сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 69 страниц)
На этот раз девушка была столь свежа и столь красива, что всеми этими предосторожностями пренебрегли, но если бы они и были приняты, то даже самому искусному медику, конечно, трудно было бы распознать, что девушка уже несколько часов была больна оспой.
В юности король уже перенес эту болезнь, но через два дня после свидания с девушкой она проявилась вторично.
В то время давала о себе знать еще одна трудно излечимая болезнь, и потому, когда парижанам сообщили, что Людовик XV умер от оспы, или, как ее еще называли, малого сифилиса, это дало им повод говорить:
— У великих мира сего ничего малого не бывает!
На эту тему сочинили также следующую эпитафию:
Мамзель Сифиль, благодаренье Богу,
Луи отправила в последнюю дорогу:
За десять дней свершила младшая сестрица то,
Что старшей двадцать лет не удавалось ни за что.
Ко всему добавилась злокачественная лихорадка, осложнившая положение больного.
Двадцать девятого апреля появилась первая сыпь, и архиепископ Парижский, Кристоф де Бомон, поспешил в Версаль.
Положение на этот раз была необычным; причащение, если чувствовалась в нем необходимость, могло иметь место только после изгнания наложницы, а эта наложница, принадлежавшая к иезуитской партии, главой которой был Кристоф де Бомон, ниспровержением министерства Шуазёля и ниспровержением Парламента оказала, по словам самого архиепископа, столь большие услуги религии, что невозможно было подвергнуть ее бесчестью согласно канону.
Во главе этой партии, вместе с г-ном де Бомоном и г-жой дю Барри, стояли герцог д'Эгийон, герцог де Ришелье, герцог де Фронсак, Мопу и Терре.
Все они были бы опрокинуты тем же ударом, какой свалил бы г-жу дю Барри; поэтому у них не было никакой причины выступать против нее.
Партия г-на де Шуазёля, проникавшая всюду, даже в проход за кроватью короля, напротив, требовала изгнания фаворитки и скорейшей исповеди; это было весьма любопытно видеть, поскольку именно партия философов, янсенистов и безбожников побуждала короля исповедоваться, тогда как архиепископ Парижский, монахи и поклонники благочестия желали, чтобы король отказался от исповеди.
Таково было необычное состояние умов, когда 1 мая, в половине двенадцатого утра, архиепископ явился навестить больного короля.
Узнав о прибытии архиепископа, бедная г-жа дю Барри на всякий случай скрылась.
На встречу с прелатом, намерения которого не были еще известны, отправился герцог де Ришелье.
— Монсеньор, — сказал герцог, — заклинаю вас не пугать короля этим богословским предложением, убившим стольких больных. Но если вам любопытно услышать о забавных грешках, то располагайтесь: я стану исповедоваться вместо короля и расскажу вам о таких прегрешениях, подобных которым вы не слыхивали за то время, что состоите архиепископом Парижским. Ну, а если мое предложение вам не нравится, если вы непременно хотите исповедовать короля и воспроизвести в Версале те сцены, какие устраивал господин епископ Суассонский в Меце, если вы хотите с шумом спровадить госпожу дю Барри, то подумайте о последствиях и о ваших собственных интересах; вы обеспечиваете этим триумф герцога де Шуазёля, вашего злейшего врага, в избавлении от которого вам так содействовала госпожа дю Барри, и ради пользы вашего врага преследуете вашего друга; да, монсеньор, вашего друга, и какого друга! Ведь еще вчера она говорила мне: «Пусть господин архиепископ оставит нас в покое, и он получит кардинальскую шапку; я за это берусь, и я вам за это ручаюсь».
Архиепископ Парижский предоставил г-ну де Ришелье говорить, ибо, хотя в глубине души он придерживался того же мнения, ему надо было делать вид, что его убеждают. По счастью, к маршалу присоединились герцог д'Омон, принцесса Аделаида и епископ Санлисский, давшие прелату оружие против самого себя. Он сделал вид, что уступает, обещал ничего не говорить, отправился к королю и действительно не сказал ему ни слова об исповеди; это доставило августейшему больному такое удовольствие, что он тотчас велел позвать г-жу дю Барри и целовал ее прекрасные руки, плача от радости.
На другой день, 2 мая, король чувствовал себя немного лучше; вместо Ла Мартиньера, его постоянного медика, г-жа дю Барри прислала ему двух своих врачей — Лорри и Бордё. Обоим докторам было прежде всего велено скрыть от короля природу его болезни, умолчать о положении, в котором он оказался, и самое главное — избавить от мысли, будто он болен настолько, что ему необходимо обратиться к священникам.
Это улучшение в состоянии короля позволило графине на мгновение свободно вздохнуть и вернуться к обычному злословию и привычным шуткам; но в ту самую минуту, когда своим воодушевлением и остроумием ей удалось заставить больного улыбнуться, Ла Мартиньер, которому не был запрещен доступ к королю, появился на пороге; оскорбленный предпочтением, которое было оказано Лорри и Бордё, он подошел прямо к королю, пощупал его пульс и покачал головой. Король не мешал ему, со страхом глядя на него; страх этот еще больше увеличился, когда он увидел обескураживающий знак, сделанный Ла Мартиньером.
— Ну что, Ла Мартиньер? — спросил король.
— Ну что, государь, если мои коллеги не сказали вам, что случай тяжелейший, то они либо ослы, либо лжецы.
— Что у меня, по-твоему, Ла Мартиньер? — спросил король.
— Черт побери, государь! Это нетрудно увидеть: у вашего величества оспа.
— И ты говоришь, что у тебя нет надежды, друг мой?
— Я не говорю этого, государь: врач никогда не теряет надежды. Я говорю лишь, что если вы, ваше величество, христианнейший король не только по имени, то вам следует подумать.
— Хорошо, — промолвил король.
Затем, подозвав г-жу дю Барри, он сказал:
— Вы слышали, душенька? У меня оспа, а это болезнь из самых опасных, во-первых, из-за моего возраста, а во-вторых, из-за других моих недугов. Ла Мартиньер только что напомнил мне, что я христианнейший король и старший сын Церкви; душенька, возможно, нам придется расстаться. Я хочу предотвратить сцену, подобную той, что была в Меце. Сообщите герцогу д'Эгийону то, что я вам сказал, и пусть он условится с вами, как нам расстаться без огласки, если моя болезнь усилится.
В то время как король говорил это, вся партия герцога де Шуазёля начала громко роптать, обвиняя архиепископа в угодничестве и говоря, что он, дабы не потревожить г-жу дю Барри, готов дать королю умереть без причастия.
Эти обвинения дошли до слуха г-на де Бомона, и он, чтобы заставить их стихнуть, решил обосноваться в Версале, в обители конгрегации лазаристов; это позволило бы ему обмануть общественное мнение и использовать благоприятный момент для совершения религиозных церемоний, чтобы пожертвовать г-жой дю Барри лишь в том случае, если состояние короля станет совсем безнадежным.
Третьего мая архиепископ возвратился в Версаль. Приехав туда, он стал ждать.
Тем временем вокруг короля происходили постыдные сцены.
Кардинал де Ла Рош-Эмон держался того же мнения, что и архиепископ Парижский, и хотел, чтобы все совершилось без шума. Но иначе обстояло дело с епископом Каркасонским, который усердствовал, воспроизводя сцены, происходившие в Меце, и громко требуя, чтобы короля причастили, чтобы наложница была изгнана, чтобы каноны Церкви были соблюдены и чтобы король подал пример раскаяния Европе и христианской Франции, которые он соблазнял дурным примером.
— Да по какому праву вы мне даете советы? — воскликнул выведенный из терпения г-н де Ла Рош-Эмон.
Епископ снял с шеи пастырский крест и поднес его чуть ли не к носу прелата.
— По праву, который дает мне этот крест, — сказал он. — Научитесь, монсеньор, уважать это право и не дайте своему королю умереть, не получив причастия Церкви, считающей его своим старшим сыном.
Все это происходило на глазах герцога д'Эгийона. Ему стало понятно, какой скандал вызовет подобная дискуссия, если она разразится публично.
И он пошел к королю.
— Ну что, герцог, — спросил его король, — исполнили вы мои повеления?
— Относительно госпожи дю Барри, государь?
— Да.
— Я хотел подождать, пока ваше величество повторит их. Я никогда не стану проявлять поспешность, разлучая короля с теми, кто его любит.
— Благодарю, герцог; но это необходимо. Зайдите за бедной графиней и без всякого шума отвезите ее в ваш загородный дом в Рюэле; я буду признателен госпоже д'Эгийон за заботы о ней.
Несмотря на этот вполне определенный приказ, г-н д'Эгийон вовсе не хотел пока что ускорять отъезд фаворитки и спрятал ее во дворце, объявив, что она уедет на следующий день. Это сообщение заставило немного утихнуть требования священников.
Впрочем, герцог д'Эгийон правильно поступил, оставив г-жу дю Барри в Версале, ибо 4 мая король вновь потребовал ее к себе, и чрезвычайно настойчиво, и тогда герцогу пришлось сознаться, что она еще здесь.
— Так позовите ее, позовите! — вскричал король.
И г-жа дю Барри вернулась в последний раз; в последний раз гниющие губы умирающего коснулись ее розовых уст, а его рука, покрытая гнойничками, скользнула в ее руку.
— Ах, графиня, графиня! — воскликнул король. — Как жаль мне терять эту трогательную красоту! Но нам следует расстаться; уезжайте, графиня, уезжайте!
Графиня уехала вся в слезах. Бедная женщина, которая была доброй, легкомысленной, приветливой, покладистой, любила Людовика XV так, как любят отца.
Госпожа д’Эгийон усадила ее в карету вместе с мадемуазель дю Барри-старшей и увезла в Рюэль, чтобы там ожидать развязки.
Но стоило карете выехать за пределы последнего двора, как король снова потребовал к себе графиню.
— Она отбыла, — ответили ему.
— Отбыла? — повторил король. — Значит, настал и мой черед отбыть. Прикажите молиться мощам святой Женевьевы.
Господин де Ла Врийер тотчас же написал Парламенту, имевшему право в подобных случаях дать приказ отпереть или запереть древнюю святыню.
Дни 5-го и 6 мая прошли без разговоров об исповеди, о предсмертном причастии и о последнем миропомазании. Версальский кюре явился было с целью подготовить короля к этой благочестивой церемонии, но встретил герцога де Фронсака, который дал ему честное слово дворянина выбросить его в окно, если он скажет об этом хоть слово.
— Если я не разобьюсь насмерть при падении, — ответил кюре, — то вернусь через дверь, ибо это мое право.
Но 7 мая, в три часа утра, сам король настоятельно потребовал позвать аббата Моду, бедного священника, чуждого интригам, добродушного служителя Церкви, которого дали ему в исповедники и который к тому же был слеп.
Исповедь короля продолжалась семнадцать минут.
Когда она окончилась, герцоги де Ла Врийер и д’Эгийон хотели отсрочить предсмертное причастие, но Ла Мартиньер, испытывавший особую вражду к г-же дю Барри, которая подослала королю Лорри и Бордё, сказал, подойдя к нему:
— Государь, я видел ваше величество в весьма трудных обстоятельствах, но никогда не восхищался вами так, как сегодня; если вы мне верите, вы немедля закончите то, что так хорошо начали.
После этого король приказал снова позвать аббата Моду, и тот дал ему отпущение грехов.
Что же касается шумного возмездия, которое должно было торжественно уничтожить г-жу дю Барри, то о нем речь не шла. Великий раздаватель милостыни и архиепископ совместно составили следующую формулу, оглашенную во время соборования:
«Хотя король должен давать отчет в своем поведении одному только Господу, он заявляет, что раскаивается в соблазне, коему подверг своих подданных, и желает отныне жить лишь ради поддержания веры и ради счастья своих народов».
Королевская семья — к ней прибавилась принцесса Луиза, вышедшая из своего монастыря, чтобы ухаживать за отцом, — встретила Святые Дары внизу лестницы.
Король принял предсмертное причастие.
После этого, обратившись к епископу Санлисскому, он произнес:
— Посмотрите, не пристала ли, к нечастью, гостия к гною из моей сыпи.
Он открыл рот, и епископ успокоил его, сказав, что гостия проглочена.
В то время как король принимал Святые Дары, дофин, которого, поскольку он еще не переболел оспой, держали вдали от короля, написал аббату Терре следующее письмо:
«Господин генеральный контролер!
Прошу Вас дать распоряжение раздать двести тысяч ливров беднякам парижских приходов, дабы они молились за короля. Если Вы находите эту сумму чрезмерной, то вычтите ее из содержания госпожи дофины и моего.
ЛЮДОВИК АВГУСТ».
В течение 7-го и 8 мая болезнь усилилась; король чувствовал, что его тело буквально распадается на куски. Покинутый придворными, которые не решались оставаться подле этого живого трупа, он не имел теперь других сиделок, кроме трех своих дочерей, не покидавших его ни на минуту.
Король был объят ужасом; в этом ужасном разложении, охватившем все его тело, он видел прямую кару Неба; в его глазах та невидимая рука, что метила его черными пятнами, была десницей Божьей. В бреду, тем более страшном, что вызван он был не лихорадкой, а мыслью, король видел языки пламени, видел огненную пропасть и звал своего исповедника, бедного слепого священника, последнего своего заступника, чтобы тот протянул руку с распятием между ним и огненным озером. И тогда он сам брал святую воду, сам откидывал простыни и покрывала, сам со стонами ужаса обливал святой водой все свое тело; потом просил дать ему распятие, сжимал его обеими руками и пылко целовал, восклицая:
— Господи! Господи! Предстательствуй за меня, за меня, самого великого грешника, какой когда-либо существовал!
В этих ужасных и безнадежных тревогах прошел день 9 мая. В течение этого дня, который был не чем иным, как одной долгой исповедью, ни священник, ни дочери его не покидали; его тело было добычей самой отвратительной гангрены, и, еще живой, король-труп издавал такой запах, что двое слуг упали, задохнувшись, и один из них умер.
Утром 10 мая сквозь растрескавшуюся плоть стали видны кости его бедер. Еще трое слуг упали в обморок. Ужас охватил Версаль, и все обратились в бегство.
Больше во дворце не было ни одной живой души, кроме трех благородных дочерей и достойного священника.
Весь день 10 мая был непрерывной агонией: король, уже мертвый, будто не решался умереть; казалось, он хочет броситься вон из кровати, этой предварительной могилы; наконец, без пяти минут три, он приподнялся, протянул руки, устремил взгляд в какую-то точку комнаты и воскликнул:
— Шовелен! Шовелен! Но ведь еще не прошло полгода… И, откинувшись на подушки, он умер.
Какую бы добродетель ни вложил Господь в сердца трех принцесс и священника, все они, когда король умер, сочли свою задачу выполненной; к тому же все три дочери заразились той болезнью, какая только что убила короля.
Забота о похоронах была возложена на главного церемониймейстера, который отдал все распоряжения, не входя во дворец.
Не удалось найти никого, кроме версальских чистильщиков отхожих мест, чтобы положить короля в приготовленный для него свинцовый гроб; в этом последнем жилище он лежал без бальзама, без благовоний, завернутый в те же простыни, на которых умер; затем свинцовый гроб поместили в деревянный ящик, и все это вместе отнесли в часовню.
Двенадцатого мая то, что прежде было Людовиком XV, перевезли в Сен-Дени. Гроб был поставлен в большую охотничью карету; во второй карете ехали герцог д'Айен и герцог д'Омон; в третьей — великий раздаватель милостыни и версальский кюре.
Два десятка пажей и с полсотни стремянных верхом на лошадях, с факелами в руке, замыкали кортеж.
Погребальное шествие, отправившись из Версаля в восемь часов вечера, достигло Сен-Дени в одиннадцать. Тело было опущено в королевский склеп, откуда ему предстояло выйти лишь в день осквернения Сен-Дени, и вход в подземелье тотчас же не только замуровали, но и законопатили, чтобы ни одно испарение этого человеческого гноища не просочилось из жилища мертвых туда, где пребывали живые.
Мы рассказывали о радости парижан по поводу смерти Людовика XIV; не меньшей была их радость, когда они увидели, что избавились от того, кого тридцатью годами ранее прозвали Возлюбленным.
Над кюре церкви святой Женевьевы посмеивались, говоря, что мощи не подействовали.
— На что же вы жалуетесь, — отвечал кюре, — разве он не умер?
На следующий день г-жа дю Барри получила в Рюэле приказ о ссылке.
Софи Арну в одно и то же время узнала о смерти короля и о ссылке г-жи дю Барри.
— Увы! — сказала она. — Вот мы и осиротели, не стало у нас ни отца, ни матери.
Это было надгробное слово, произнесенное на могиле правнука Людовика XIV.
— Х…ое начало царствования, — промолвила г-жа дю Барри, принимая именное повеление, которое вручил ей герцог де Ла Врийер.
Это была вступительная речь, предварившая царствование Людовика XVI.
XXVII
