сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 69 страниц)
В то время, к которому мы подошли, то есть примерно в середине царствования Людовика XV, у него было восемь детей от королевы; от своих любовниц, исключая Полу-Людовика, он детей никогда не имел, а главное, никогда не хотел их иметь, поскольку внебрачные дети Людовика XIV явились хорошим уроком для его юности.
Детьми Людовика XV были:
дофин, родившийся 4 сентября 1729 года;
герцог Анжуйский, родившийся в Версале 30 августа 1730 года и умерший в 1733 году;
Луиза Елизавета Французская, родившаяся 14 августа 1727 года и вышедшая замуж за дона Филиппа;
Анна Генриетта, сестра-близнец Луизы Елизаветы;
Мария Аделаида, известная под именем мадам Аделаиды, родившаяся 23 марта 1732 года;
Виктория Луиза Мария Тереза, родившаяся 11 мая 1733 года;
София Филиппина Елизавета, родившаяся 27 июля 1734 года;
Луиза Мария, родившаяся 15 июля 1737 года.
Итак, в предположении, что мы находимся в начале 1750 года, королю сорок лет, королеве — сорок семь, дофину — двадцать один год, принцессам-близнецам — по двадцать три года, мадам Аделаиде — восемнадцать лет, принцессе Виктории — семнадцать, принцессе Софии — шестнадцать; наконец, принцессе Луизе — тринадцать лет.
Принцессы, за исключением Луизы Елизаветы, вышедшей замуж за дона Филиппа, живут под опекой своей матери.
Характеры у всех этих принцесс были весьма различными, а у некоторых даже довольно странными.
Старшая, Анна Генриетта, была доброй, бесстрастной, рассудительной, робкой и благонравной; ей очень нравилось общество г-жи де Вантадур, почти столетней старухи, которую она заставляла рассказывать ей все анекдоты двора Людовика XIV.
Мадам Аделаида, напротив, была весьма решительной; она имела все мужские повадки: играла на скрипке, ездила верхом, любила охоту. Ее заветное желание всегда состояло в том, чтобы быть мужчиной и воевать. Еще будучи совсем малышкой, она говорила:
— Я не понимаю, почему все так желают, чтобы родился герцог Анжуйский. Стоит только сделать герцогом Анжуйским меня, и все увидят, на что я способна.
В тринадцать лет, играя как-то раз в каваньолу с королевой, она ухитрилась украсть у нее четырнадцать луидоров. На другой день ее случайно встретили, когда она открывала двери и пыталась выйти из Версальского дворца, чтобы купить себе военное снаряжение.
— Куда вы идете, принцесса? — спросила мадам Аделаиду одна из состоявших у нее в услужении дам, останавливая ее.
— Куда я иду? — переспросила принцесса. — Я намереваюсь встать во главе войска папы-короля. Я разобью врага и приведу английского короля пленником в Версаль.
— И как же вы одна исполните подобный замысел, принцесса?
— Я не одна; у меня есть союзник — человек, для которого я добилась должности при дворе и который обещал отправиться вместе со мной.
Этим человеком, ставшим союзником мадам Аделаиды, был пятнадцатилетний мальчишка, которого она часто видела в лесу Ланьи.
Должность, которой она добилась для него при дворе, была должностью сторожа, присматривавшего за ослами принцесс.
Насильно удержанная в покоях, мадам Аделаида отыскала иное средство сокрушить Англию. В тот же вечер она обрисовала это средство в кругу придворных.
— Я призову, — сказала она, — одного за другим всех первейших людей Англии спать со мной; им это покажется большой честью, а когда они уснут, я убью их всех поочередно!
Предложенное юной принцессой средство, как нетрудно понять, имело большой успех, однако г-жа де Таллар заметила мадам Аделаиде, что умертвить таким образом всех этих господ было бы подлостью.
— Конечно! Но что, по-вашему, мне делать, — отвечала мадам Аделаида, — раз папа запрещает дуэли?
Что же касается мадам Виктории, отличавшейся характером более мирным, хотя и не менее сластолюбивым, то это была чрезвычайно красивая особа с прелестным лицом, смуглым оттенком кожи, с огромными выразительными глазами, похожая одновременно на короля, дофина и инфанту Луизу Елизавету. Король любил ее больше, чем всех ее сестер; по слухам, он любил ее сильнее, чем отец должен любить свою дочь, и этому чрезмерному чувству любви скандальная хроника приписывала появление на свет г-на де Нарбонна.
Мадам София, следовавшая за мадам Викторией, имела белоснежную кожу и верхней частью лица была совершенно похожа на короля.
Мадам Луиза, последняя из сестер, отличалась малым ростом, однако имела весьма приятную наружность, была резвой и веселой и не давала ни малейшего повода предположить, чтобы она может когда-нибудь стать монахиней.
Инфанта умерла в 1759 году.
Мадам Анна — в 1752-м.
Принцессы Аделаида, Виктория и София остались в девицах.
Этих трех принцесс король, их отец, в узком кругу называл далеко не поэтическими именами: одну — Тряпкой, другую — Мямлей, а третью — Вороной.
Весь двор короля, дофина и королевы, когда он находился в Версале, был подчинен самому невыносимому этикету. Вот почему король так любил Шуази, а королева так любила Трианон.
Одно из важнейших правил этого этикета заключалось в пробе кушаний. В 1750 году имелось пять дворян, служивших при каждом парадном обеде; один из них стоял возле стола и приказывал придворному повару на глазах у всех пробовать кушанья. Эта проба распространялась на все: на воду, вино, жаркое, хлеб и фрукты.
Как видим, эти торжественные обеды были совсем не похожи на приятельские трапезы в Шуази, где полностью накрытые столы поднимались из-под пола и где прислуживали пажи Малого Конюшенного двора.
Другим правилом этикета, соблюдаемым так же строго, как и проба кушаний, было право входа в королевские покои. Вход через главную дверь предоставлялся только дворянам. Те, кого называли простолюдинами, будь то даже Шевер или Вольтер, должны были входить через боковые двери.
Мы увидим, каким образом Вольтер все же вошел через главную дверь.
Разделение обязанностей, приводившее к тому, что каждый хотел делать лишь то, что строго предписывалось ему правилами его должности, служило порой причиной странных затруднений.
Так однажды королева, прохаживаясь по своей парадной спальне, заметила пыль на кровати и показала ее г-же де Люин.
Госпожа де Люин послала за камердинером-обойщиком королевы, чтобы он показал эту пыль камердинеру-обойщику короля.
Камердинер-обойщик короля заявил, что ему нет дела до этой пыли, поскольку, хотя камердинеры-обойщики короля действительно следят за обычной кроватью королевы, они не могут прикасаться к парадной кровати, считающейся всего лишь предметом мебели, когда королева на ней не спит. А так как королева не спит на своей парадной кровати, то эта пыль на совести смотрителей королевской мебели.
В продолжение двух месяцев не удавалось найти того, в чьи обязанности входило смести эту пыль; наконец, по прошествии двух месяцев, королева сама смела ее перьевым опахалом.
Скука преследовала несчастную королеву даже в Трианоне, где она довольно часто обедала со своими придворными дамами и проводила вечера в узком кругу.
Однажды между зеленщицей и управляющим замка возникла серьезная ссора, которая прервала тамошние празднества и на протяжении двух лет мешала королеве ужинать в Трианоне. Зеленщица, вопреки мнению управляющего, утверждала, что поставлять в замок свечи надлежит ей; управляющий, со своей стороны, хотел сам располагать этим правом; между тем королева, не желая никого из них обижать, перестала ездить в Трианон или приезжала туда только днем, но не оставалась там ужинать.
Впрочем, домашняя жизнь бедной королевы была невообразимо скучной. Ее обычное окружение составляли кардинал и герцогиня де Люин, президент Эно и отец Гриффе. В этом кругу этикет не соблюдался; все садились без позволения, и часто, поскольку разговор бывал по большей части мало оживленным, половина собравшихся спала, в то время как другая половина наблюдала за тем, как она спит.
Герцог де Люин был самым большим соней и самым большим молчуном из всего этого общества, поэтому в насмешку королева называла его г-ном Горлопаном.
Король, со своей стороны, вел совершенно иное существование. По мере того как он вступал в жизнь, присущая ему склонность к распутству становилась все заметнее, и вначале редко случались дни, когда в королевских покоях не играли бы по-крупному, поскольку король проигрывал или вынуждал проигрывать своих противников по три-четыре тысячи луидоров за один вечер.
Когда король выигрывал, он клал выигрыш в свой потайной денежный ящик; когда же он проигрывал, проигрыш брали из государственной казны. Эта его страсть к игре распространилась впоследствии с ломберного стола на коммерческие спекуляции.
По окончании игры приступали к ужину; король пил много, причем главным образом шампанское; опьянев, он оставался в руках г-жи де Помпадур, которая делала с ним до следующего утра все, что хотела.
У короля был превосходный повар, не только изучивший все правила своего искусства по лучшим гастрономическим сочинениям и у самых лучших знатоков гастрономии, но еще и позаимствовавший у самых опытных врачей не менее важное умение приготовлять возбуждающие кушанья, с помощью которых королю удавалось снова и снова повторять безумные ночи наподобие ночей герцога Орлеанского.
Более того, нередко во время карнавала король, принцы и их фавориты бегали не только по маскированным балам, но и по улицам Парижа и Версаля.
Что же касается дофина, которому, как мы сказали, уже исполнился двадцать один год, то его воспитывали в обстановке самого странного, а порой и самого нелепого угодничества. Подобно святой Марии Алакок, уже в возрасте четырнадцати месяцев, по словам ее историка, проявлявшей величайшее отвращение к греху, дофин уже в возрасте шести лет подавал величайшие надежды.
— Монсеньор, — говорил ему в 1735 году архиепископ де Крийон, — духовенство уважает в вас самую царственную кровь, которая когда-либо существовала и из которой вы заимствуете те высокие добродетели, какие однажды с блеском явите миру.
Поэтому, когда дофину сказали, что герцог де Шатийон, его гувернер, обязан во время торжественных церемоний прислуживать ему на коленях, юный принц поинтересовался:
— А почему не всегда?
Даже наказания назначались ему с целью усилить надменность его характера. Так что этот царственный отрок, которого этикет должен был бы утомлять, наказывался за свои проступки отменой этикета. Если ему случалось совершить какой-нибудь серьезный проступок, его посылали к мессе в сопровождении одного лишь выездного лакея; если же проступок его был тягостным, гвардейцам запрещали отдавать принцу честь на его пути.
Так что к двенадцати годам дофин был одним из самых неприятных маленьких существ, какие только бывают на свете.
— Злой ребенок! — сказала ему как-то раз его мать. — Вероятно, однажды вы причините мне много горя…
Ребенок повернулся к ней и промолвил:
— Однако согласитесь, сударыня, что вам было бы очень досадно не иметь меня вашим сыном, особенно со времени смерти герцога Анжуйского.
Этот ответ не свидетельствовал о добром уме дофина, но зато обнаруживал в нем ум проницательный.
В двенадцать лет дофин начал становиться более рассудительным, и в нем можно было разглядеть немалую силу, главную основу которой составляла воля. Поскольку он страдал от флюса на правой щеке, врачи сочли своевременным вскрыть эту опухоль, и Ла Пейрони сделал принцу разрез вдоль щеки до подбородка. Королю при этом стало дурно, так что пришлось дать ему нюхательную соль; но дофин остался невозмутим и без единой жалобы и без единого стона выдержал операцию. Несколько дней спустя его зубной врач предупредил герцога де Шатийона, что принцу необходимо выдернуть коренной зуб на той стороне, где была рана. Принц попросил дать ему какое-то время, чтобы на это решиться, и, решившись, сам позвал хирурга и хладнокровно перенес операцию.
Через несколько дней ему вырвали второй зуб, потом третий, и он перенес боль с той же бесстрастностью.
Однажды кардинал де Флёри, играя с ним в карты, как некогда играл с Людовиком XV в его детстве, спросил дофина:
— Можно ли полагаться, монсеньор, на дружбу, которую вы мне теперь выказываете? Дружба государей, как уверяют, долго не длится.
— Тем не менее у вас сохранился достаточно хороший доступ в сердце короля, — ответил дофин, обращаясь к кардиналу, — чтобы вам не нужно было жаловаться.
В возрасте тринадцати лет, находясь в Версале и пользуясь отлучкой герцога де Шатийона, уехавшего в Парижа, дофин развлекся тем, что придумал историю с отравлением царицы. Юный принц подробнейшим образом обосновал причины отравления, растолковал, почему русским вельможам, которых он обвинил в этом преступлении, было выгодно его совершить, и разъяснил, какие изменения в Европе может повлечь за собой смерть царицы; в итоге эту ложную новость сочли достоверной, настолько вероятной делали ее приведенные им исторические подробности, и в качестве официального известия обсуждали в покоях дофина. На другой день, после возвращения г-на де Шатийона, всем стало ясно, что это был розыгрыш.
В пятнадцать лет, узнав, что одна придворная дама не причащалась на Страстной неделе, он подошел к ней и спросил:
— Вы исповедовались, сударыня?
— Да, монсеньор.
— Вы не ревностная католичка, сударыня. Кто ваш духовный наставник?
— Францисканский монах, — ответила дама, смущенная этими вопросами.
— Вы поступили бы лучше, взяв в духовники миссионера дворцовой часовни, — заметил принц, — он проявлял бы большую строгость.
И он удалился с таким видом, какой в подобных обстоятельствах принял бы Людовик XIV.
Когда встал вопрос о женитьбе дофина на инфанте Марии Терезе Испанской, ему было четырнадцать лет и он не познал еще ни одной женщины; так что он без конца говорил о своих планах прогулок и путешествий с дофиной.
— Хорошо, — сказала ему мадам Аделаида, — говорите о вашей жене, превозносите прекрасный цвет ее лица, благородство ее облика, белизну ее тела. Но ведь у нее рыжие волосы.
— Меня уверяли, что у нее добрый характер, — ответил дофин, — и мне этого достаточно.
Однажды он сказал одному из своих друзей:
— Если я стану когда-нибудь королем, то буду жить в Сен-Жермене и построю там дворец, пытаясь, однако, использовать здания, которые там уже есть.
— Монсеньор, — ответил ему тот, с кем он разговаривал, — этот план плохо согласуется с другим планом, который ваше высочество носит в своем сердце: облегчить положение народа.
— Хорошо, — промолвил дофин, — я подумаю о том, что вы мне сейчас сказали.
На другой день он снова обратился к своему другу:
— Вы правы, всегда строят больше, чем нужно, и дороже, чем можно. Я подумал о том, что вы мне вчера сказали, и даю вам слово, что никогда не буду ничего строить.
Дофин, очень любивший ружейную охоту, имел несчастье случайно застрелить г-на де Шамбора и после этого никак не мог утешиться.
Жена г-на де Шамбора осталась беременна. Дофин был крестным отцом новорожденного и во время крещения, увлеченный порывом сердца, нарушил какое-то правило этого обряда, относящееся к ребенку; дофина хотели поправить, сказав ему:
— Монсеньор, так не принято.
— Но мне кажется, — горестно ответил дофин, — что убивать отца ребенка и мужа жены тоже не принято.
Женатый уже пять лет, дофин неизменно вел себя как добрый и честный муж. Поэтому, как мы уже говорили, г-жа де Помпадур опасалась дофина бесконечно больше, чем королеву.
Госпожа де Помпадур, о чем мы уже тоже говорили, была представлена ко двору в 1745 году, но, поскольку ей нельзя было быть представленной под своим именем г-жи Ленорман д'Этьоль и к тому же у нее были кое-какие причины порвать с этим именем, которое она носила довольно плохо, фаворитка попросила короля сделать для нее то, что он сделал для г-жи де Шатору. Король согласился на это и подарил ей маркизат Помпадур.
Род Помпадуров, который восходил к XII веку, пресекся в 1722 году в лице маркиза де Помпадура, сыгравшего определенную роль в заговоре Челламаре.
В отличие от герцогини де Шатору, г-жа де Помпадур не выставляла своих условий наперед, но ничего не потеряла от того, что сделала это после.
Начала она прежде всего с того, что лишила должности генерального контролера Орри, отказавшегося сделаться ее покорнейшим слугой, и заменила его своим ставленником.
Кроме двух распространенных версий касательно ее отца, г-на Пуассона, по одной из которых он был скототорговцем из Ла-Ферте-су-Жуара, а по другой — поставщиком провизии в дом Инвалидов, существовала еще третья версия, которая делала из него лихоимца, осужденного некогда на виселицу.
Господин Пуассон, по слухам, был одним из главных приказчиков братьев Пари, которые покровительствовали ему, при том что сами, напомним, находились под протекцией г-жи де При; преследуемый Фагоном, который не смел наброситься на них самих, так как им покровительствовал герцог Бурбонский, Пуассон был приговорен к повешению; но поскольку, как говорится, никогда не повесят того, у кого найдется сто тысяч ливров, чтобы откупиться от петли, Пуассон избегнул виселицы и укрылся в Гамбурге.
