.

– Если я первую рыбу на серебряный крючок возьму, не видать мне удачи, – сказал Капустин, и Воронок погас, оглянулся на свой спиннинг, брошенный внизу у воды; начиналась вечерняя зорька, время судака. – Скоро пассажирский на Москву, – напомнил Алексей, – купят у вас рыбу. В луга хочу жену сводить.

– Прокимновы в «тихой», сын и батя. – Он усмехнулся. – Сеть сымают. Я их пропесочил, сказал, на вас ночью учитель оборвался, весь, до последней железки. Ты с них стребуй, Алексей Владимирович, у них на капроне блесен – как игрушек на елке. – Яков ревниво посматривал вниз, рядом с его спиннингом кто-то выводил рыбу. – Видали? Видали? – приговаривал он, обиженно помаргивая. – Мою рыбу ведет, под меня она шла!

Он кинулся с устоя вниз, забыв о ботинках.

С левобережного устоя Капустин увидел Вязовкину, а неподалеку и мальчиков у воды, годовалый малыш оседал в песок на кривых ножках, поднимался и снова оседал. В «тихой» покачивалась плоскодонка с Прокимновым-старшим и расходились круги от нырнувшего к сети Ивана. Александра была в красном платье ниже колен, тяжелая, бесформенная на взгляд, без талии, волосы, свободно забранные прозрачной тюлевой косынкой, озадачили Алексея частыми кудряшками: Саша ли это?

Она спиной почувствовала их, как чувствуют опасность, сторожко, подбородком, к поднятому плечу, повернула голову, взглянула искоса, приметила на устое двоих и бросилась к детям, грузла в песке бежевыми, на высоком каблуке лодочками. Капустин поспешил навстречу, сказал с открытой ласковостью старшего: «Здравствуйте, Саша!» – и потянулся к малышу, но тот отвернулся, обхватил шею матери, показал почти безволосый, со свекольным родимым пятном затылочек.

– Мы с Катей пришли. Познакомьтесь, Саша.

Катя пожала горячую, влажную от пота руку, почувствовала натянутость минуты, растерянность молодой женщины. Мальчики наряжены: белые носочки с каемкой, на младшем лакированные туфельки, оба в коротких штанишках, в импортных, с рисунками, маечках.

– Неужели с мальчиками по плотине? – поразилась Катя. – Или лодкой переплыли?

– Пашка на руках, а Сережа сам, впереди всех летит. Он этим летом прибегал и ко мне и к отцу, сладу с ним нет. – Не упрек, гордость была в ее голосе и сознание, что так и должно быть, все идет, как положено, своим чередом. Напряжение оставило ее, Саша улыбнулась, и Кате только теперь открылось ее лицо: необычное, красивое, красновато-рыжих, янтарных тонов, с подвижными, выразительными губами и отзывчивым, быстрым взглядом. – Чего песок топчем? Пойдемте на траву.

Они поднялись на насыпь, Саша вытряхнула песок из туфелек малыша и спустила его с рук. В нем не было и отдаленного сходства с Капустиным, глаза серые, ни в отца, ни в мать, не плотного, густого цвета, а прозрачные, как и Сашины янтари, – сходство, о котором она говорила, – фантазия Саши, она этого хотела, и даже сейчас словно подталкивала Алексея: вглядись получше, ведь у него твои глаза, твои! А Сережа во всем повторил отца, но черты его тоньше, не потому только, что детские, нежные, – вмешалась материнская кровь.

В «тихой» снова вынырнул темноликий Иван. Саша крикнула:

– Ва-ань! Пришел учитель с женой!

Иван поднял руку перед тем, как уйти под воду.

– Изнырялся, – сказала Саша. – Сеть под насос затянуло. В «тихой» насос сидит, помнишь, когда лед у плотины рвали?.. – Она осеклась, что не повеличала Капустина, и досказала уже одной Кате: – У нас один год с плотиной запоздали, не положили вовремя на дно, лед ее и прихватил. Пришлось тут, где мы стоим, дамбу рвать. Тогда и насос утопило. Поднять хотели, а он разбитый, водолаз смотрел. Свекор ругается, вроде кто-то нарочно завел сеть под насос и проволокой повязал. – Ее муж снова показался из воды, подышал ртом и занырнул. – Придется резать, Алексей Владимирович.

Алексей пожалел Сашу, ее непокой и растерянность. За Катю он был спокоен, она чувствовала себя свободно, угасавший день подарил ей уверенность в себе, в Саше она видела ученицу Алексея и, кажется, более всего поражалась, что эта грузноватая женщина, мать двух детей, воспитана ее мужем. А Саша сбилась с тона, смотрела под ноги, на большие, с набившимся песком, лодочки и не решалась сбросить их.

– Что это мы величаться стали, Саша? – пришел он ей на помощь. Так вернее и проще, скрытность не дается Саше, ей нельзя играть никакой роли, она может быть только собой. – Уже мы не в школе, ты теперь знаменитый человек…

– На всю толоку знаменитый! – оживилась Саша. – Меня всякая буренка знает!

– И портрет твой у сельсовета видели.

Она всплеснула руками:

– Не было б стекла, я бы выдрала: горе – не портрет.

– А по мне красиво, – сказал Капустин серьезно.

– Неужто я живая хуже?

– Лучше! – воскликнула Катя. – Куда лучше, сравнивать нечего. – Близорукая, и теперь видевшая Сашу немного расплывчато, Катя впервые ощутила на себе ев осмелевший, изучающий взгляд, особый женский взгляд, от которого не укроется ни упавший на лоб волосок, ни морщинки у рта или на притененной поднятым воротником шее. Все было бы естественно, если бы не истовость этого взгляда, его трепещущая напряженность, будто от того, какой окажется Катя, что-то зависит и в жизни Саши; взгляд без праздного любопытства, без мимолетности – не легкий, не скорый на суд или одобрение. – Дети у вас – чудо, – сказала, смутившись, Катя.

– Удачные мальчики, – отозвалась Саша. Что-то ей вспомнилось, сняло улыбку, но она не сразу отважилась открыться, колебалась, поминать ли об этом. – Они ко мне от рождения добрые, не мучили… Я и первого легко родила, не крикнула. Баба одна в родилке пугала: мол, без муки родила – не к добру. Матери надо муку принять, чтоб у сына ее не было, сколько проживет. Ты, мол, откупилась, ему отольется…

– Глупая или злая женщина! – убежденно отозвалась Катя.

Саша опустилась на корточки, прижала к себе вертевшихся у ее подола мальчиков, потом подтолкнула их, велела сбегать в луга, они начинались сразу за насыпью. Вздохнула освобожденно, глядя им вслед, и сказала:

– Женщина хорошая, только очень она родами намаялась. Двое суток – никак, разрезали ее, девочку взяли чуть живую, вот у матери и одна надежда – вся мука ей пришлась, а дочь пусть живет счастливая, не то что слепень – комар чтоб не ужалил… А только не бывает так… – Материнство, и свое, благополучное, и чужое, начавшееся со страданий, наполняло ее, красило особой, самоотверженной добротой. Катя и Капустин не нашлись сразу, что сказать, и Саша закончила рассудительно: – Всякое будет: и ужалит и укусит. Только бы скаженные собаки не рвали.

Прокимнов-старший подгребал к берегу, под кусты, куда прибежал Митя с инструментом, а Иван отдыхал на спине, похлопывал по воде ладонями.

– Иван с рыбой пришел? – спросил Капустин.

– Чего-то принес. Ночную, может, продал кому.

– Я его кукан упустил. Не говорил?

– Он скажет! – Саша будто гордилась скрытностью мужа. – Я не спрошу – молчит. Голавль пошел, мальчики неделями отца не увидят, проскочит под окнами на мотоцикле в район, а Сережка в крик: отец проехал…

До слабости в коленях, до дрогнувших пальцев захотелось Капустину коснуться Саши, ощутить ее тепло, и он взял ее за руку, стиснул присмиревшие пальцы и сказал, кивнув на железную рубчатую площадку стоявшего на рельсах крана, которым забивали и выдергивали дубовые щиты плотины:

– Сядь и вытряхни песок из туфель. Чего мучиться?

Так он, верно, держался с ними и в классе, подумала Катя, – заботливо и наставительно. И то, что женщина покорно опустилась на выступ крана, сбросила туфли, молодо наклонилась и стала счищать с большой, светлой ступни песок, тоже было в порядке вещей, еще одной подробностью этой новой, открытой, речной жизни, такой же естественной, как озорующий на воде муж Саши, как юркий, решительный Митя Похлебаев или две маленькие фигурки на бугре – темные силуэтики на фоне огромного, опускавшегося к горизонту солнца.

А Капустин отвернулся, слышал мягкий шорох ладони по ноге, но не смел смотреть именно потому, что мучительно хотел этого, хотел увидеть ее всю, от соразмерной, чуть суховатой ступни, с натуральной, так удивившей его когда-то розовостью ногтей, до склоненной головы, убедиться, что она прежняя, и это закрытое, нескладное платье – красное в белых горохах, – и грубая, чужая укладка волос под тюлем в серебристых полосах, – все это случайность, вздор, все от неумения. Он побрел по песку навстречу плоскодонке, свекор Саши кивнул ему, в движении горделиво посаженной головы не было радушия, оно было коротко и замкнуто, даже спесиво, но Алексей отнесся к этому спокойно. Быть может, Капустину не следовало приходить в «тихую» в час поражения старика, когда обстоятельства принудили его отступить, убрать сеть. Обрезанную под водой капроновую трехстенку он выбирал не по-хозяйски, не выкладывал в лодке, а бросал как попало, не глядя ухватывая шнур и накалывая пальцы о чужие блесны с тройниками. Изредка попадалась дохлая рыба, выбеленные смертью подлещики и судачки, однажды взыграла, колотя хвостом по борту, щучка, недавно угодившая в ячею, – убрав весла, старик быстро, по сети, двигался на другую сторону «тихой». Сына он в лодку не подобрал, хотя в ней одежда Ивана, тот поплыл было за плоскодонкой, но раздумал и на спине не спеша подгребал к мыску, где стоял Капустин.

– Хорошо-о! – Саша блаженно прижмурилась, наблюдая сердитого свекра, Алексея и мужа, отжимающего на себе трусы, видела их вне суеты, в успокоительной слиянности с речной заводью, зелеными пригорками над нею и меркнущим небом. – Ильин день скоро, а я и не поплавала. Шастаешь по плотине туда-сюда, тут не до реки. Девкой без отдыха через Оку плавала, туда и обратно.

Саша сидела, подобрав подол платья, вытянув ноги и плавно, безотчетно прогибая их в подъеме, – в каждом ее движении была освобожденность от игры, намеренности; сама природа, чуждая ухищрениям. Она занесла руки за голову, коснулась вдруг непривычной, жесткой укладки волос, украдкой взглянула на Катю, встала и поднялась на носки, стараясь лучше разглядеть сыновей на лугу.

– Вы всегда завиваете волосы, Александра? – спросила Катя.

– Была печаль!.. Я и в праздник простая бегаю: времени нет. – Она все смекнула, увидела снисходительное, жалостливое неодобрение в глазах маленькой женщины с пшеничными, волнистыми волосами и сказала с виноватой усмешкой. – Волос у меня никудышный… ровный как конский хвост.

– И прекрасно, что ровный, это же ваш стиль! – оживленно заговорила Катя; они остались одни, когда же и сказать этой славной женщине то, что всегда виднее со стороны. – Вы большая, крупная, вам как раз подходят сильные, прямые линии… Просто прекрасно! Мне кудряшки еще куда ни шло, а вам не надо, нет, нет, Александра! – почти просила она, не щадя себя, чтоб у Саши не возникло обиды. – Мои от природы вьются, я не трогаю их, только крашу, они в натуре какого-то мышиного цвета, а белые лучше… – Она умолкла, заметив, что Саша отчаянно покраснела: лицо ее словно отлито из красной меди.

Но смятение Саши прошло через несколько секунд, и она сказала с насмешкой над собой:

– Большая, а ума не набралась. Завила рудая кобыла хвост!

– Посмотрели бы на себя в зеркало, Саша: вы такая красивая! Ни на кого не похожая… – У Кати отлегло от сердца, она говорила, что думала, полная женской отваги, щедрой снисходительности и расположения к людям, причастным к жизни Алеши. – В школе вы любили Алексея Владимировича, правда?

Саша с усилием переводила потяжелевший взгляд от реки на Катю, на Капустина и мужа, на бредущих обратно детей: вопрос ошеломил ее: если Капустин все рассказал жене, чего же и спрашивать?!

– В школе ученики любили Капустина? – переспросила Катя, не подозревая, какая буря пронеслась в душе Саши. – У ребят ведь нет середины, они или обожают, или не переносят. А Капустин строгий, душу вымотает, правда?

– Ага! – Саша перевела дух. – Мотал! С каждого спрашивал.

– И все-таки любили! – не сомневалась Катя, иначе быть не могло.

– Жалели…

– За что?! Что он несчастненьким был?

– Несчастливый, – подтвердила Саша, она уже вполне владела собой. – Он и с нами маялся, хотел скоро нас научить, в два счета, вот и обижался на нас. И пары ему в селе не было, – добавила она сочувственно. – Невесты не нашлось по нем. Старую он не взял бы, а молодые – дурехи, все в город ладились, кто учиться, кто в торговлю… Он и уехал от нас.

Пришел черед потеряться Кате: она смешалась, не находя простых слов или шутки, чтобы перебить скрытую печаль сообщения Саши. Катя подумала, что Алешина бывшая ученица не слишком умна, если решила все это выложить ей, но в словах и в тоне Саши не было ничего умышленного, и Катя, на ее взгляд, молодая, иначе она не стала бы говорить, что Капустин старую не взял бы. Но что-то задевало Катю в ее откровенности, отъезд Алексея из деревни она представляла себе иначе, привыкла думать, что он затосковал в деревне без друзей, без близкого по душе человека, что судьба повела его к ней, теперь ее впервые уколола мысль, что, найди он здесь девушку по себе, пусть не ровню, так и остался бы на Оке, при матери, при жене и детях. Кате стало неуютно рядом с Сашей, вечерние краски на глазах делались холоднее, захотелось спуститься к Алеше, услышать его негромкий голос, снова ощутить родство и близость.

– Я мальчиков приведу, Алексей Владимирович и не разглядел их толком. – Саша поняла желание Кати, прочитала его во внезапной молчаливости, в неспокойном взгляде, устремленном на Капустина. – Мужик на реке дуреет, только об рыбе и разговору. – Она подняла туфли, не стала их надевать и пошла навстречу сыновьям.

Прокимнов-старший выгребал на пенистый простор реки, одежду сына он бросил на другой стороне «тихой», и Митя Похлебаев бежал с ней к Ивану.

Иван вылез из воды молчаливый, не расположенный к Капустину, хотя белозубая ухмылка и кривила его лицо.

– Без курева бросил меня Черный… – сказал он после хмурого молчания, вопросительно глянул на учителя и погас: Капустин не курил.

– Как же это сеть под насос попала?

– Черный говорит: нарочно завели. Он пришлых ненавидит.

– А вы ладите с ними?

– Мне чего – я конюх, я свою рыбу возьму, хоть вся Рязань явись. Я, когда при деле, никого и не вижу. Ночью Саша мимо ряжей шла, а я не вспомню: была она, не была.. – Зачем-то ему надо было настоять на своей отдельности не только от отца, но и от жены, от семьи, от бывшего учителя, выделить свой круг, где никто ему не указ и не советчик. – Приволоклась с пацанами, – проворчал он, бросив взгляд на Сашу. – Не надоело по плотине шастать!

– Она мальчиков хотела показать.

– Избы у нас, что ли, нет? И стол посередке, и на стол найдется. Голову испортила, вроде ей Новый год или какой еще праздник.

– Это их женские дела, Иван Сергеевич.

– Все вы мне – Иван Сергеевич! Иван Сергеевич! И давеча на ряжах и тут. Я вроде не лысый! – Ухмылочка его сделалась настороженной, недоброй. – Меня Иваном дразнят…

– Извините. – Капустин достал из кармана пластмассовую катушку с бумажным, красновато-золотистым кружалом, на котором длиннохвостая русалка выуживала спиннингом рыбу. – Я вам леску принес, как обещал.

– Не надо. – Он и не взглянул на импортную леску. Позой Иван вдруг напомнил отца: шея удлинилась, вытянулась по-петушиному заносчиво, корпус чуть откинулся назад. – У меня их навалом. Задолжали мне, что ли? – спросил он сердито. – Митьке Похлебаеву отдайте.

Митя как раз и приближался с платьем Ивана в одной руке и сапогами в другой.

– Утром вы мне голавлей дарили, ведь от души.

– А вы не взяли! – резонно сказал Прокимнов. – Мы и квиты. – Он проследил за тем, как Капустин нехотя положил в карман пиджака катушку. – Еще мы с Александрой вам задолжали.

О чем это он? Капустин напряг память: что у него на уме? Родилось смутное чувство опасности и смущенное, виноватое состояние души.

– Меня дома всяк по себе ломает. – Он смотрел, как Саша с мальчиками спускается от лугов к «тихой». – Александра на трактор гонит, в люди хочет меня вывести, а Черный смеется: мол, к Пантрягину в кабалу идешь, деньги он заплатит, а душу из тебя выймет.

– А чего хочет отец?

– Чтоб на шлюз. Кем ни есть, хоть на затычку, а на шлюз. Шлюзовские – рабочие. Они при ведомости, их пароходство кормит. И еще заработаешь, тут свой интерес.

– А на шлюз неохота?

– Охота! – сказал он убежденно и вздохнул. – Только я на шлюзу пить не брошу. Пропаду… Мне надо бросить, – сказал он тихо, чтобы не расслышала Саша, и ребром ладони провел по коричневой шее.

Возвращались они по плотине вместе. Катя скользила ладонью по стальному тросику ограждения, что-то говорила Саше, шагавшей справа, в пристукивающих, открывающих шафранные пятки лодочках. За ними поспевал Сережа, а на руках у Капустина сидел малыш: перед плотиной он вдруг послушался матери, потянулся к Капустину, и тот прижал его к груди, прикрыв ножки полой пиджака.

Саша мельком озиралась на мужа и Капустина, счастливая, что сын у него на руках, и о чем-то они с Иваном мирно беседуют.

А Капустин спасался малышом, его безгрешным теплом, своей почти отцовской нежностью к нему; она помогала – или так только казалось Капустину – глушить другую нежность, греховную, невозможную, оскорбительную для Кати, которая безмятежно частила рядом с Сашей – в сабо, опасаясь уронить их в воду.

8

Каждую ночь Алексей уходил на реку.

Собираясь в деревню, он мечтал о вечерней зорьке у плотины, о рыбалке на людях, с независтливым и щедрым откликом чужой удаче, с восторгами домашних у тяжелого кукана, подвешенного на крюк пружинных весов, а стал ночным невезучим охотником, уходил за реку и в яростное полнолунье и после, когда луна стремительно, до ощущения потери, пошла на ущерб, уходил в темень, в гул разъятой плотиной реки, в ночное безвременье меж двух зорь, чтобы побродить одному и, завидя на плотине валкие, словно еще не проснувшиеся фигуры доярок, сойти берегом пониже, под кусты ивняка, против фермы.

После дойки туда прибегала Саша.

Старым спиннингом промышлял Митя, Капустин брал одноручный, складной, в темном чехле, и совал его за голенище резинового сапога, – сапоги, коричневый, вислый свитер и мужнюю защитную, привезенную из Казахстана куртку извлекла на свет божий Цыганка. Поутру, если ему случалась удача, Капустин прятал спиннинг, и каждый встречный полагал, что рыбу он взял на серебряный крючок у кого-нибудь из рыбаков. В прежние времена одна мысль об этом была бы ему нестерпима.

Он неторопливо собирал на берегу спиннинг и подолгу сидел неподвижно, наблюдая озаренное луной или глухо темнеющее ложе реки, огонь в диспетчерской шлюза, поднятой высоко, как капитанский мостик на судах, зеленоватый и седой вал падающей с плотины воды, широкий и таинственный поток, единый, но со струями, несущимися наперегонки. И в этой картине, в реальном и призрачном мире, для него было теперь больше смысла и значения, чем в любой удаче рыбалки.

Темнели на воде верхушки ряжей, когда Капустин проходил мимо электростанции. Под утро здесь объявится муж Саши, он будет приходить сюда всякий день, пока голавль не скатится в низовья Оки, к волжской воде. Окончив дойку, прибежит запыхавшаяся Саша, но Иван и не повернет к пойме головы, так и будет сидеть в профиль к ним, будто их и нет на открытом берегу, на розоватом от поднимающегося солнца песке…

Ночами пустовал амбарчик. Капустин отсыпался здесь днем, чаще лежал, слушая приглушенные срубом голоса старух, близкие, неуверенные шаги Кати, казнился, что не может изменить странную и горькую для нее жизнь. Катя ночевала в доме, на летней половине, в большой горнице с печью, с комнатушкой-выгородкой за ее белым, сверкающим кафелем. Спать в амбаре одной, под скрипы и шорохи, под крики выпи и громкое, внезапное, как беда, хлопанье крыл, будто большая птица сорвалась с ветки или спасается от ночного врага, было слишком тревожно.

Им с приезда приготовили праздничную летнюю половину, в ласковом золотистом пламени нестареющих, смолистых бревен, в тугих валиках пакли, горницу, увешанную семейными фотографиями, прядками крашеного ковыля, букетиками бессмертника и двумя узенькими, без рамок пейзажами Клевера, но Катя с Алексеем, пока их не разделила ночная Ока, предпочли глухую, без окон, избенку в глубине сада, без скрипучего, хриплого бормотания репродуктора и громкого боя часов.

Спустя несколько дней Катя проснулась сразу же после ухода мужа с необъяснимым чувством потери: ее разбудила пустота, тишина, без глубокого, нечастого дыхания Алеши, без тепла и защитной, ограждающей тяжести его тела. Она еще услышала скрип калитки в городьбе, хотела броситься следом, чтобы взял с собой, но решимости не хватило, помешало именно это тревожное и беспричинное ощущение близкой утраты.

Скоро поднялся ветер, он напористо, порывами шумел в листве, ударял оземь яблоками, и Катя подумала, что Алеше плохо на реке; когда задувает прямо в в двери амбарчика, объяснял он ей, то на Оке ветер дует из-за спины, от плотины вниз, и рыбы прячутся в ямы. Вдвоем им были бы здесь по душе и шквалистый ветер, и дальняя, громыхающая гроза.

Луну то и дело закрывали облака, сад темнел и снова обнажался, резкие тени наполнили сад судорожным движением, недоброй полуночной жизнью, и Катя закрыла дверь, но непроглядность испугала ее еще больше, что-то враждебное, умышленное слышалось теперь Кате в гудении листвы, в ударах яблок о толевую крышу. Она распахнула дверь и побежала босая к дому, мимо накрытого фанеркой таза с остывающим смородиновым вареньем, мимо облетающих на ветру ранних флоксов. Потянула железную скобу, но дверь не поддалась, и дверь веранды, легкая, застекленная, была заперта изнутри. Катя вернулась, села на пороге амбарчика – здесь лучше, чем в постели, ближе к неведомому, к опасности; в просветах листвы видна луна, можно приготовить себя и к угасшему темному миру, и к ночным теням. В неспокойной этой игре Катя не заметила появления Екатерины Евстафьевны.

– Чего в дом не идешь? – спросила старуха. – Я за вареньем, сорвет фанерку – сору накидает.

– Я дергала дверь.

– Покрепче бы надо, у нас не заперто. Веранда на крючке, от разбойного кота, а сени открытые.

Катя пошла следом за бессонной, заботливой старухой, мир вокруг разом устроился.

– Как бы Алеша под дождь не попал, – сказала она у открытой двери дома.

– Не наша это гроза, ее и Рязань не увидит, – сказала Цыганка уверенно. – На Серпухов пойдет, на Калугу. Бывало, земля в трещинах, колос пустой, бога молишь, чтоб ее к нам повернуло, и все напрасно. Наш дождь из гнилого угла, зарядит – не рада будешь.

– Алеша и не отдохнул, обещал не ходить ночь…

– Ему эти дни все неудача, а вечером места не нашел. Ты не смотри, что он взрослый, рыбак до гроба – мальчишка обидчивый. Митька таскает, а ему не идет.

Старуха впустила Катю на летнюю половину, под старой медной люстрой вспыхнула стосвечовая лампа, и Цыганка принялась рассказывать невестке об их стране, о старых лугах, о гнилом угле, ведавшем дождями и непогодой, о щедром нынешнем половодье и высокой траве, о том, что все идет к хорошему хлебу. За сухой стеной робко всхрапывала Паша, раздалось машинное хриплое приготовление часов к бою – они отмерили час пополуночи.

– Ты ложись, а я с тобой посижу, – сказала Цыганка. – Вижу, тебе наша жизнь интересна.

Катя сбросила халат, осталась в низко лежащих на бедрах трусиках и вдруг, вспомнив о шести темных окнах горницы, хотя и закрытых вполовину крахмальными занавесками, шмыгнула под простыню.

– Ты совсем девчонка: еще ты родами не мучилась, не ломало тебя…

Катя жмурила не защищенные очками глаза и радовалась свету, старухе, присевшей в ногах, под выключателем, бегству из темноты, из чужого, без Алеши, амбарчика.

Громыхнуло ближе. Цыганка сказала, что лучше погасить свет, дождя не будет, а молния может на грех залететь, так бывает при сухой, синей, как ее назвала старуха, грозе. Несколько мгновений темнота казалась кромешной, потом посветлело, проступили окна, все стало различимо, старуха, умащиваясь, уперлась рукой в голень Кати и внезапно провела ладонью по простыне с нерешительной, словно случайной лаской.

– Я старше Алеши, – сказала Катя. – Слыхали?

– Чего там рядиться! – легко откликнулась старуха. – И мой командир на три года меня моложе был. Ты года ваши вместе сложи, и разделите поровну, по любви. Позволила бы я своему, он на руках меня носил бы.

Говорила старуха, – ей ли хвалиться давней пылкой любовью? – но Катя не почувствовала неловкости; ночные сумерки, живая тяжесть в ногах Кати, простота тона сравняли их на короткое время.

– Он в каком звании был? – спросила Катя.

– До погонов он не дожил. Скажи ему кто, что погоны вернутся, руки не подал бы.

– Он полком командовал?

Старуха рассмеялась:

– Легкий у вас нынче счет на полки да на дивизии. Ротой! Ротой труднее всего командовать. – Она повременила, не удивится ли Катя, но та молчала. – Я когда паспорт в Уссурийске выправляла, три года себе урезала, спасибо, Паша справки не дала, а то бы в ней рождение написали. Пришли мы в загс веселые, а кому и верить, как не веселым! Так и сравнялась я с Федей по бумагам, а теперь он и вовсе молоденький, на веки вечные, в сыновья мне… Я старела, а он, упрямый, нет!

– А у нас разница шесть лет. Алеша матери сказал, что четыре, не хотел огорчать, а на самом деле не четыре – шесть.

О женитьбе Капустин телеграфировал матери в канун свадьбы.

Она примчалась встревоженная, с ног сбитая крутостью, непоправимостью случившегося, и Катю приняла сразу как неизбежность. «Любишь ее?» – спросила она, оставшись наедине с сыном. Он медлил с ответом, мешал другой, давний разговор с матерью, в котором он был жалок и беспомощен, и, чего-то испугавшись, снова заговорила мать: «Ты привяжешься и не бросишь, будешь верным мужем, как твой отец». Говорила неспокойно, хотела для него счастья полного, безоглядного, каким было ее короткое, разбитое войной счастье. «Она хорошая», – сдержанно сказал Капустин. «Вижу, что хорошая. Чистая, славная женщина – это счастье, Алеша. И любит тебя, любит так, как другая, может, и не полюбит, как не всякий способен…» – «Чем же я так не удался, что другие не полюбят?» – «Ты серьезный, тебе дурочка, вертихвостка красивая прискучит. О чем тебе с ней толковать, она, может, и книги не раскрыла, а у Кати вон сколько их…» – «Катя старше меня». – «Она говорила, а что-то мне не верится, Алеша. Ладная такая девчоночка. Я подумала, шутит, испытывает свекровь. – Мать заговаривала его, лечила от старой раны, чуяла, что не все еще зарубцевалось, живы еще боль и обида. – Катя, видно, много читает, смолоду при очках». – «Она с детства в них, – усмехнулся он напрасным усилиям матери. – Когда еще азбуки не знала». Ему бы осчастливить мать тем, что Катя досталась ему девушкой, неловкой, напуганной предстоящим, но как сказать о таком, он не знал…