сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 69 страниц)
Людовик XV, которому было всего лишь шестьдесят три года, казался на десять лет старше герцога де Ришелье, которому было семьдесят шесть. Людовик XV, некогда красивый кавалер с голубыми глазами, тонким слухом и твердой поступью, терял зрение; Людовик XV становился глухим; Людовик XV не мог уже сесть на лошадь иначе, как с помощью скамейки, которую ему подставляли под ноги. Скука, кружившая над его головой с молодости, обрушилась на старика, вцепилась в него и терзала его. К тому же вокруг него исполнялся тот роковой спектакль, какой сопровождает людей, совершающих свои последние шаги в жизни. Все те вокруг, кого он любил чувственной любовью, умерли: г-жа де Вентимий, г-жа де Шатору, г-жа де Помпадур: все те, кого он любил родственной любовью: сын, внуки, сноха, жена, друзья, — тоже умерли. Маршал д'Армантьер, товарищ его детских игр, родившийся в один год с ним, умер. Оставались лишь г-н де Шовелен и герцог де Ришелье.
Предметом особого внимания со стороны короля был прежде всего г-н де Шовелен. Король проявлял чрезвычайный интерес к его здоровью. Каждую минуту он справлялся о самочувствии г-на де Шовелена у него самого и у других; эта великая дружба, поселившаяся в сердце, эгоизм которого был общеизвестен, удивляла всех. Но однажды ее причину узнали.
Оказалось, что на одной из Сен-Жерменских ярмарок г-н де Шовелен попросил какого-то балаганного колдуна погадать ему, и тот предсказал, что г-н де Шовелен умрет за полгода до короля.
Это предсказание дошло до ушей Людовика XV, что и стало причиной его заботы о здоровье г-на де Шовелена.
Так вот, этому последнему страху, или, если угодно, последнему предостережению, суждено было в свой черед осуществиться.
Двадцать третьего ноября 1773 года король ужинал в малых покоях, у графини дю Барри, и от ее имени пригласил на этот ужин г-на де Шовелена. Господин де Шовелен принял приглашение, но попросил короля не заставлять его есть насильно, поскольку он чувствовал себя не совсем хорошо. И в самом деле, за ужином г-н де Шовелен, начавший перед этим играть в вист с его величеством, съел всего лишь два печеных яблока, а затем продолжил игру. По окончании партии г-н де Шовелен встал и оперся о кресло г-жи де Мирпуа, игравшей за другим столом. В то время как он любезничал с этой дамой, король, находившийся напротив маркиза, заметил, что лицо его исказилось.
— Что с вами, Шовелен? — спросил его король.
Господин де Шовелен открыл рот, чтобы, несомненно, ответить королю, но не смог произнести ни единого слова и упал навзничь.
Тотчас же послали за врачами, но, когда они приехали, маркиз был уже мертв.
Со времени смерти г-на де Шовелена короля редко видели улыбающимся. Можно было подумать, что призрак маркиза идет с ним рядом при каждом его шаге. Немного отвлекала короля лишь езда в карете, и путешествия участились. Король ездил из Рамбуйе в Компьень, из Компьеня в Фонтенбло, из Фонтенбло в Версаль, но никогда не направлялся в Париж: он ненавидел Париж после его бунта по поводу кровавых бань.
Однако все эти прекрасные резиденции, вместо того чтобы развлечь короля, наводили его на мысли о прошлом, прошлое пробуждало воспоминания, а воспоминания вели к размышлениям. Вывести его из этих печальных, горьких и глубоких размышлений могла одна только г-жа дю Барри, и поистине жаль было видеть, с каким трудом старается эта молодая и красивая женщина разогреть если уже и не тело старика, то его сердце.
Тем временем общество разлагалось, подобно монархии. За грунтовыми водами философии Вольтера, д'Аламбера и Дидро последовали ливни скандалов Бомарше. Бомарше опубликовал свои знаменитые «Мемуары против советника Гезмана», и этот судебный чиновник, член суда Мопу, не смел больше появляться на своей скамье.
Бомарше репетировал «Севильского цирюльника», и уже шли разговоры о дерзостях, которые будет произносить на сцене философ Фигаро.
Выходка герцога де Фронсака вызвала скандал.
Две выходки маркиза де Сада вызвали ужас.
Господин де Фронсак, не обладавший ни привлекательностью, вызывающей любовь, ни остроумием, удерживающим любовь на привязи, грубый и торопливый распутник, успешно шел по стопам графа де Клермона, убийце которого молодой Людовик XV заранее пообещал помилование. Любовниц ему поставляли лакеи, похищавшие юных девушек и бросавшие их в постель своего господина, а из этой постели г-н де Фронсак передавал их в Оперу.
Дело в том, что Опера освобождала девушку из-под отцовской власти, и родители уже не могли потребовать вернуть им дочь, как только она предъявляла контракт, подписанный ею с Академией музыки.
Но одна девушка оказала сопротивление. Она была незнатного происхождения; возможно, она была влюблена, и это придавало ей силы. Придя в ярость от этого сопротивления и горя желанием овладеть ею, герцог де Фронсак совершил в течение одной ночи три преступления, каждое из которых наказывалось в те времена смертью: поджог, похищение и насилие.
Однажды ночью он поджег дом этой юной девушки. Об этом была предупреждена Гурдан. В связи с графиней дю Барри мы уже говорили об этой знаменитой своднице. Какая-то женщина, подосланная ею, подбирает бездыханную жертву, под предлогом оказания ей помощи уносит ее и привозит в непотребный дом. Как только она оказывается там, появляется Фронсак. Девушка зовет на помощь, кричит, защищается, борется; Фронсак толкает ее в особое механическое кресло, где ее руки и ноги оказываются зажаты, где всякая защита становится невозможна и где насилие в конце концов совершается.
Начинается предварительное следствие, но дело удается замять. Молчат все, кроме поэта, который издает негодующий крик, как он это уже делал по поводу Лалли-Толлендаля.
Послушайте Жильбера: это он воздал должное и виновнику преступления, и правосудию, оставившему преступление безнаказанным.
Едва девица из мещан его высочества пленяла взор,
Он, как султан в гареме, ей платок бросал и восклицал:
«Пусть золото, гонец страстей моих, летит во весь опор
И чистоту ее прельстит!» Стремглав бежит в ее квартал
Толпа лакеев и аббатов вольнодумных; весь этот сброд
Хитрит и золото горстями сыплет, к отцу прокладывая ход.
Красотка уступает, бедняжку умыкают, и горько плачет мать;
В итоге дочь в кордебалете, и власти нет ее домой забрать.
Но как-то раз бунтарка в городе нашлась:
В ней непорочность с красотою ужилась.
Усердствовали интриганы день и ночь,
В злодействе чтоб развратнику помочь.
Он погубить Париж готов за ночь утех!
И вот во тьме — она сулит ему успех, —
Пока красавица, что в жертву выбрал он,
Вкушает чистый сон, надеясь на закон,
Горящий факел хватает он рукою подлеца
И предает огню старинный дом ее отца,
От похоти вельмож ее оберегавший кров,
И тащит бездыханной к карете без гербов.
Будь он незнатен, его бы эшафот всенепременно ожидал,
Но он всесилен, и его злодейство закон забвению предал.
Таким образом, сын герцога де Ришелье превзошел отца, да еще как далеко.
Когда у герцога недоставало денег, он ограничивался тем, что закладывал свой орден Святого Духа, и поплатился за это следующим куплетом:
Продав Христа, повесился Иуда,
Предателям всем преподав урок.
Но Ришелье его хитрей, паскуда:
Святого Духа орден снес в залог
И жив еще, и жив еще покуда!
Имелись, правда, некоторые возбуждающие пастилки, именовавшиеся «пастилками Ришелье», однако этим пастилкам было очень далеко до шпанских мушек маркиза де Сада.
Скажем несколько слов о маркизе де Саде, одном из самых любопытных олицетворений конца века Людовика XV. Это был красивый вельможа, в то время уже тридцатипятилетний, родившийся во дворце принцессы де Конде, придворной дамой которой была его мать. Утверждали, что он происходил от прекрасной Лауры. Это вполне возможно: несмотря на свою платоническую любовь к Петрарке, прекрасная Лаура имела двенадцать детей. Получив воспитание в коллеже Людовика Великого, он в возрасте тринадцати лет поступил в легкую конницу. Он участвовал в Семилетней войне, а затем, против своей воли, женился на г-же де Монтрёй.
Маркиз де Сад был богат, молод, красив, он носил достойное уважения имя; откуда же тогда этот заколдованный ум? Откуда это порочное сердце? Откуда эти гнусные желания? Откуда эта жажда крови?
Однажды вечером, в Страстную субботу, он идет по площади Побед и там к нему подходит женщина, которая просит у него милостыню. Маркиз останавливается и смотрит на нее: она молода и красива; он расспрашивает ее, желая узнать, владеет ли она другим ремеслом, более приятным и более прибыльным. Но она женщина честная; по-видимому, эта честность трогает его; он проникается жалостью к ее нищете и предлагает ей взять ее в качестве экономки и поставить во главе своего дома. Она соглашается; он кладет ей в руку кошелек и назначает ей на следующий день встречу у себя дома в Аркёе. Бедняжка не испытывает никаких опасений и в назначенный час является туда. Маркиз ждал ее; он закрывает за ней двери и начинает домогаться ее, а когда она отказывается уступить ему, хватает шпагу и принуждает раздеться; затем он привязывает нагую женщину к стойке кровати, бичует ее, перочинным ножиком делает надрезы у нее на теле и льет в них кипящий воск, а после этого уходит, оставив ее всю в крови и ожогах. Она с трудом освобождается от своих пут, подбегает к окну и зовет на помощь, а затем, слыша на лестнице шум и предпочитая смерть возобновлению своих страданий, бросается в окно.
Тем временем маркиз спокойно вернулся в Париж. Он надежно закрыл дом и полагал, что крепко связал свою жертву; несомненно, он надеялся, что женщина умрет с голоду.
Однако было возбуждено уголовное дело, ему дали ход, и маркиз де Сад был приговорен к шести неделям тюремного заключения в замке Пьер-Ансиз.
По истечении шести недель он выходит оттуда, забыв о несчастной девице Келлер, которая, помимо тех ран, какие он ей нанес, сломала себе ногу и руку, выпрыгнув из окна. Маркиз удаляется в свой прекрасный замок Лакост недалеко от Марселя, а в июне 1772 года приезжает в Марсель, устраивает там бал, на который приглашены самые очаровательные женщины города, и во время этого бала заставляет их отведать пастилки со шпанской мушкой.
Через час этот бал превращается в древнеримскую оргию. Три женщины умирают, пять или шесть сходят с ума.
Маркиз де Сад сбегает, похитив свояченицу, и парламент Экса приговаривает его к смерти как отравителя.
Однако приговор парламента Экса отменен, и маркиз выкупает свою голову за пятьдесят франков.
Он возвращается и публикует «Жюстину».
Общество идет уже не к пропасти, а к сточной канаве.
Чтобы не отставать от этой мерзости, шевалье де Нерсиа публикует в 1770 году «Фелицию, или Мои проказы».
Молодой священник пишет послание об опасности воздержания.
Все эти истории весьма постыдны, весьма грязны, но короля забавляют лишь они. Господин де Сартин делает из них некий дневник (это еще одна идея изобретательной г-жи дю Барри), который король читает по утрам, лежа в постели, и который иногда, за счет своего бесстыдства, в конце концов пробуждает в нем любострастие. Этот дневник составляется во всех непотребных домах Парижа, и особенно в заведении знаменитой Гурдан, имя которой мы произносим уже в третий раз.
Однажды король узнает из этого дневника, что г-н де Лорри, епископ Тарбский, возвращаясь накануне в Париж, имел наглость привезти с собой в закрытой коляске Гурдан и двух ее воспитанниц. На сей раз это уже было слишком; король велит предупредить великого раздавателя милостыни, и тот вызывает к себе епископа.
По счастью, все объясняется случайностью, к вящей славе целомудрия и милосердия прелата: возвращаясь из Версаля, епископ Тарбский увидел трех женщин, стоявших на дороге возле сломанной кареты; проникшись жалостью к их затруднительному положению, он предложил им место в своем экипаже. Гурдан нашла предложение забавным и приняла его.
Но никто не хотел поверить в наивность прелата, и все говорили ему:
— Как! Вы не знакомы с Гурдан?! Поистине, это невероятно!
В разгар всего этого была объявлена знаменитая музыкальная война между глюкистами и пиччинистами: двор разделяется на две партии.
Дофина, юная, поэтичная, музыкальная, ученица Глюка, считала наши оперы лишь собранием более или менее приятных песенок. Когда она увидела представления трагедий Расина, ей пришла в голову мысль послать своему учителю «Ифигению в Авлиде», призвав его погрузить в волны музыки благозвучные стихи Расина. Через полгода музыка была готова, и Глюк сам привез свою партитуру в Париж.
Едва приехав, Глюк стал фаворитом дофины и получил право в любое время появляться в малых покоях дворца.
Требуется привыкнуть ко всему, и особенно к грандиозному. Музыка Глюка не произвела при своем появлении того впечатления, какого следовало ожидать. Пустым сердцам, уставшим душам не нужна мысль, им достаточно звука: мысль утомляет, а звук развлекает.
Старое общество предпочло итальянскую музыку, предпочло звонкую погремушку благозвучному органу.
Госпожа дю Барри — и из чувства противоречия, и потому, что немецкую музыку выдвигала на первый план дофина, — встала на сторону итальянской музыки, и послала Пиччини несколько либретто. Пиччини в ответ прислал партитуры, и в итоге молодое и старое общество раскололись на два лагеря.
Дело в том, что в среде этого старомодного французского общества пробивались совершенно новые идеи, подобно неведомым цветам, что растут в щелях между разошедшимися плитами сумрачных дворов, между растрескавшимися камнями старого замка. Это были английские новшества: сады с тысячью убегающих вдаль аллей, с множеством лужаек, с цветочными клумбами и просторами газонов; коттеджи; утренние прогулки дам без пудры и румян, в простых соломенных шляпах с широкими полями, украшенных васильком или ромашкой; мужчины на прогулке, правящие горячими лошадьми и сопровождаемые жокеями в черных шапочках, коротких куртках и кожаных штанах; четырехколесные фаэтоны, производившие фурор; принцессы, одетые как пастушки; актрисы, одетые как королевы; это были Дюте, Гимар, Софи Арну, Ла Прери, Клеофиль, украшавшие себя бриллиантами, в то время как дофина, принцесса де Ламбаль, г-жа де Полиньяк и г-жа де Ланжак желали украшать себя лишь цветами.
И при виде всего этого нового общества, идущего в неведомое, Людовик XV все ниже клонил голову. Тщетно сумасбродная графиня вертелась вокруг него — жужжащая, как пчела, легкая, как бабочка, сияющая, как колибри. Король лишь время от времени с трудом поднимал отяжелевшую голову, и казалось, что на лицо его с каждым мгновением все явственнее ложится печать смерти.
Дело в том, что время истекало; дело в том, что пошел шестой месяц со дня смерти маркиза де Шовелена; дело в том, что близилось начало мая, а 23 мая исполнялось ровно полгода с того дня, как королевский фаворит умер.
К тому же, как если бы все сговорились присоединиться к зловещему предзнаменованию, аббат де Бове, произнося при дворе проповедь, в своем поучении о необходимости готовить себя к смерти, об опасности умереть без покаяния, воскликнул:
— Еще сорок дней, государь, и Ниневия будет разрушена!
Поэтому, думая о г-не де Шовелене, король думал об аббате де Бове; поэтому он говорил герцогу д'Айену:
— Двадцать третьего мая будет полгода, как умер Шовелен.
Он поворачивался к герцогу де Ришелье и произносил шепотом:
— Этот чертов аббат де Бове говорил о сорока днях, не правда ли?
— Да, государь, а почему вы спрашиваете?
Не отвечая Ришелье, Людовик XV добавлял:
— Я хотел бы, чтобы эти сорок дней уже прошли!
Но и это было еще не все: в Льежском альманахе говорилось по поводу апреля:
«В апреле одна из самых известных фавориток сыграет свою последнюю роль».
И потому г-жа дю Барри вторила сетованиям короля и говорила об апреле то же, что он говорил о сорока днях:
— Я бы очень хотела, чтобы этот проклятый апрель уже прошел!
В этом проклятом апреле, так страшившем г-жу дю Барри, и в течение этих сорока дней, ставших мучением для короля, предзнаменования множились. Генуэзский посол Сорба, с которым король часто виделся, был сражен внезапной смертью. Аббат де Ла Виль, придя к утреннему выходу короля, чтобы поблагодарить за только что пожалованное ему место управляющего канцелярией министерства иностранных дел, рухнул к ногам его величества, сраженный апоплексическим ударом. И, наконец, когда король был на охоте, рядом с ним ударила молния.
Все это лишь усиливало его мрачность.
Все связывали надежды с приходом весны. Природа, сбрасывающая в мае свой саван; земля, вновь покрывающаяся зеленью; деревья, вновь надевающие свои весенние наряды; воздух, наполненный живыми пылинками; дуновения живительного огня, прилетающие с ветром и кажущиеся душами, что ищут тело, — все это могло вернуть какую-то жизнь этой инертной материи, какое-то движение этому изношенному механизму.
Примерно в середине апреля Лебель увидел у своего отца дочь мельника, и ее необычайная красота поразила его. Он счел девушку лакомством, способным пробудить аппетит у короля, и с воодушевлением рассказал ему о ней. Людовик XV без особой охоты согласился на эту новую попытку развлечь его.
Обычно, прежде чем явиться к королю, девицы, которых Людовик XV должен был почтить своими королевскими милостями, подвергались осмотру врачей, затем проходили через руки Лебеля и, наконец, являлись к королю.
