сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 69 страниц)
Лалли был человек храбрый и сведущий; он прибыл в этот старый мир с ненавистью к англичанам и стремлением к славе. Он начал с того, что одержал победу. Спустя тридцать восемь дней после его прибытия в Индию ни одного красномундирника не оставалось на всем Коромандельском берегу. Захват Куддалора и Сент-Дэвида опьянил его; он захотел идти дальше, несмотря на неблагоприятное время года, несмотря на недостаток ресурсов, несмотря на возражения своих генералов. Безрассудная отвага составляла его силу. Он положился на нее и пошел на Танджавур. Англичане позволили ему продвигаться вперед, а сами вернулись назад, одержали над одним из его генералов победу в сражении в Ориссе и захватили город Мачилипатнам.
Тем временем Лалли осадил Мадрас и взял его приступом.
Войска уже давно не получали жалованья и испытывали недостаток во всем. И потому генерал был вынужден позволить своим солдатам добывать себе индийские деньги — пагоды и рупии. Частные дома, общественные здания и храмы были разграблены. Повсюду совершались ужасные бесчинства, однако солдаты, пресыщенные разгулом и добычей, и офицеры, отправившиеся в поход бедными и ставшие теперь богатыми, молчали и не выказывали своего недовольства, хотя бы какое-то время.
К несчастью, один лишь город Мадрас попал под власть французов. Все форты по-прежнему принадлежали англичанам. Лалли приказал проложить траншею и стал изо всех сил готовить атаку на форт Сент-Джордж. Однако у него недоставало средств для приступа. Лалли, полагавший, что все должно уступать клинку железной воли, вместо убеждения всякий раз использовал насилие.
Мало-помалу французы устали находиться под командованием этого высокомерного ирландца. Наемники — а они составляли половину армии — прислушались к предложениям англичан и перешли на службу к врагу. В итоге через месяц после захвата Мадраса генерал Лалли, пребывавший в ярости, увидел, что у него нет возможности удержать за собой город, снял осаду форта Сент-Джордж и отступил к Пондишери, который он застал лишенным всех тех ресурсов, какие в тот момент сделались для него самыми необходимыми, то есть продовольствия, солдат и денег.
Французская эскадра, с самого начала войны охранявшая крепость, была атакована английским флотом, имевшим численное превосходство, и после славного, но бесполезного сражения отплыла к острову Бурбон; таким образом, вступив в Пондишери, губернатор был вынужден ограничиться своими собственными средствами.
Но вскоре и эти его собственные средства были обращены в ничто вследствие бунта солдат, которые, не имея других денег, кроме тех, что им удалось награбить в Мадрасе, требовали выплатить им недополученное жалованье. Солдатам были должны за полгода.
Перед лицом этого бунта Лалли оставался таким же, каким он был всегда: жестоким и высокомерным. Везде, где он шел против бунта и атаковал его в лоб, он подавлял его; но в тылу погашенное им пламя разгоралось снова, причем сильнее прежнего.
Именно в разгар этих внутренних раздоров англичане осадили Пондишери, отказали ирландскому генералу в капитуляции, которую, возможно, они предоставили бы французскому генералу, силой ворвались в Пондишери и, овладев городом, жестоко отомстили за разграбление Мадраса. Лалли вместе со своим штабом был взят в плен и отправлен в Лондон.
Нетрудно понять, какой шум вызвало в Париже это полное поражение. Столица французских владений в Индии захвачена, губернатор со своим штабом в плену — после череды побед, о которых еще продолжали разговаривать, невозможно было сразу осознать столь полное и столь гибельное по своим последствиям поражение.
Лалли имел много врагов при Версальском дворе: несчастье ирландского генерала придавало силу их доводам. Они ставили под сомнение не только способности губернатора, не только его храбрость, но еще и его честность.
По их словам, все беды экспедиции стали следствием растраты казенных денег, помешавшей выплачивать жалованье войскам.
Лалли-Толлендаль услышал эти обвинения, находясь в Лондоне. Его гордость не могла их снести. Он попросил, чтобы его под честное слово отпустили во Францию, и его просьба была исполнена. Он прибыл во Францию, веря, что ненависть и клевета разбегутся при виде его львиного взора; но, будучи опытным полководцем, он очень скоро увидел, что позволил врагу занять слишком выгодную позицию, чтобы его можно было выбить оттуда.
И тогда Лалли решил обжаловать приговор суда придворных, обратившись к суду короля. Он попросил Людовика XV оказать ему милость, позволив отправиться в Бастилию; эту милость ему немедленно даровали, и он был заключен туда 1 ноября 1762 года.
За три месяца до этого, 3 августа, правительство и высший совет Пондишери подали королю прошение, в котором говорилось, «что, поскольку их честь и их доброе имя были чрезвычайно оскорблены обвинениями со стороны сьера де Лалли, они просят у Его Величества правосудия и проведения суда, который оказал бы им это правосудие».
К их прошению была приложена докладная записка, имевшая целью доказать, «что совет и несчастная индийская колония были подавлены с начала и до конца под властью деспотичного губернатора, который никогда не знал ни правил чести, ни благоразумия, ни даже человеколюбия; что граф де Лалли один отвечал за все управление и администрирование компании, как внутри нее, так и вне, равно как и за все доходы с земель и угодий, которыми она владела; что он виновен в потере Пондишери, поскольку крепость сдалась лишь вследствие недостатка продовольствия, между тем как один он имел в руках средства снабдить ее съестными припасами, а именно: деньги, чтобы купить земные плоды и собранный урожай, и войска, чтобы все это охранять».
Если бы расследование этого дела проводилось военным трибуналом, то Лалли, несомненно, был бы оправдан; но, поскольку все хотели его смерти, расследование дела было передано палатам Парламента и судебной палате.
Мы сказали, что все хотели смерти г-на де Лалли.
И вот почему ее хотели; мы приведем даже не одну причину этого, а целых три причины.
Его смерти хотели,
1) чтобы заставить иностранные государства поверить, что ирландец нам изменил (такая измена спасала честь знамени);
2) чтобы удовлетворить старинную ненависть, существовавшую между г-ном де Шуазёлем и г-ном де Лалли — Толлендалем, назначенным, вопреки желанию министра, губернатором Индии;
3) чтобы погубить, одновременно с г-ном де Лалли, г-на де Сен-При, его родственника, лангедокского интенданта, намеченного партией дофина в состав министерства, которое рано или поздно должно было заменить министерство Шуазёля.
Кроме того, существовал пример в прошлом. Англичане указали нам путь, отрубив голову адмиралу Бингу.
Докладчиком по этому серьезному делу был назначен г-н Паскье, советник Большой палаты, которому в свое время поручалось вести дело Дамьена.
Вначале Лалли мог легко обмануться в отношении того, какая ему была уготована участь. Бастилия смягчила для него свои суровые правила и ограничила их одним лишь заключением. Господину де Лалли было разрешено совершать прогулки, г-н де Лалли мог принимать своих друзей, г-н де Лалли получил даже позволение иметь при себе секретаря.
К несчастью, тюремное заключение не смягчило необузданный и раздражительный характер узника. Напротив, его натура приобрела дополнительную раздражительность. Несчастный секретарь, преданность которого к своему хозяину побудила его к доброму поступку — разделить с ним тюремное заключение, был плохо вознагражден за эту преданность. Выходки узника начали помрачать рассудок секретаря. Он сделался печален, молчалив и беспокоен, и однажды вечером, когда комнатный слуга бросил на Колодезном дворе Бастилии тазик со свернувшейся кровью, набравшейся от кровопусканий, которые делал тюремный хирург, несчастный молодой человек, уже страдавший нервным расстройством, испугался при виде этой крови, сочтя ее следствием какой-то тайной казни. Его нервное расстройство тотчас же превратилось в помешательство; в истерическом припадке он рухнул на пол, крича:
— Но я же ничего не сделал! Я ни в чем не виновен! Нельзя отрубать мне голову за преступления, которые я не совершал! Выпустите меня на свободу! Я хочу на свободу!
Однако, опять-таки к несчастью для секретаря, всякий, кто в качестве слуги вступал в Бастилию, мог выйти из нее лишь тогда, когда его господин получал свободу или умирал. И потому секретарю не возвратили свободы, о которой он просил. Между тем его помешательство усилилось: бедняге постоянно мерещился эшафот. Было решено перевести его в Шарантон. Решение выполнили, секретаря увезли, и Лалли остался один.
Тем временем дело губернатора рассматривалось в суде, но рассматривалось оно крайне медленно; самые важные свидетели находились в Мадрасе и Пондишери, то есть в четырех тысячах льё от Франции; поэтому судопроизводство не смогло открыться ранее 6 июля 1763 года.
В продолжение целого года своего тюремного заключения Лалли нисколько не терял присутствия духа. Он знал ненависть к себе клана Шуазёлей, у него не было никаких сомнений в строгости Парламента, но в ответ на беспокойство, которое выражали его друзья, он невозмутимо говорил:
— Король помилует меня.
Начавшееся судебное разбирательство с первых дней велось с возмутительным пристрастием. Кроме того, подсудимый сам возбуждал всеобщую ненависть к себе и усугублял неприязнь, которую все испытывали к нему, мощью своих ответов и силой своих обвинений, ибо из обвиняемого, каковым он являлся, Лалли становился по многим пунктам обвинителем.
Заседания суда были ожесточенными, и каждый день, возвращаясь в свою камеру, Лалли мог заметить, что надзор за ним делается все строже. Время от времени его охватывали мрачные предчувствия.
Однажды, когда цирюльник брил ему бороду, что обычно происходило в присутствии тюремщика, Лалли забавы ради стянул у цирюльника одну из его бритв. Закончив свое дело, цирюльник потребовал отдать ему запасную бритву, которой не оказалось в его сумке. Тогда Лалли признался, что он взял ее с тем намерением, чтобы в следующий раз побриться самостоятельно. Это рассердило тюремщика, и он потребовал у Лалли бритву, но тот не пожелал вернуть ее. Приказания насчет узника были, несомненно, крайне строгие, ибо, не докладывая об этом происшествии коменданту Бастилии, тюремщик тотчас позвал на помощь, ударил в набат и призвал стражу. В одну минуту тюремный коридор наполнился солдатами и в камере узника послышались угрозы.
И тогда, смеясь, генерал вернул бритву, ставшую причиной всего этого волнения.
Однако он был настолько уверен в милосердии короля, что весь этот шум, поднявшийся из-за бритвы, не смог раскрыть ему глаза.
Тем не менее слова, сказанные ему однажды плац-майором, пролили жестокий свет в его затененное сознание.
Карета, в которой Лалли возили на заседания Парламента, никогда не ездила без многочисленного конвоя; кроме того, в нее всегда садился вместе с ним плац-майор. Однажды утром вокруг этой кареты столпился народ. Лалли хотел было выглянуть из нее, чтобы посмотреть, что стало причиной этого шума, но плац-майор, всегда проявлявший доброжелательность к Лалли, сказал ему:
— Осторожно, господин генерал; я имею приказ убить вас, если вы подадите хоть малейший знак народу или он проявит к вам хоть малейшее участие.
Лалли отодвинулся вглубь кареты и задумался.
Но это еще не все. В тот момент, когда уже можно было догадаться, что судебный приговор будет через несколько дней вынесен, первый президент, обративший внимание на стремление генерала являться в суд, облачившись в мундир со знаками своего воинского звания и с королевскими орденами, которыми он был награжден, приказал плац-майору Бастилии снять с него эполеты, голубую орденскую ленту и все его ордена.
Когда плац-майор, предупредив узника о тех злонамеренных приказах, какие он получил в отношении него, попросил его снять с себя знаки отличия, Лалли ответил, что их могут сорвать с него, но сам он их ни в коем случае не снимет.
Приказ был отдан, и плац-майору следовало подчиниться ему; он позвал к себе на помощь: завязалась борьба, и, лишь повалив узника на землю, сумели сорвать с него, обратив их в клочья, его эполеты и орденские ленты.
Все эти проявления жестокости были ненужной травлей, которая должна была открыть глаза Лалли, однако он никак не мог поверить, что его приговорят к смерти.
Шестого мая 1766 года Лалли испытал жестокое разочарование.
Парламент вынес приговор, и граф был осужден на смерть как изобличенный в измене интересам короля, государства и Ост-Индской компании, равно как в злоупотреблении властью и незаконных поборах с подданных короля и иностранцев.
Казнью было назначено отсечение головы, и совершиться оно должно было на Гревской площади.
Выслушав этот приговор, тем более страшный, что Лалли никак не желал предвидеть его, генерал накинулся с бранью на своих судей, называя их палачами и убийцами.
В этот момент к нему подошел кюре Святой капеллы, призывая его успокоиться.
Однако Лалли с гневом оттолкнул его и воскликнул:
— Ах, сударь, оставьте меня в покое хотя бы на минуту!
И он сел в отдаленном уголке зала.
Примерно в течение десяти минут никто не мешал ему предаваться горестным размышлениям; затем плац-майор, чрезвычайно взволнованный, подошел к Лалли, чтобы взять его и препроводить обратно в Бастилию.
И тут Лалли вспомнил, сколько раз он бывал нетерпелив и груб с этим человеком, всегда добрым и всегда исполненным уважения к нему, и промолвил:
— Сударь, простите меня за все мои грубые слова; я старый солдат и не привык повиноваться кому-либо, кроме короля. Мой скверный характер почти всегда заводит меня дальше, чем мне хотелось бы!
— Перед лицом несчастья, подобного вашему, сударь, — отвечал плац-майор, — я не помню и никогда не буду помнить ничего, кроме уважения, которое мне следует оказывать вам.
— Что ж, тогда обнимите меня, — сказал Лалли. — Я сожалею о том времени, которое прошло у меня в ненависти к вам; теперь я прекрасно понимаю, что вы исполняли свои обязанности.
И они вместе вернулись в Бастилию.
Как только узник вошел в свою камеру, его спросили, не хочет ли он принять исповедника.
— Как! Уже?! — воскликнул он. — Стало быть, они так торопятся лишить меня жизни?
— Сударь, — ответил посланец, — я полагаю себя вправе уверить вас, что этот визит священника делается ради услуги.
— Ну что ж! — произнес Лалли. — Соблаговолите сказать ему, что я приму его позднее; теперь я устал и хотел бы немного отдохнуть.
Лалли оставили одного, и он действительно уснул.
С этого времени никто из друзей осужденных, никто из его знакомых не мог больше пройти к нему. И тогда родственники генерала, зная, что ему не дадут помилования, и желая спасти его от позорной смерти на эшафоте, пришли на площадь Бастилии в надежде, что он выйдет на балкон или покажется у окна и тогда они смогут подать ему знак, чтобы он покончил с собой.
Но Лалли спал.
Его разбудили, чтобы сказать ему, что президент Паскье, который был докладчиком по его делу, желает поговорить с ним.
Лалли соскочил с постели и произнес:
— Да, впустите его, пусть войдет, пусть войдет!
Во взгляде генерала была такая сила, что президент, встретившись с ним взглядом, остановился на пороге.
— Сударь, — промолвил Паскье, первым прервав молчание, — король так добр, что готов простить вас, если вы выкажете хоть малейшую покорность; итак, признайтесь в ваших преступлениях и назовите ваших сообщников.
— В моих преступлениях! — воскликнул Лалли. — Стало быть, вы их не раскрыли, если пришли просить меня, чтобы я признался в них? Что же касается моих сообщников, то, поскольку я ни в чем не виноват, у меня их нет. А теперь послушайте, что я вам скажу: ваш поступок оскорбителен для меня, и вы последний из тех, кому я позволил бы говорить мне о помиловании. Убирайтесь вон, подлец, и чтобы я вас больше не видел!
— Но, сударь, — сказал Паскье, — одумайтесь, это пыл овладевает вами.
— О, тебе прекрасно известно, что пыл овладевает мною! Ты и рассчитывал на этот пыл, чтобы осудить меня; но кровь марает того, кто ее проливает, и моя пролитая кровь оставит на тебе несмываемое пятно!
Лалли сделал шаг к нему, и Паскье закричал:
— На помощь!
В камеру вбежали тюремщики.
— Пусть ему заткнут рот кляпом! — приказал Паскье. — Он оскорбил короля.
Услышав слова «Пусть ему заткнут рот кляпом!», узник пришел в ярость; он бросился на президента, но тюремщики остановили его и, позвав на помощь себе двух солдат, повалили старика на пол, а затем, подчиняясь приказу Паскье, вставили ему в рот кляп.
Народу стало известно об этой гнусности, и с тех пор народ называл Паскье не иначе как Паскье-Кляп.
