Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

85. ГОЛОС

На мгновение воцарилась торжественная тишина. Затем Бальзамо спросил по-французски.

– Вы здесь?

– Я здесь, – откликнулся чистый и мелодичный голос, который, пройдя сквозь драпировки и портьеры, зазвенел в ушах у присутствующих, напоминая скорее металлический колокольчик, нежели человеческий голос.

– Гром и молния! Вот это уже любопытно! – изрек герцог. – И никаких тебе факелов, никакой ворожбы, никаких бенгальских огней.

– Это наводит страх, – шепнула графиня.

– Внимательно слушайте мои вопросы, – продолжал Бальзамо.

– Слушаю изо всех сил.

– Сперва скажите мне, сколько человек в комнате кроме меня.

– Двое.

– Мужчины или женщины?

– Мужчина и женщина.

– Прочтите в моих мыслях имя мужчины.

– Герцог де Ришелье.

– Теперь женщины.

– Графиня Дюбарри.

– О! – прошептал герцог. – В самом деле недурно.

– Да я в жизни не видывала ничего подобного, – прошептала графиня, которую била дрожь.

– Хорошо, – продолжал Бальзамо, – а теперь прочтите первую фразу письма, которое у меня в руках.

Голос повиновался.

Графиня и герцог переглянулись с удивлением, переходящим в восторг.

– Где теперь то письмо, которое я записал под вашу диктовку?

– Оно мчится.

– В какую сторону?

– На запад.

– Оно далеко?

– О да, очень далеко, очень далеко.

– Кто его везет?

– Мужчина в зеленой куртке, в кожаном колпаке и ботфортах.

– Он идет пешком или скачет на лошади?

– Скачет на лошади.

– Какая у него лошадь?

– Пегая.

– Где вы его видите?

Голос медлил с ответом.

– Посмотрите! – повелительно произнес Бальзамо.

– На большой дороге, по обе стороны ее растут деревья.

– Но какая это дорога?

– Не знаю, все дороги похожи одна на другую.

– Как! Ничто не указывает вам, что это за дорога – никакой столб, никакая надпись, ничего?

– Погодите, погодите, мимо этого человека на коне едет повозка; она минует его и катит прямо на меня.

– Что за повозка?

– Тяжелый экипаж, полный аббатов и военных.

– Дилижанс, – прошептал Ришелье.

– На этом экипаже ничего не написано? – спросил Бальзамо.

– Нет, написано, – отвечал голос.

– Прочтите.

– На повозке я вижу желтые, полустертые буквы: Версаль.

– Оставьте повозку и следуйте далее за гонцом.

– Я его не вижу.

– Почему вы потеряли его из виду?

– Потому что дорога поворачивает.

– Поверните и вы догоните его.

– О! Он скачет во весь опор, он глядит на часы.

– Что вы видите впереди, там, куда он скачет?

– Длинный проспект, роскошные здания, большой город.

– Следуйте за ним дальше.

– Следую.

– И что же?

– Гонец все нахлестывает лошадь с удвоенной силой; животное все в мыле, его копыта так громыхают по мостовой, что все прохожие огладываются. А! Вот гонец въезжает на длинную улицу, которая идет под гору. Сворачивает направо. Придерживает лошадь. Останавливается у дверей большого особняка.

– Здесь следите за ним особенно внимательно, слышите?

В ответ послышался вздох.

– Вы устали, понимаю.

– Да, я в изнеможении.

– Пусть ваша усталость исчезнет, я так хочу.

– Ах!

– Ну, что?

– Благодарю.

– Вы по-прежнему чувствуете усталость?

– Нет.

– Вы видите гонца?

– Погодите… Да, да, он поднимается по большой каменной лестнице. Перед ним идет лакей, на нем синяя с золотом ливрея. Идут через просторную гостиную, полную позолоты. Гонец входит в освещенный кабинет. Лакей отворяет ему дверь и удаляется.

– Что вы видите?

– Гонец кланяется.

– Кому он кланяется?

– Погодите. Он кланяется мужчине, сидящему за столом спиной к двери.

– Как одет этот мужчина?

– Разряжен, словно для бала.

– Есть ли на нем знаки отличия?

– Широкая голубая лента через плечо.

– Его лицо?

– Не вижу… А!

– Что?

– Он оборачивается.

– Какое у него лицо?

– Живой взгляд, неправильные черты, превосходные зубы.

– Какого он возраста?

– От пятидесяти до пятидесяти восьми лет.

– Герцог! – шепнула графиня на ухо маршалу – Это герцог.

Маршал кивнул головой, что должно было означать: да, это он, но давайте слушать.

– Далее? – повелительно произнес Бальзамо.

– Гонец передает человеку с голубой лентой…

– Называйте его герцогом, это герцог.

– Гонец, – откликнулся послушный голос, – передает герцогу письмо, которое он достал из кожаного мешка, что висит у него за спиной. Герцог распечатывает письмо и внимательно его читает.

– Затем?

– Берет перо, лист бумаги и пишет.

– Пишет! – пробормотал Ришелье. – Ах, черт возьми! Знать бы, что он пишет – вот это было бы прекрасно!

– Скажите мне, что он пишет, – приказал Бальзамо.

– Не могу.

– Вы слишком далеко. Войдите в кабинет. Вошли?

– Да.

– Гляньте через его плечо.

– Да.

– Теперь разбираете?

– У него плохой почерк: мелкий, неровный.

– Читайте, я так хочу.

Графиня и Ришелье затаили дыхание.

– Читайте, – повторил Бальзамо, еще более повелительно.

– «Сестра моя», – произнес дрожащий неуверенный голос.

– Это ответ, – вместе выдохнули герцог де Ришелье и графиня.

– «Сестра моя, – повторил голос, – успокойтесь: в самом деле, мы пережили кризис; в самом деле, он был весьма опасен, но все уже позади. С нетерпением жду завтрашнего дня, потому что завтра в свой черед намереваюсь перейти в наступление, и все предвещает мне решительный успех. Руанский парламент – это прекрасно, милорд X. – прекрасно, петарды – прекрасно.

Завтра буду работать с королем, затем добавлю к этому письму постскриптум и пошлю его Вам с тем же гонцом».

Бальзамо простер левую руку к дверям и, казалось, с мучительным трудом вырывал у голоса каждое новое слово, правою же тем временем поспешно записывал строчки, которые выходили из-под пера г-на де Шуазеля.

– Это все? – спросил Бальзамо.

– Это все.

– Что теперь делает герцог?

– Складывает вдвое лист, на котором писал, потом еще раз вдвое, и прячет его в маленький красный бумажник, который достал из левого кармана.

– Вы слышали? – обратился Бальзамо к графине, остолбеневшей от изумления. – А теперь?

– Теперь он что-то говорит гонцу и отпускает его.

– Что он ему говорит?

– Мне был слышен только конец фразы.

– Что именно?

– «В час у решетки Трианона». Гонец кланяется и уходит.

– Так и есть, – заметил Ришелье, – он назначил гонцу встречу после конца работы, как было сказано в письме.

Движением руки Бальзамо призвал его к молчанию.

– А что теперь делает герцог? – спросил он.

– Встает. В руке у него письмо, которое ему привезли. Идет прямо к постели, заходит в альков, нажимает пружину, открывает железный ларец. Бросает письмо в ларец и запирает его.

– О! – хором вскричали герцог и графиня, у которых в лице не осталось ни кровинки. – О! Воистину, это чародейство!

– Вы узнали все, что хотели, сударыня? – осведомился Бальзамо.

– Господин граф, – с ужасом приблизившись к нему, произнесла графиня, – вы оказали мне услугу, за которую я с радостью расплатилась бы десятью годами жизни, а вернее, за которую я никогда не смогу расплатиться. Просите у меня, чего хотите.

– Ах, сударыня, вы же знаете, это входит в наш с вами счет.

– Скажите же, скажите, чего вы желаете.

– Еще не время.

– Что ж! Когда время придет, просите хоть миллион…

Бальзамо улыбнулся.

– Эх, графиня, – вскричал маршал, – с большим успехом вы сами могли бы попросить миллион у графа. Не кажется ли вам, что человек, знающий то, что знает граф, а главное, видящий то, что он видит, прозревает золото и алмазы в чреве земли с тою же легкостью, с какой читает в людских сердцах?

– В таком случае, граф, – промолвила графиня, – я простираюсь перед вами в бессилии.

– Нет, графиня, придет день, когда вы сможете мне воздать. Я предоставлю вам такую возможность.

– Граф, – обратился к Бальзамо герцог, – я покорен, побежден, раздавлен! Я уверовал.

– Как уверовал святой Фома, не правда ли, герцог? Это не называется уверовать, это называется увидеть.

– Называйте, как вам будет угодно; что до меня, я приношу повинную, и отныне, если со мной заговорят о колдунах, я знаю, что скажу в ответ.

Бальзамо улыбнулся.

– Теперь, сударыня, – обратился он к графине, – я хотел бы кое-что сделать, если на то будет ваше соизволение.

– Говорите!

– Мой дух устал. Позвольте мне отпустить его на свободу с помощью магического заклинания.

– Извольте, сударь.

– Лоренца, – по-арабски произнес Бальзамо, – благодарю тебя; я тебя люблю; вернись к себе в комнату тем же путем, каким пришла сюда, и жди меня. Иди, любимая моя.

– Я очень устала, – отвечал голос по-итальянски, еще нежнее, чем прежде, – приходи скорее, Ашарат.

– Я скоро приду.

Послышался шелест удалявшихся шагов.

Выждав несколько минут, чтобы убедиться, что Лоренца ушла, Бальзамо отвесил обоим посетителям глубокий, но величественный и полный достоинства поклон; затем герцог и графиня, оба во власти смятения, поглощенные смутным потоком одолевавших их мыслей, вернулись в фиакр; со стороны их можно было принять скорее за пьяных, нем за разумных людей.

86. ОПАЛА

На другой день, едва большие версальские часы пробили одиннадцать, король Людовик XV вышел из своих покоев, пересек галерею, примыкавшую к его опочивальне, и голосом громким и резким позвал:

– Господин де Ла Врийер!

Король был бледен и казался возбужденным; чем более усилий прилагал он к тому, чтобы скрыть свою озабоченность, тем заметнее сказывалась она в его смущенном взгляде и в напряженной гримасе, искажавшей его лицо, обычно столь бесстрастное.

Гробовая тишина немедля воцарилась в рядах придворных, среди которых можно было заметить и герцога де Ришелье, и виконта Жана Дюбарри; эти двое были спокойны, изображая показное равнодушие и неосведомленность.

Герцог де Ла Врийер приблизился и принял из рук его величества королевский указ.

– Господин герцог де Шуазель в Версале? – осведомился король.

– Со вчерашнего дня, сударь; он вернулся из Парижа в два часа пополудни.

– Он у себя в особняке или во дворце?

– Во дворце, государь.

– Хорошо, – произнес король, – отнесите ему этот приказ, герцог.

Долгий трепет пробежал по рядам зрителей; перешептываясь, они клонили головы, подобно колосьям под дыханием урагана.

Король, насупив брови, словно желая ко всеобщему изумлению добавить еще и ужас, горделиво прошествовал к себе в кабинет, сопровождаемый капитаном гвардии и командиром легкой конницы.

Все взгляды устремились на г-на де Ла Врийера, который, будучи сам встревожен шагом, который ему предстоял, медленно пересек замковый двор и направился в покои г-на де Шуазеля.

Все это время вокруг старого маршала раздавались то грозные, то робкие речи; сам он притворялся, будто удивлен больше всех, но на губах у него играла тонкая улыбка, не позволявшая окружающим ошибиться.

Едва г-н де Ла Врийер вернулся, его тотчас окружили.

– Итак? – сказали ему.

– Итак, это был указ об изгнании.

– Об изгнании?

– Да, по всей форме.

– Вы прочли его, герцог?

– Прочел.

– И это уже бесповоротно?

– Судите сами.

И герцог де Ла Врийер, обладатель безукоризненной памяти, без какой невозможен истинный придворный, огласил слово в слово следующий указ:

«Кузен, недовольство Вашей службой вынуждает меня сослать Вас в Шантелу [24]24
  Замок, принадлежавший Шуазелю, куда он был сослан и где жил до смерти Людовика XV в 1774 г.


[Закрыть], куда Вам надлежит отправиться через двадцать четыре часа. Я отправил бы Вас подальше, когда бы не особое уважение, питаемое мною к госпоже де Шуазель, чье доброе здравие весьма меня заботит. Берегитесь, дабы Ваше поведение не заставило меня распорядиться по-иному».

В толпе, обступившей герцога де Ла Врийера, поднялся сильный ропот.

– Что же он вам ответил, господин де Сен-Флорантен? – полюбопытствовал Ришелье, подчеркнуто не назвав ни нового имени герцога, ни его нового титула.

– Он ответил: «Господин герцог, я не сомневаюсь, что вы с большим удовольствием доставили мне это письмо».

– Резкий ответ, милейший герцог, – заметил Жан.

– Что вы хотите, господин виконт, когда на голову вам падает подобная черепица, тут уж поневоле вскрикнешь.

– А вы знаете, что он теперь намерен делать? – спросил Ришелье.

– По всей видимости, последовать приказу.

– Гм! – обронил маршал.

– Герцог! – вскрикнул Жан, карауливший у окна.

– Он идет сюда? – изумился герцог де Ла Врийер.

– Я же вам говорил, господин де Сен-Флорантен, – заметил Ришелье.

– Он пересекает двор, – продолжал виконт Жан.

– Один?

– Совершенно один, с портфелем под мышкой.

– Боже мой! – прошептал Ришелье. – Неужели повторится вчерашнее?

– Ох, не говорите, у меня у самого мороз по коже, – отвечал Жан.

Не успел он договорить, как в галерею с гордо поднятой головой уверенно вступил герцог де Шуазель, ясным и спокойным взглядом испепеляя всех своих недругов, а также тех, кто проникся к нему враждой, узнав о его опале.

После всего, что случилось, никто не ждал его появления, а потому никто и не воспрепятствовал ему.

– Вы уверены, что прочли все правильно, герцог? – осведомился Жан.

– Черт побери!

– И он вернулся после такого письма?

– Честью клянусь, я уже ничего не понимаю!

– Да ведь король бросит его в Бастилию.

– Разразится чудовищный скандал!

– Я почти готов его пожалеть.

– Ах! Он входит к королю. Неслыханно!

В самом деле, герцог, не обратив внимания на изумленного придверника, который робко попытался заступить ему дорогу, прошел прямо в кабинет короля, который, видя его, ахнул от неожиданности.

В руке у герцога был королевский указ; он как ни в чем не бывало показал его королю.

– Государь, – произнес он, – как ваше величество изволили меня вчера предуведомить, я только что получил новое письмо.

– Да, сударь, – ответствовал король.

– Вчера, ваше величество, вы в доброте своей велели мне не принимать всерьез писем, которые не были бы подтверждены словами, исходящими из уст самого короля, и поэтому я пришел просить объяснения.

– Оно будет кратким, герцог, – сказал король. – Сегодняшнее письмо подлинное.

– Подлинное? – воскликнул герцог. – Но это письмо весьма обидно для такого преданного слуги!

– Преданный слуга, сударь, не заставляет своего господина играть столь жалкую роль.

– Государь, – надменно возразил министр, – полагаю, я рожден достаточно близко к трону, чтобы понимать все его величие.

– Герцог, – отрывисто произнес в ответ король, – не стану вас томить. Вчера вечером в кабинете своего версальского особняка вы приняли гонца от госпожи де Граммон.

– Это правда, государь.

– Он передал вам письмо.

– Государь, разве брату с сестрой запрещено состоять в переписке?

– Будьте любезны не спешить, мне известно содержание этого письма.

– О, государь!

– Вот оно… Я не поленился переписать его собственноручно.

И король протянул герцогу точную копию полученного письма.

– Государь!

– Не отпирайтесь, герцог, это письмо спрятано в железном ларце, а ларец находится у вас в алькове.

Герцог стал бледен как привидение.

– Это еще не все, – безжалостно продолжал король, – вы написали госпоже де Граммон ответ. Содержание вашего письма мне также известно. Это письмо у вас в бумажнике, и, чтобы быть отправленным, ему недостает только постскриптума, который вы собирались добавить, когда уйдете от меня… Вы убедились в моей осведомленности, не правда ли?

Герцог утер себе лоб, покрытый ледяным потом, поклонился и вышел из кабинета, не проронив ни слова и пошатываясь, словно его настиг внезапный апоплексический удар.

Он упал бы как подкошенный, если бы в лицо ему не повеял свежий воздух.

Однако у этого человека была могучая воля. Едва он оказался в галерее, силы вернулись к нему; высоко вскинув голову, он прошествовал мимо стоявших шпалерами придворных и вернулся к себе в покои, где ему нужно было спрятать и сжечь различные бумаги.

Четверть часа спустя его карета выехала из замка.

Опала господина де Шуазеля была ударом молнии, от которого вспыхнула вся Франция.

Парламенты, коим в самом деле служила поддержкой снисходительность министра, объявили, что государство утратило самую надежную свою опору. Знать им дорожила: он был свой. Духовенство чувствовало, как бережет его этот исполненный достоинства, доходившего подчас до гордыни, человек, который сообщал вид священнодействия отправлению обязанностей министра.

Партия энциклопедистов, она же философская партия, к тому времени весьма многочисленная, а главное, весьма сильная, поскольку ее ряды пополняли просвещенные, образованные и искусные в спорах люди, возопила, видя, как бразды правления ускользнули из рук министра, который кадил Вольтеру, оделял пенсиями энциклопедистов и сохранял, развивая все, что в них было полезного, традиции г-жи де Помпадур, покровительницы авторов, сотрудничавших в «Меркурии» [25]25
  «Французский Меркурий» – периодическое издание, выходившее с 1672 г. до начала XIX в.; эта газета печатала придворные новости, стихи и анекдоты.


[Закрыть], и философов.

Народ имел больше оснований для недовольства, чем все прочие. Да, он тоже жаловался, хоть и не вдавался в подробности, но, как всегда, жалобы его содержали голую правду и попадали в самое яблочко.

Вообще говоря, г-н де Шуазель был дурной министр и дурной гражданин. Но в сравнении с многими и многими это был образец доблести, нравственности и патриотизма. Когда народ, умиравший с голоду в деревнях, слышал о расточительности его величества, о разорительных прихотях г-жи Дюбарри, когда к нему прямо обращались с такими предупреждениями, как «Человек с сорока экю» [26]26
  Сатирическая сказка Вольтера.


[Закрыть], или с такими советами, как «Общественный договор», а тайно – с разоблачениями вроде «Кухмистерских ведомостей» или «Странных мыслей доброго гражданина», – народ приходил в ужас, видя, что попал в бесчестные руки фаворитки, «менее почтенной, чем жена угольщика», как выразился Бово [27]27
  Бово, Шарль Жюст, принц де (1720–1793) – маршал Франции, государственный деятель и литератор. Язвительность его слов в том, что он перефразирует знаменитую французскую поговорку: «Угольщик – хозяин у себя дома». То есть король хуже угольщика: с тем считается хоть жена, с этим же не считается даже любовница, он не хозяин у себя в доме.


[Закрыть], и в руки фаворитов фаворитки; устав от множества страданий, он удивлялся, узнавая, что будущее сулит ему еще худшие беды.

Это не значит, что у народа, помимо тех, кого он ненавидел, были и те, кого он отличал. Он не любил парламентов, потому что парламенты, его естественные защитники, всегда пренебрегали им ради суетных вопросов местничества и эгоистической корысти; потому что парламенты эти, на которые едва ложился обманчивый отблеск королевского всемогущества, воображали себя чем-то вроде аристократии, поставленной между знатью и простонародьем.

Знать народ не любил инстинктивно и потому, что помнил прошлое. Он опасался шпаги, но с не меньшей силой ненавидел и церковь. Отставка г-на де Шуазеля ничем не могла его задеть, но он слышал жалобы знати, духовенства, парламента, и стоны их сливались с его собственным ропотом в грозный шум, который его опьянял.

Как ни странно, все эти сложные чувства привели к тому, что в народе жалели об отставке Шуазеля; имя его приобрело известную популярность.

Весь без преувеличения Париж провожал до городской заставы изгнанника, отбывавшего в Шантелу.

По обе стороны от проезжавших карет шпалерами стояли простолюдины; члены парламента и придворные, которых герцог не смог принять, расположились в своих экипажах по обочинам дороги и ждали, когда он проедет, чтобы поклониться ему и попрощаться с ним.

Гуще всего была толчея у заставы Анфер, что на Турской дороге. Там был такой наплыв пеших, конных и карет, что на несколько часов все движение приостановилось.

Когда герцог наконец миновал заставу, за ним устремилось более ста карет – это было похоже на почетный эскорт.

Вслед ему летели приветственные крики и вздохи. Он был достаточно умен и достаточно хорошо разбирался в событиях, чтобы понимать, что весь этот шум означает не столько сожаление о его отставке, сколько страх перед теми, кто явится ему на смену.

По запруженной дороге во весь опор мчалась в Париж почтовая карета, и, если бы не яростные усилия форейтора, белесые от пены и пыли лошади врезались бы в упряжку г-на де Шуазеля.

Седок почтовой кареты выглянул наружу; одновременно выглянул и г-н де Шуазель.

Г-н д'Эгийон отвесил глубокий поклон павшему министру, чье наследство ему предстояло оспаривать с помощью интриг. Г-н де Шуазель отпрянул в глубь кареты; мгновенная встреча отравила ему торжество поражения.

Но тут же он был вознагражден за все: его экипаж поравнялся с каретой, украшенной гербом Франции, запряженной восемью лошадьми; эта карета, следовавшая из Севра в Сен-Клу, не то случайно, не то из-за скопления экипажей остановилась у развилки, не пересекая большую дорогу.

На заднем сиденье королевской кареты сидела дофина вместе со своей статс-дамой г-жой де Ноайль.

Впереди сидела Андреа де Таверне.

Г-н де Шуазель, краснея от удовольствия и от выпавшей ему чести, высунулся и склонился в глубоком поклоне.

– Прощайте, ваше высочество, – прерывающимся голосом произнес он.

– До свидания, господин де Шуазель, – с царственной улыбкой отвечала дофина, с высоты своего величия пренебрегая всяким этикетом.

И тут же чей-то восторженный голос вскричал:

– Да здравствует господин де Шуазель!

М-ль Андреа поспешно обернулась на звук этого голоса.

– Дорогу! Дорогу! – закричали кучера принцессы, отгоняя на обочину Жильбера, который, побледнев, во все глаза глядел на королевскую карету.

Да, в самом деле, это был наш герой; это он, одушевленный философским восторгом, выкрикнул: «Да здравствует господин де Шуазель!»