сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 69 страниц)
После парламентского докладчика к узнику впустили исповедника. Услышав благочестивые увещания священника, Лалли, как могло показаться, успокоился, но это спокойствие было притворным; он раздобыл ножку циркуля, и прямо в ходе своей речи капеллан вдруг заметил, что узник покрылся бледностью.
За мгновение до этого Лалли вонзил себе эту ножку циркуля в грудь, в нескольких линиях от сердца.
Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.
— Я промахнулся, — произнес Лалли, — ну что ж, теперь очередь палача.
Осужденному не пришлось ждать долго. Первый президент Парламента, узнав от Паскье об отпоре, который дал ему генерал, а от тюремщиков — о его попытке самоубийства, приказал передвинуть казнь на более ранний срок.
Эту новость сообщили Лалли.
— Тем лучше! — сказал он. — В тюрьме они заткнули мне рот кляпом, но, возможно, у них не хватит смелости сделать это, когда они поведут меня на эшафот, и тогда… О, тогда я заговорю!
Эти слова тоже стали известны судьям. Народ проявлял сочувствие к Лалли, и Лалли, заговорив, мог побудить народ к бунту, ибо Парламент не пользовался популярностью. И тогда, под предлогом, что осужденный, дабы избежать казни, может, как это водится на Востоке, проглотить свой язык, на генерала набросились снова, связали, заткнули ему рот кляпом и связанного, с заткнутым ртом отнесли его, исходящего от ярости пеной, но бессловесного, в окруженную стражниками телегу, которая ехала вслед за тележкой Сансона.
При виде этого несчастного, которого с кляпом во рту везли на казнь, при виде этого старика, на лице которого были заметны следы насилия со стороны палачей, народ открыто зароптал. Но были приняты все меры предосторожности: вдоль всей дороги, по которой предстояло проследовать приговоренному, были расставлены внушительные войска, так что, помимо ропота, у зрителей не осталось никакой иной возможности выразить Лалли свое сочувствие.
Зрителей было множество, и, со времен казни графа Горна, на Гревской площади не собиралось такого блестящего общества.
Почти вся знать съехалась туда в своих каретах, но не из любопытства, а для того, чтобы оказать честь осужденному.
При виде этого старый генерал обрел спокойствие, и лицо его прояснилось, как если бы он находился на поле битвы. Ему предстояло дать последнее сражение; однако на этот раз он был уверен, что не выйдет из сражения живым, поскольку то была борьба с самой смертью.
И он с высоко поднятой головой вступил в эту борьбу.
Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он поднимался твердым и решительным шагом, Лалли устремил на толпу долгий и спокойный взгляд; его уста были немы, но в этом последнем призывном взгляде было куда больше красноречия, чем его могло быть в самой выразительной речи.
Казнить г-на де Лалли должен был Сансон-отец, но он уступил эту честь своему сыну, несмотря на странное обязательство, которое за тридцать пять лет до того он добровольно взял на себя в отношении этого осужденного.
Однажды вечером юный г-н де Лалли вместе с несколькими молодыми повесами возвращался из своего небольшого дома в Сент-Антуанском предместье, предназначавшегося для развлечений; молодые люди были навеселе, как это приличествовало вельможам, получившим воспитание во времена Регентства; внезапно они заметили какой-то уединенный дом, стоявший посреди очаровательного сада и ярко освещенный изнутри. И действительно, в доме царило веселье, и за оконными стеклами, словно обезумевшие тени, мелькали танцоры и танцорки. В голове вертопрахов зародилась мысль: принять участие в этом празднестве. Лалли постучал в калитку; но в доме все были так поглощены своим приятным занятием, что лишь когда наши несносные молодые люди вовсю разбушевались, какой-то слуга отворил калитку и спросил их, что им угодно.
— Что нам угодно? — переспросили молодые люди. — Нам угодно, чтобы ты пошел и сообщил своему хозяину, что четверо молодых сеньоров, проходя мимо и не зная, чем заняться в остальное время ночи, спрашивают его, не позволит ли он им принять участие в этом празднике?
Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор и толкают его вперед; он входит в дом, и наши четверо молодых вертопрахов, при всей неприличности своего поступка соблюдая приличие, ожидают на пороге, пока им будет дано разрешение войти.
Через несколько минут слуга возвращается вместе со своим хозяином.
Это был человек лет тридцати, с мрачным взглядом и суровым лицом.
— Господа, — сказал он, — мой слуга только что сообщил мне о высказанном вами желании, которое делает мне невероятную честь: желании принять участие в празднике, устроенном по поводу моей свадьбы.
— Ах, — воскликнули молодые люди, — так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, чем свадебные балы. Ну так что, договорились, вы принимаете нас в число ваших гостей?
— Я уже сказал вам, господа, что делаю это с величайшим удовольствием; но все же необходимо, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в своем доме.
— Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, — вот и все, что нам нужно знать!
— Разумеется, господа, все так; но вам нужно знать еще кое-что, ибо тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу, это…
И он на мгновение смолк, не решаясь продолжить.
— Это? — повторили хором молодые люди.
— … это палач!
Его ответ несколько охладил пыл молодых людей. Однако г-н де Лалли, самый разгоряченный из четверых, не захотел отступить назад.
— Вот как! — сказал он, с любопытством глядя на новобрачного. — Вот как! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете? Очень рад познакомиться с вами!
Палач почтительно поклонился.
— Сударь, — сказал он, — что касается простых смертных — воров, богохульников, колдунов, отравителей, — то я предоставляю эту работу моим помощникам: для подобных негодяев вполне годятся подручные; но, когда мне случается иметь дело с молодыми людьми благородного происхождения, каким был граф Горн, с молодыми вельможами, какими являетесь вы, я никому не уступаю чести отрубить им голову или переломать им кости и беру эту работу на себя. Так что, господа, если когда-нибудь времена господ Монморанси, Сен-Мара или Рогана возвратятся, вы можете рассчитывать на меня.
— И вы даете слово, господин Парижский? — рассмеявшись, спросил Лалли-Толлендаль.
— Даю, господа, даю!.. Ну так что, вы все-таки войдете в мой дом?
— Почему нет?
— В таком случае, входите.
Четверо молодых людей вошли. Их представили новобрачной; они протанцевали всю ночь напролет и на другой день рассказали об этом приключении в Версале, где оно имело большой успех.
Через тридцать пять лет генерал Лалли, старик с седыми волосами, с кляпом во рту, приговоренный к смерти, снова оказался лицом к лицу с тем угрюмым новобрачным, у которого он был гостем в первую ночь после его венчания.
Однако казнить старика должен был сын палача, первенец в этом браке.
Лалли встал на колени. Сансон-сын, тот самый, кому двадцать семь лет спустя предстояло снести с плеч голову куда более достославную, поднял меч правосудия, но, поскольку рука у него дрожала, он нанес неверный удар, который лишь рассек череп несчастного старика.
Лалли упал ничком, но почти сразу поднялся.
Тотчас же в толпе раздалось страшное проклятие, вырвавшееся из ста тысяч уст. Сансон-отец, одним прыжком оказавшись рядом с Лалли, вырвал окровавленный меч из рук сына, который и сам готов был рухнуть на землю, и с быстротой молнии снес генералу голову с плеч.
Среди всех этих криков ужаса можно было различить крик горести.
Этот крик издал мальчик лет четырнадцати или пятнадцати.
Поясним, кто был этот мальчик.
Накануне, после исповеди и прежде чем получить отпущение грехов, г-н де Лалли признался священнику, что лишь одно заставляет его сожалеть о своей жизни — то, что он оставляет одиноким и затерянным в этом мире сына, которому неведомо его происхождение и которого он велел под именем Трофима тайно воспитывать в Аркурском коллеже.
Он хотел перед смертью увидеть этого мальчика, прижать его к своему сердцу и назвать его своим сыном.
Исповедник исполнил волю генерала; но день этот был праздничный, и мальчик, которого очень любил один из его преподавателей, уехал вместе с ним и должен был вернуться лишь на другой день утром.
Священник подождал мальчика и, когда тот возвратился, сообщил ему одновременно о его происхождении и о его несчастье. Желание Лалли еще могло быть исполнено: на дороге к Гревской площади мальчик мог увидеть в последний раз своего отца!
Священник и подросток кинулись к месту казни. Туда же поспешно двигалась и многочисленная толпа. Это большое стечение народа замедляло шаги священника; мальчик оставил его и рискнул пробираться вперед один.
Но, как ни спешил он попасть на Гревскую площадь, ему удалось увидеть лишь то, как его отец упал, поднялся и упал снова.
Лишь в руке палача он увидел голову человека, чей последний взгляд искал, возможно, его в этой толпе, но искал тщетно.
Этим мальчиком был граф де Лалли-Толлендаль, которого кое-кто из нашего поколения еще мог видеть и с которым я был знаком.
То, что я сейчас рассказал, поведал мне он сам.
Все знают, что главной и единственной заботой этого благочестивого сына стали хлопоты о восстановлении доброго имени своего отца, чего он и добился, наконец, в 1778 году.
В 1789 году он стал депутатом Генеральных штатов и выделился там среди ораторов правого крыла.
В 1790 году он эмигрировал, вернулся в 1792-м, был арестован, сумел бежать, возвратился во Францию в 1801 году, вошел в Палату пэров в 1815-м и был избран в Академию в 1816-м.
Друзья несчастного генерала делали все возможное, чтобы добиться от Людовика XV смягчения приговора.
Госпожа де Ла Эз бросилась к ногам короля. Мадемуазель Диллон, родственница генерала, не могла добраться до Людовика XV, но она написала ему письмо, умоляя его прислушаться к показаниям г-на де Монморанси и г-на де Крийона, хороших судей в том, что касается храбрости и чести, — показаниям, которые Парламент отказался выслушать.
Но все оказалось напрасно. Король, а вернее, его министр, был неумолим. Позднее Людовик XV раскаялся в этой суровости, близкой к жестокости.
Мальчик, получив жалованные грамоты, удостоверявшие его происхождение, был передан мадемуазель Диллон.
В конце концов сомнения Людовика XV перешли в угрызения совести, и однажды кто-то услышал, как Людовик XV сказал г-ну де Шуазёлю:
— К счастью, не я буду отвечать за пролитую кровь, ибо вы обманули меня.
Граф де Лалли-Толлендаль, последний носитель этого имени, умер в 1830 году.
XXIII
Генуя и Корсика. — Компьенский договор. — Граф де Марбёф. — Паоли. — Борьба против Франции. — Маркиз де Шовелен на Корсике. — Он терпит поражение. — Граф де Во. — Бегство Паоли. — Рождение Наполеона Бонапарта в Аяччо. — Госпожа дю Барри. — Ее первые шаги. — Господин де Лозен. — Граф Жан дю Барри. — Игорный дом. — Печеные яблоки графа Жана дю Барри. — Господин Фиц-Джеймс. — Лозен уходит в сторону, но затем возвращается. — Договор между Лозеном и мадемуазель Ланж. — Лебель, камердинер короля. — Господин де Шуазёль и мадемуазель Ланж. — Герцог де Ришелье и герцог д'Эгийон. — История Жанны. — Предсказание герцога де Ришелье. — Мадемуазель Ланж нравится королю. — Она выходит замуж за графа дю Барри. — Она представлена ко двору. — Датский король в Париже и актрисы Оперы. — Переговоры о женитьбе дофина. — Австрийский императорский дом. — Воспитание эрцгерцогини. — Наказы императрицы. — Наказы дофина. — Прибытие дофины во Францию. — Предзнаменования.
В то время как в Париже и Версале совершались события, о которых мы только что рассказали, на одном из островов Средиземного моря произошла смена владычества, которой предстояло в будущем оказать необычайное влияние на Францию и всю Европу.
Седьмого августа 1764 года Генуэзская республика, изнуренная той борьбой, какую она на протяжении двухсот лет вела с Корсикой, обращается к Франции с просьбой о помощи и подписывает с нами Компьенский договор, по которому король Людовик XV берет на себя обязательство держать в течение четырех лет гарнизоны в крепостях Аяччо, Кальви, Альгайола и Сен-Флоран.
Командование этой экспедицией было поручено графу де Марбёфу, и французские войска высадились на берег Корсики в декабре 1764 года.
Паскуале Паоли был героем Корсики; уже десять лет он воевал с Генуей за свободу своего отечества. Видя высадку французов, он понимает, что из Франции прибывают настоящие губители корсиканской независимости. Он тотчас отправляет письмо г-ну де Шуазёлю, но, в то время как между ним и первым министром Франции устанавливается переписка, дающая генералу Паоли некоторую надежду, Людовик XV заключает 15 мая 1768 года договор с Генуей, устанавливающий правила присоединения Корсики к Франции.
Как только об этом договоре становится известно на Корсике, Паоли выступает с возражением против соглашения, в соответствии с которым один народ, не посоветовавшись с ним, отдают другому народу. Затем, видя, что его протесты бесполезны, он готовится продолжить, уже против Франции, ту борьбу, какую он и его отец столь блистательно вели против Генуи.
Вначале счастье, казалось, улыбается упорному защитнику свободы своего отечества. Людовик XV посылает на Корсику своего старого друга Шовелена, ловкого придворного, но неопытного генерала, который, подставив неприятелю чересчур растянутые боевые линии, позволяет силам, на треть меньшим его собственных сил, разгромить его по частям. Французский лагерь возле Сан-Николао захвачен. Борго взят приступом на глазах у главнокомандующего; ужас овладевает французами настолько, что пятьдесят корсиканцев наносят поражение восьми гренадерским ротам.
Терять время было недопустимо. Людовик XV отзывает г-на де Шовелена во Францию и ставит на его место графа де Во, который, имея под своим командованием двадцать две тысячи солдат, зажимает корсиканцев между двух огней и 9 мая 1769 года разбивает их при Понте-Ново.
Поражение в этой битве рассеяло все надежды генерала Паоли; он поспешно отплыл в Ливорно, а оттуда вместе с братом и племянниками перебрался в Англию.
С этого времени остров по-настоящему стал нашим.
Спустя три месяца после бегства Паоли, 15 августа 1769 года, в Аяччо появился на свет ребенок по имени Наполеон Бонапарт, который договору 15 мая 1768 года обязан тем, что родился французом.
Довольно странно, что эта экспедиция на Корсику дает нам повод представить нашим читателям женщину, которая было еще совершенно неизвестна в начале января 1769 года и которой, тем не менее, в следующие пять лет предстояло играть столь важную роль при французском дворе.
Мы намерены поговорить о графине дю Барри, в ту эпоху еще не звавшейся графиней дю Барри, но и не звавшейся уже Жанной Вобернье; она называла себя мадемуазель Ланж.
Каким же образом воспоминание о мадемуазель Ланж связано с экспедицией на Корсику? Нам это расскажет сейчас г-н де Лозен.
Лозену шел тогда двадцать второй год; он был адъютантом г-на де Шовелена и любовником знаменитой княгини Чарторыйской, которая, переодевшись в мужское платье, проделала вместе с ним Корсиканскую кампанию.
На балу в Опере он познакомился с прелестным домино, которое сообщило ему свое имя и дало свой адрес, то есть имя и адрес своего любовника, графа Жана дю Барри.
То, что его любовница давала этот адрес молодым и красивым вельможам, входило в расчеты графа Жана дю Барри. У графа дю Барри собиралось буйное общество молодых кавалеров и молодых дам и велась карточная игра.
Будучи слишком мало щепетилен, чтобы заботиться о том, что делали другие женщины, и слишком мало ревнив, чтобы беспокоиться о том, что делала его любовница, он все свое внимание отдавал игре и, несомненно, это благодаря ему появилась на свет перевернутая пословица: «Несчастлив в любви, так счастлив в игре».
Явившись к графу Жану дю Барри, Лозен тотчас же заметил, что он попал в ужасный притон; однако дурная компания нисколько не пугала молодых вельмож двора Людовика XV, и, в то время как его друг Фиц-Джеймс отвечал на заигрывания мадемуазель Ланж, Лозен, с картами в руках, сражался с графом дю Барри, игравшим, по словам Лозена, в домашнем халате и со шляпой на голове, поскольку эта шляпа — хотя носить ее в присутствии людей такого благородного происхождения, как Лозен и Фиц-Джеймс, было несколько неприлично — имела целью удерживать два печеных яблока, которые в качестве лечебного средства граф должен был прикладывать к глазам.
Вид ли этих двух печеных яблок или же память о польской княгине отвратили Лозена от желания оспаривать у своего друга обладание прекрасной мадемуазель Ланж? Этого нам Лозен не говорит; однако он сообщает нам, что за несколько дней до своего отъезда ему стало известно, что та, которой он пренебрег, была представлена королю и произвела глубокое впечатление на его величество.
