сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 69 страниц)
Когда новобрачным пришло время отправляться в спальню, г-н де Балансе подал герцогу ночную рубашку и увидел, что, в соответствии с самыми строгими правилами супружеской галантности, принц полностью выщипал волосы у себя на теле.
Людовик XV признал этот брак, но отказал г-же де Монтессон в титуле ее высочества.
Тем временем борьба между г-ном де Шуазёлем и герцогом д'Эгийоном продолжалась.
Скажем пару слов об Армане Виньеро-Дюплесси, герцоге д'Эгийоне, который играл столь важную роль в последние годы царствования Людовика XV и сын которого играл столь жалкую роль в первые годы Революции.
Герцог д'Эгийон родился в 1720 году; уже в юности он явился ко двору и был представлен там под именем герцога д'Аженуа. Это тот самый герцог д'Аженуа, в которого была влюблена г-жа де Шатору, упавшая в обморок, несмотря на присутствие короля, когда ей стало известно о ранении герцога д'Аженуа во время атаки на Кастельдельфино, куда король нарочно послал его, чтобы разлучить с ним свою фаворитку.
Напомним, что г-жа де Шатору, в противоположность г-же де Помпадур, всегда была противником Австрии. Герцог д'Эгийон разделял ее убеждения, служившие также убеждениями его дяди, герцога де Ришелье; так что он вполне естественно оказался приверженцем партии дофина и врагом г-на де Шуазёля и парламентов.
Когда парламент Бретани начал бунтовать против короля, оказывая сопротивление нескольким королевским указам, герцог д'Эгийон, являвшийся тогда военным губернатором этой провинции, употребил там такую энергию и такую жестокость, что это привело к отчуждению между ним и независимыми по своей природе бретонцами, которые сделались несправедливыми к нему.
Когда в 1758 году англичане высадили десант на побережье Бретани, герцог д'Эгийон разгромил их при Сен-Ка и вынудил снова погрузиться на суда; однако бретонцы утверждали, что герцог д'Эгийон не внес в эту победу весь тот вклад, какой ему следовало внести в нее лично, и обвиняли его в том, что во время сражения он отсиживался на мельнице.
— Герцог д'Эгийон покрыл себя славой в сражении при Сен-Ка, — заявил кто-то в присутствии г-на де Ла Шалоте.
— Мукой, вы хотите сказать, — ответил генеральный прокурор парламента Бретани.
Острота была колючая; она застряла в горле у герцога д'Эгийона, и он стал проявлять еще большую жестокость.
Тогда бретонцы ожесточились против него и, со своей стороны, обвинили его в лихоимстве и вероломстве, ходатайствуя о его отставке и оказывая тем самым помощь г-ну де Шуазёлю, инстинктивно ощущавшему необходимость уничтожить герцога д'Эгийона и делавшему все от него зависящее, чтобы добиться этой цели. Вынужденный бороться одновременно против первого министра и против парламента, герцог д'Эгийон употребил все доступные ему средства и, в свой черед, обвинил Ла Шалоте в заговоре, направленном на свержение монархии. Ла Шалоте был заключен в тюрьму и стал кумиром парламента. Волнения в Бретани усилились.
Герцог д'Эгийон учредил некую видимость нового парламента, но созданный им особый суд подвергся осмеянию. Наконец, устав от всех этих неурядиц, правительство сместило герцога д'Эгийона с должности военного губернатора Бретани и заменило его герцогом де Дюрасом. Это смещение с должности, явившееся поражением герцога д'Эгийона, придало новые силы парламентам, которые возобновили свои жалобы на губернатора, уже бывшего. Дело о взяточничестве герцога было перенесено в Парижский парламент, выступивший против обвиняемого и грозивший наказать его в судебном порядке. И вот тогда герцог д'Эгийон и его дядя герцог де Ришелье осознали необходимость создать себе опору в окружении Людовика XV и вывели на сцену г-жу дю Барри.
Как мы видели, интрига удалась как нельзя лучше. Через г-жу дю Барри герцог д'Эгийон добился от короля приказа, который прекратил начавшийся против него судебный процесс; Парламент, со своей стороны, предвосхищая тот приговор, какой ему надлежало вынести, утвердил постановление, которым герцог д'Эгийон обвинялся в поступке, пятнавшем его честь, и временно, вплоть до вынесения приговора, отстранялся от исполнения обязанностей пэра.
В качестве ответа на это постановление король приказал провести торжественное заседание Парламента в Версале; на этом заседании герцог д’Эгийон сидел среди пэров.
Поясним, в каком состоянии находились дела в тот момент, к которому мы подошли.
В то время руководил Парижским парламентом Мопу-сын, который был его первым президентом; однако Мопу метил выше.
Он хотел быть канцлером.
Для того чтобы государственная печать не ускользнула от него, он обещал г-ну де Шуазёлю свою поддержку против герцога д'Эгийона, а герцогу д’Эгийону — свою поддержку против г-на де Шуазёля и, опираясь на обе враждовавшие партии, получил должность канцлера после отставки своего отца, который занимал ее до него.
Это был пятидесятишестилетний человек среднего роста, которого враги считали страшным, несмотря на его красивые живые глаза, исполненные огня и ума. Он имел нечто жестокое во внешности и обладал желчным характером, придававшим желто-зеленый цвет его лицу, в силу чего маршал де Бриссак называл его президентом Лимоном. Это прозвище, пользовавшееся большим успехом, побудило президента делать то, что по вечерам делают актеры в театре, то есть покрывать лицо белилами и румянами. В итоге внешность его выглядела менее мрачной, а его медоточивая речь брала на себя труд привлечь к нему тех, кого не могла покорить эта подправленная внешность. Он был вкрадчив, изворотлив и жаден до похвал, с какой бы стороны они ни приходили. Назначенный президентом Парламента, он спросил у человека, к которому у него было доверие, что думают о нем при дворе. Тот, к кому был обращен этот вопрос, вначале стал отнекиваться, не желая отвечать, но, вынуждаемый высказаться, признался, что при дворе все считают Мопу спесивым и неприступным.
— И всего-то? — ответил первый президент. — Ну что ж, вскоре они изменят свое отношение ко мне.
И действительно, с этого времени он сделался кротким, любезным, предупредительным; сталкиваясь с ним, самый мелкий канцелярский служащий видел его благожелательный взгляд и его улыбающееся лицо. Будучи человеком прозорливым, он обратил взгляд в будущее и рассчитал, что старому министру не удастся взять верх над молодой фавориткой. И потому, вступив в должность канцлера, он явным образом повернулся лицом к г-же дю Барри. Чтобы не пугать фаворитку, он перестал носить длинную судейскую мантию и забросил черную карету, на которой прежде передвигались канцлеры. Наконец, словно простой смертный, г-н Мопу играл с ее негром и ее обезьянкой, с Замором и Мистигри: Замор поедал конфеты, которые приносил ему канцлер, а Мистигри стаскивала с него длинный парик.
Вдобавок он называл г-жу дю Барри своей кузиной, хотя такое свойство выглядело куда менее несуразным, чем свойство императрицы Марии Терезии и г-жи де Помпадур.
В продолжение этого времени делалось все возможное, чтобы вызвать охлаждение Людовика XV к г-ну де Шуазёлю.
Граф де Брольи, который имел поручение следить за перепиской, касающейся иностранных дел, и получал сообщения от тайных агентов, шпионивших за ходом дел у союзников и одновременно за аккредитованными у них послами, предупреждал короля, что г-н де Шуазёль предан Австрии в большей степени, чем Франции.
Госпожа дю Барри раздобыла превосходный портрет кисти Ван Дейка, изображающий Карла I и являющийся в наше время одним из главных украшений музея Лувра, и повесила его напротив дивана, сидеть на котором имел обыкновение король.
— Что это за портрет? — поинтересовался Людовик XV.
— Это портрет Карла Первого, государь.
— А зачем он тут повешен?
— Чтобы напомнить вашему величеству о судьбе этого несчастного короля.
— И в связи с чем вам угодно напомнить мне о его судьбе?
— Такая же судьба ожидает и вас, государь, если вы не уничтожите ваш парламент.
Как-то раз, явившись к г-же дю Барри, король обнаружил, что кушанья у нее стали намного лучше, чем прежде.
— Что стало причиной такой счастливой перемены? — спросил Людовик XV.
— Дело в том, что я прогнала моего Шуазёля; а когда вы прогоните вашего?
Королю была подана записка, доказывавшая, насколько подобные факты могут быть доказаны, что г-ну де Шуазёлю было обещано Марией Терезией небольшое суверенное княжество, с полной гарантией передать его по наследству, если он сумеет возместить Австрийскому дому ущерб от потери Силезии.
С этого времени герцог де Ришелье, герцог д'Эгийон и фаворитка стали называть г-на де Шуазёля не иначе, как королем Шуазёлем или корольком.
Наконец, было перехвачено и передано г-же дю Барри письмо герцогини де Грамон, которая объезжала провинции и подстрекала парламенты.
Однажды утром, явившись к фаворитке, король застал ее жонглирующей двумя апельсинами.
— Лети, Шуазёль! Лети, Прален! — приговаривала она. Король поинтересовался у нее, что это за новая игра.
— Качели, государь.
С этими словами она вручила королю письмо герцогини де Грамон; дело было 24 декабря 1770 года.
Уже давно устав от всех этих жалоб, то и дело звучавших в его окружении, король нуждался лишь в поводе, чтобы уволить министра, и воспользовался той возможностью, что была ему предложена.
Он взял перо и написал г-ну де Шуазёлю:
«Мой кузен!
Недовольство, которое вызывает у меня Ваша служба, вынуждает меня сослать Вас в Шантлу, куда Вы должны отправиться в двадцать четыре часа; я бы сослал Вас гораздо дальше, если бы не питал особенного уважения к Вашей жене, здоровье которой меня чрезвычайно заботит. Берегитесь, чтобы Ваше поведение не заставило меня принять иное решение. Засим, кузен, да хранит Вас Господь.
ЛЮДОВИК».
Затем, взяв другой лист бумаги, он написал г-ну де Пралену следующие строки:
«У меня нет более нужды в Вашей службе; я отсылаю Вас в Прален, куда Вы должны отправиться в двадцать четыре часа.
ЛЮДОВИК».
Господин де Шуазёль имел на своей стороне поэтов, энциклопедистов, философов и газетчиков. Все они, словно по команде, принялись громко кричать, так что можно было подумать, будто Франция погибла из-за того, что оказался в опале человек, более всех других на свете настроенный против Франции. В итоге выражение Овидия «donec eris felix»[12 - Пока ты счастлив (лат.). — «Скорбные элегии», I, 9. 5.] сделалось на ту минуту самой ложной поговоркой на земле, и, в отличие от всех прочих, именно в грозовое для него время г-н де Шуазёль насчитал самое большое число своих друзей.
Более того, верность попавшему в беду г-ну де Шуазёлю, которая была не чем иным, как оппозицией против г-жи дю Барри, стала модной. Накануне своего падения г-н де Шуазёль был всего лишь министром; на другой день после своего падения он оказался главой партии и обрел силу человека, являющегося выразителем идеи. Парламенты ощутили, что вследствие опалы министра их положение пошатнулось, и поняли, что для них вот-вот начнется полоса серьезных преследований; к тому же отставка г-на де Шуазёля означала возвышение герцога д'Эгийона, а возвышение герцога д'Эгийона означало гибель парламентов.
Вот что говорится в мемуарах того времени:
«Никогда еще уход министра со своей должности не вызывал такого сильного отголоска; опала г-на де Шуазёля стала его триумфом. Хотя ему было предписано никого не принимать в последний день своего пребывания в Париже, огромное количество людей самого разного рода толпились у его дверей, расписываясь в книге посетителей, а герцог Шартрский, близкий друг министра, преодолел все преграды и бросился в его объятия, орошая его слезами. На другой день, когда г-н де Шуазёль должен был уехать, те, кто не смог увидеть его накануне, расположились на его пути, и вся дорога оказалась заставлена с обеих сторон каретами, образовавшими две бесконечные вереницы».
Однако все эти изъявления сочувствия к опальному министру нисколько не устрашили герцога д'Эгийона; он мужественно и без колебаний подобрал тяжелое бремя, свалившееся с плеч Атланта, и, взяв на себя министерство иностранных дел, решил вместе с канцлером Мопу создать триумвират, третьим членом которого должен был стать аббат Терре.
Мы рассказали о том, что представлял собой герцог д'Эгийон, рассказали о том, что представлял собой канцлер Мопу; расскажем теперь о том, что представлял собой аббат Терре.
Аббат Терре был высокий и нескладный человек с дурной осанкой, уродливым лицом и глубоко посаженными глазами, с начисто лишенной обаяния речью и с трудом изъяснявшийся, но от природы наделенный крепким здоровьем, мощным темпераментом, быстрым восприятием, проницательным умом и превосходной способностью суждения, особенно в делах. В Версальском дворце ему уже давно поручали самые деликатные дела, самые щекотливые доклады, и даже его враги восторгались четкостью и ясностью его слога, точностью и логичностью его изложения вопроса; когда тяжущиеся стороны обращались к нему, чтобы представить ему доводы в отношении их спора, он подытоживал все за и против в этом деле с такой ясностью, что верой в правильность закона проникался даже тот, кому это было невыгодно; кроме того, он был остроумен, циничен и быстр на ответ.
— Как вы находите устроенные мною празднества в Версале? — спросил аббата Терре король Людовик XV.
— Я нахожу их бесценными, государь, — ответил аббат.
Эти празднества стоили двадцать миллионов.
— По правде сказать, аббат, — упрекнул его архиепископ Нарбоннский, — вы берете деньги из карманов французов!
— А откуда, по-вашему, я должен их брать? — простодушно ответил аббат.
И потому все поднимали против него крик, но он имел привычку говорить:
— Надо давать возможность кричать тем, с кого сдираешь шкуру.
Парижане пользовались этим разрешением и даже злоупотребляли им.
— У аббата Терре нет совести, — говорили они, — он лишает нас надежды и доводит до нищенства.
Однажды он обнаружил, что улица Пустого Кошелька сменила название: ночью какой-то шутник соскреб прежнюю надпись и написал: «Улица Терре».
Впрочем, он был великим манипулятором в финансовых вопросах; орудовавший деньгами с презрением человека, который всю жизнь только ими и занимался; упразднявший, восстанавливавший, уничтожавший, ликвидировавший; отбиравший у людей четверть, треть и половину доходов; в точности знавший, какой груз может нести на себе несчастный навьюченный осел, который именуется народом, и до каких пор, не ломаясь, может гнуться его спина; делавший все это так, как любой другой делает простое арифметическое вычисление, — одним движением губ, одним взмахом пера, одним росчерком; заставлявший еженедельные газеты месяцами поднимать шум; выпускавший из Бастилии толпы людей, которые оказались там лишь потому, что дурно отзывались о налогах; носивший прозвища Избалованный Ребенок, поскольку он добирался до всего, и Длинный Веник, поскольку, добираясь до всего, он не должен был влезать ни на какие подставки; посмеивавшийся над шутками, которые отпускали в его адрес, и повторявший повсюду остроту того славного малого, который, едва не задохнувшись в толпе, переполнившей Оперу, воскликнул: «Ах, господин аббат Терре, почему вас нет тут, чтобы нас всех уполовинить!»; обладавший черствой душой, но не из-за бесчеловечности своего характера, а из-за своей бесстрастности; пожертвовавший, словно последней из посторонних, баронессой де Лагард, своей любовницей, которую уличили в низкопробном грабеже, и открыто принесший ее в жертву, дабы избежать подозрения в сговоре с ней, он, в конечном счете, всегда применялся к обстоятельствам и готов был перерезать горло своим друзьям, родственникам, братьям и даже самому себе у алтаря Необходимости.
Закончим эту главу портретом опального министра, набросанным рукой самого Людовика XVI.
Правда, этот портрет датируется 1777 годом, но, хотя он написан спустя семь лет после той эпохи, о какой мы теперь говорим, его вполне естественно поместить здесь.
«Герцог де Шуазёль был одарен от природы тем, что царедворцы редко получают от нее, а точнее, тем, что легкомысленность их воспитания, испорченность нравов и изнеженность духа редко позволяют им иметь и почти всегда подавляют: я подразумеваю характер.
Смелый, предприимчивый, решительный, он имел в душе запас энергии, сделавший его способным к гордыне; он имел достаточно таланта для того, чтобы прослыть гением, и достаточно возможностей для того, чтобы заставить других предполагать в нем этого таланта еще больше.
Душа его была исполнена силы, он жаждал славы и обладал такой твердостью в решениях, что пренебрегал преградами и преодолевал подводные камни, полагая дело осуществимым, коль скоро оно задумано им.
