Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

149. САДИК ДОКТОРА ЛУИ

Доктор Луи, у дверей которого мы только что оставили Филиппа, прогуливался в крохотном саду, окруженном высокими стенами и составлявшем часть угодий бывшего монастыря урсулинок, который преобразовали в склад фуража для королевского драгунского полка.

Прогуливаясь, доктор Луи читал корректурные оттиски своей новой работы, которая вскоре должна была увидеть свет; время от времени он нагибался и срывал на дорожке или на расположенных по обеим ее сторонам клумбах какой-нибудь сорняк, претивший ему как человеку, любящему симметрию и порядок.

Домом доктора занималась единственная служанка, немного ворчливая, как это всегда свойственно прислуге у людей занятых и не любящих, чтобы их беспокоили.

Когда Филипп постучал бронзовым молотком в ворота, она подошла и приоткрыла их.

Однако молодой человек, вместо того чтобы вступить со служанкой в переговоры, оттолкнул ее и вошел. Взору его открылся сад, где разгуливал доктор.

Не обращая внимания на недовольство бдительной стражницы, он двинулся вперед.

Услыхав его шаги, доктор поднял голову.

– А, это вы, – промолвил он.

– Прошу извинить меня, господин доктор, за то, что я ворвался к вам и нарушил ваше уединение, но предсказанное вами случилось: вы мне нужны, и я пришел просить вашей помощи.

– Я обещал вам ее, сударь, и готов оказать, – ответил доктор.

Филипп поклонился; он был слишком смущен, чтобы самому начать разговор.

Доктор Луи понял его нерешительность.

– Как чувствует себя больная? – поинтересовался он, встревоженный бледностью Филиппа и опасаясь, что драма могла закончиться катастрофой.

– Очень хорошо, доктор, благодарю вас. Сестра моя – девушка столь достойная и порядочная, что Господь был бы несправедлив, если бы обрек ее на страдания и опасности.

Врач вопросительно посмотрел на Филиппа: ему показалось, что молодой человек продолжает, как и прежде, все отрицать.

– Значит, она оказалась жертвой чьего-либо обмана, чьих-то козней? – спросил он.

– Да, – доктор, она – жертва неслыханного обмана, жертва гнусных козней.

Врач всплеснул руками и возвел очи горе.

– Увы! – воскликнул он. – Мы живем в ужасные времена; я полагаю, что теперь появилась настоятельная необходимость во врачевателях для целых народов, как в свое время потребовались лекари для отдельных людей.

– Да, – согласился Филипп, – пусть такие врачи поскорее появятся, я больше всех на свете буду рад их приходу. Но пока…

И Филипп сделал угрожающий жест.

– Ах, сударь, – отозвался доктор, – я смотрю, вы из тех, кто видит возмездие за преступление в насилии и убийстве.

– Да, – невозмутимо согласился Филипп, – я – из тех.

– Дуэль, – вздохнул доктор. – Но она ведь не вернет честь вашей сестре, если вы убьете виновного, и повергнет ее в отчаяние, если убьют вас. Сударь, я полагал, что вы – человек здравомыслящий и рассудительный, и мне помнится, вы выражали желание, чтобы все осталось в тайне.

Филипп тронул врача за рукав.

– Сударь, – ответил он, – вы заблуждаетесь на мой счет. От своего я не отступлюсь, мое решение основано на твердых убеждениях и незапятнанной совести, я вовсе не желаю обречь сестру на несчастья и гибель, дав себя убить; я желаю отомстить за нее, убив негодяя.

– И вы, дворянин, способны лишить человека жизни, готовы совершить убийство?

– Сударь, если бы за десять минут до несчастья я увидел, что этот мерзавец, словно вор, проскользнул в комнату к сестре, куда не имел права и ногой ступить, будучи жалким простолюдином, – если бы я это увидел и убил его тогда, любой сказал бы, что я поступил правильно. Почему же я не могу сделать этого сейчас? Разве преступление сделало негодяя неприкосновенным?

– Значит, это кровавое решение вы приняли и умом, и сердцем?

– Да, умом и сердцем! Где бы он ни прятался, придет день, когда я его найду, и в этот день, верьте мне, сударь, убью – безжалостно, не испытывая угрызений совести, убью, как собаку!

– И совершите преступление, – перебил доктор Луи, – равное тому, что совершил он, а быть может, еще более отвратительное. Ведь брошенное женщиной нескромное слово или кокетливый жест может в любую минуту возбудить в мужчине желание, которому он поддастся. А вы говорите об убийстве! Разве нет другого выхода, – брак например…

Филипп поднял голову.

– Должно быть, вам неизвестно, сударь, что Таверне де Мезон-Руж ведут свой род со времен крестовых походов и что моя сестра не менее знатна, чем любая инфанта или эрцгерцогиня.

– Понимаю, а ваш враг незнатен, он деревенщина, мужлан, как любят выражаться люди вашей породы. Да, конечно, – с горькой улыбкой продолжал доктор, – одних людей Господь создал из скверной глины, для того чтобы их убивали другие люди, слепленные из глины высшей пробы. Разумеется, вы правы; что ж, убивайте, сударь, убивайте.

С этими словами врач повернулся к Филиппу спиной и принялся выпалывать сорняки.

Филипп скрестил руки на груди.

– Послушайте меня, доктор, – проговорил он, – речь идет не о соблазнителе, которого поощряли кокетством, не о человеке, в котором разожгли вожделение, как предположили вы. Речь идет о негодяе, воспитанном в нашем доме и евшем наш хлеб, который мы давали ему из сострадания; воспользовавшись тем, что сестра была искусственно погружена в сон и находилась в беспамятстве, чуть ли не в обмороке, он трусливо и предательски обесчестил, осквернил чистую и святую женщину, на которую при свете дня не осмеливался даже поднять глаз. Любой суд, несомненно, приговорил бы его к смерти. Что ж! Я сам буду его судить, столь же беспристрастно, как судьи, и сам казню его. Теперь скажите, доктор: готовы ли вы, представлявшийся мне таким благородным и сильным, оказать мне услугу за деньги или будете ставить свои условия? Не уподобитесь ли вы людям, что угождают другим только для того, чтобы угодить себе? Коли так, то вы вовсе не столь мудры, как мне казалось; в таком случае вы – самый заурядный человек, и, несмотря на презрение, которое вы только что мне выказали, я выше вас, потому что без колебаний доверил вам свою тайну.

– Вы говорите, – задумчиво проговорил доктор, – что виновник скрылся?

– Да, доктор, он явно понял, что все открылось. Услышав, что на него возлагают вину, он тут же сбежал.

– Ясно. Так чего же вы хотите от меня, сударь? – осведомился врач.

– Помощи, чтобы забрать сестру из Версаля и как можно глубже и надежнее скрыть ужасную тайну, которая всех нас обесчестит, если выйдет наружу.

– Я задам вам лишь один вопрос, – сказал доктор.

Филипп возмутился и хотел было что-то возразить, но доктор удержал его.

– Послушайте меня, – промолвил он. – Как философ и христианин, коего вы только что взяли себе в исповедники, я обязан поставить вам условие, но не в обмен за мои услуги, а по праву совести. Человечность – это долг каждого, а отнюдь не доблесть; вы говорите, что намерены убить человека, я же обязан вам воспрепятствовать, как воспрепятствовал бы всеми имеющимися в моем распоряжении средствами и даже силой преступлению, жертвой которого стала ваша сестра. Поэтому, сударь, я умоляю вас дать мне клятву.

– Никогда! Этому не бывать!

– Нет, сударь, – пылко воскликнул доктор, – вы мне поклянетесь, горячая вы голова! Нужно во всем видеть руку Господню, а не подменять ее своей. Вы сказали, что преступник был почти у вас в руках?

– Вот именно, доктор. Догадайся я, что он поблизости, я бы распахнул дверь и оказался с ним лицом к лицу.

– Итак, он бежал, он дрожит, он мучается. А, вы улыбаетесь, кара Господня кажется вам слишком слабой, угрызения совести кажутся вам безделицей! Но погодите, погодите! Вы останетесь подле вашей сестры и пообещаете мне отказаться от преследования преступника. Разумеется, если вы его повстречаете, если сам Бог предаст его в ваши руки… Что ж, я ведь тоже человек… Словом, тогда вы сами решите, как поступить.

– Сударь, это смехотворно! Негодяй убежит, и я никогда его не увижу.

– Как знать… А потом, не забудьте: убийца убегает, ищет, где бы спрятаться, убийца страшится плахи, и тем не менее меч правосудия притягивает его, словно магнит, и в конце концов он покорно склоняет перед ним голову. Да и разве вам хочется разрушить все то, что вы уже сделали с таким трудом? Ведь, убив человека, вы доставите радость свету, которому не сумеете доказать, что ваша сестра ни в чем не виновата; вы сделаете это на радость любопытным бездельникам, которые потешатся дважды: во-первых, когда вы предадите огласке покушение на сестру, а во-вторых, когда покараете насильника. Нет-нет, послушайте моего совета и молчите, скрывайте свое несчастье.

– Но если я убью этого мерзавца, кто будет знать, что я сделал это из-за сестры?

– Если вы его убьете, вам придется правдоподобно объяснить причину его смерти.

– Ладно, доктор, согласен, я не стану преследовать преступника, но Господь справедлив: он использует безнаказанность как приманку и предаст мне негодяя.

– Если так, это будет Божий приговор. Дайте вашу руку, сударь.

– Вот она.

– Скажите, что нужно сделать для мадемуазель де Таверне?

– Нужно, дорогой доктор, найти предлог, под которым она могла бы на некоторое время удалиться от ее высочества дофины: тоска по дому, свежий воздух, образ жизни…

– Это несложно.

– Да, это ваша область, я надеюсь на вас. Тогда я увезу сестру в какой-нибудь глухой уголок Франции, в Таверне к примеру, подальше от чужих глаз, подальше от подозрений.

– Нет, сударь, это невозможно: бедное дитя нуждается в постоянном уходе и утешении; ей понадобится помощь науки. Позвольте лучше мне подыскать для нее неподалеку, в округе, которую я хорошо знаю, убежище, где она будет во сто раз безопаснее и спокойнее, нежели в каком-нибудь безлюдном месте, куда вы собираетесь ее забрать.

– Вы думаете, доктор?

– Да, и не без оснований. Подозрения всегда расходятся от центра, подобно кругам на воде от брошенного камня; при этом камень остается на месте, и, когда волнение успокоится, ничей взор не ищет причины рядом, так как она скрыта под толщей воды.

– Тогда, доктор, за дело.

– Нынче же приступлю, сударь.

– Предупредите ее высочество дофину.

– Сегодня утром.

– А остальное?

– В течение суток вы будете знать мой ответ.

– О, сударь, благодарю, вы – мой спаситель.

– Что ж, молодой человек, теперь, когда мы с вами обо всем условились, займитесь своим делом: ступайте к сестре, утешайте ее, служите ей защитой.

– Прощайте, доктор!

Проводив Филиппа взглядом, пока тот не исчез из виду, доктор вернулся к своим занятиям: прогулке, корректурным оттискам и сорнякам в своем садике.

150. ОТЕЦ И СЫН

Возвратясь к сестре, Филипп нашел ее в тревоге и волнении.

– Друг мой, – обратилась она к брату, – в ваше отсутствие я думала о том, что произошло со мной в последнее время. Это какая-то пучина, готовая поглотить остатки моего рассудка. Скажите, вы повидались с доктором Луи?

– Я прямо от него, Андреа.

– Этот человек возвел на меня чудовищное обвинение. Оно обоснованно?

– Он не ошибся, сестра.

Андреа побледнела; ее длинные, белые пальцы свело нервной судорогой.

– Имя! – воскликнула она. – Назовите мне имя негодяя, погубившего меня!

– Сестра, вы никогда не узнаете его.

– Ах, Филипп, вы не хотите сказать мне правду, вы лжете даже самому себе. Я должна знать это имя: хоть я слаба, хоть мне осталось лишь молиться, я смогу молитвой своей обратить на него гнев Божий. Назовите же мне имя этого человека, Филипп!

– Сестра, давайте больше никогда не будем говорить об этом.

Андреа схватила брата за руку и взглянула ему прямо в глаза.

– Значит, вот как вы мне отвечаете, – проговорила она, – вы, у которого на боку шпага?

Этот гневный взрыв заставил Филиппа побледнеть, но он тут же взял себя в руки и промолвил:

– Андреа, я не могу сообщить вам того, чего сам не знаю. Эта тайна тяготеет надо мною, как рок, она могла бы поставить под удар честь нашей семьи – последнее, что даровал нам Господь, поэтому нарушать ее не дано никому.

– Кроме одного человека, Филипп, – человека, который смеется над нами, бросает нам вызов! О Боже, как он, должно быть, злобно глумится над нами, сидя в своем мрачном убежище!

Филипп сжал кулаки, возвел глаза к небу, но промолчал.

– Этого человека, – воскликнула Андреа еще более гневно и возмущенно, – я, возможно, знаю… Впрочем, Филипп, позвольте вам его представить. Я не раз замечала, как странно он на меня действует. Я думала, вы поехали к нему.

– Этот человек невиновен, я его видел, и у меня есть доказательства. Не надо гадать, Андреа, не надо.

– А если, Филипп, мы возьмем не этого человека, а кое-кого повыше? Доберемся до самых могущественных людей королевства? Доберемся до короля?

Филипп обнял бедняжку, столь возвышенно-благородную в своем неведении и негодовании.

– Да полно, Андреа, – проговорил он. – Всех, кого ты назвала сейчас, когда бодрствуешь, ты упомянула и во сне. Всех, кого ты сейчас обвиняешь со всею жестокостью добродетели, ты сама же и оправдала, когда – если можно так выразиться – наблюдала, как совершалось преступление.

– Значит, я должна была назвать преступника! – сверкая глазами, вскричала девушка.

– Нет, – ответил Филипп, – нет. Не спрашивай меня больше ни о чем; последуй моему примеру и покорись судьбе: беды твоей не поправить, а она еще усугубляется для тебя полной безнаказанностью преступника. Однако надейся, надейся. Для несчастных и обиженных Всевышний оставляет последнюю радость, имя которой – отмщение.

– Отмщение! – прошептала Андреа, напуганная тем зловещим тоном, каким Филипп произнес это слово.

– А теперь, сестра, отдохни – отдохни от горя и стыда, которые я причинил тебе своим дурацким любопытством. Если б я знал! О, если б я знал!

В страшном отчаянии Филипп закрыл лицо руками. Потом, словно внезапно опомнившись, промолвил с улыбкой:

– На что я жалуюсь? Моя сестра чиста, она любит меня, она не предала ни моего доверия, ни дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, мы станем жить вместе и вместе состаримся. Вдвоем мы будем сильнее всего мира.

По мере того как Филипп пытался ее утешить, Андреа все более мрачнела; она опустила бледное лицо, ее поза и остановившийся взгляд говорили о глубоком унынии, которое Филипп столь героически пытался развеять.

– Никогда не говорите о нас двоих, – сказала она, глядя своими пронзительными голубыми глазами в лицо брата.

– А о ком же, по-вашему, я должен говорить? – выдержав ее взгляд, осведомился молодой человек.

– Но… Но ведь у нас есть отец. Как он поступит со своею дочерью?

– Вчера я просил вас, – холодно ответил Филипп, – забыть все горести и опасения, развеять, как ветер развеивает утренний туман, все воспоминания и привязанности, кроме тех, что связаны со мной. В сущности, милая Андреа, вас не любит ни одна живая душа, кроме меня, а меня – никто, кроме вас. Зачем нам, бедным, брошенным сиротам, влачить бремя признательности и родства? Разве отец осыпал нас благодеяниями или защищал? О, – с горькой улыбкой добавил Филипп, – вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, вы знаете, что у меня на душе. Если бы тот, о ком я говорю, заслуживал любви, я сказал бы вам «Любите его». Но я молчу, поэтому и вы забудьте об этой любви.

– Но тогда, братец… тогда я должна считать…

– Сестрица, в пору тяжких испытаний в ушах у людей часто раздаются эти малопонятные в детстве слова: «Бойся Бога!» О да, Господь сурово напоминает нам: «Чти отца своего…» Так вот, сестра, самое глубокое почтение, какое вы можете оказать своему отцу, – это стереть его из памяти.

– Это верно, – мрачно прошептала Андреа и упала в кресло.

– Друг мой, не будем тратить время на бесполезные слова. Соберите все свои вещи; доктор Луи пойдет к ее высочеству дофине и предупредит ее о вашем отъезде. Доводы, которые он приведет, вам известны: необходимость в перемене климата, необъяснимые недомогания… Словом, приготовьте все к отъезду.

Андреа встала.

– И мебель? – спросила она.

– О нет, только белье, платье, драгоценности.

Андреа не стала возражать.

Сначала она уложила небольшие сундучки, затем одежду, висевшую в гардеробной, где прятался Жильбер; после этого, взяв несколько шкатулок, приготовилась уложить их в большой сундук.

– Что это? – полюбопытствовал Филипп.

– Вот футляр с гарнитуром, который благоволил передать мне его величество, когда я была представлена в Трианоне.

Увидев столь богатый подарок, Филипп побледнел.

– Этих драгоценностей достаточно, – заметила Андреа, – чтобы мы где угодно могли жить вполне достойно. Мне говорили, одного жемчуга здесь на сто тысяч ливров.

Филипп захлопнул футляр.

– Они впрямь очень дорогие, – бросил он.

Затем, взяв футляр из рук Андреа, добавил:

– Скажите, сестра, у вас, наверное, есть и другие драгоценности?

– О да, друг мой, но с этими они не идут ни в какое сравнение. Пятнадцать лет назад они украшали туалеты нашей милой матушки. Часы, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Кроме того, есть медальон с портретом. Отец хотел все это продать, потому что, по его словам, эти вещи вышли из моды.

– Однако это все, что у нас осталось, наши единственные ценности. Сестра, все золотые вещи мы отдадим переплавить, продадим камни, украшающие медальон. За это мы выручим двадцать тысяч ливров, вполне достаточно для двух несчастных.

– Но… но ведь жемчуг тоже мой! – сказала Андреа.

– Не прикасайтесь к этому жемчугу, Андреа, он вас обожжет. Каждая из жемчужин обладает странным свойством, сестра моя: она оставляет клеймо на лбу у той, что их носит.

Андреа вздрогнула.

– Я сохраню этот футляр, сестрица, и отдам его тому, кому он принадлежит. Говорю вам, это не наше, да мы и не хотим рассчитывать на эти драгоценности – не так ли?

– Как вам будет угодно, брат, – дрожа от стыда, отозвалась Андреа.

– А теперь, милая, оденьтесь и сделайте прощальный визит ее высочеству дофине. Будьте спокойны, почтительны, выразите сожаление, что вам приходится покинуть столь высокопоставленную покровительницу.

– Да я и в самом деле расстроена, – с чувством проговорила Андреа. – Это тоже горе для меня.

– Я отправляюсь в Париж, вернусь к вечеру и сразу вас увезу. А вы тем временем расплатитесь со всеми, кому остались должны.

– Я никому не должна. Была Николь, но она сбежала… Ах да, я забыла о юном Жильбере.

Филипп вздрогнул, глаза его сверкнули.

– Вы что-то должны Жильберу? – воскликнул он.

– Конечно, – преспокойно ответила Андреа, – он с самой весны снабжал меня цветами. Да и вы сами говорили, что я порой бывала несправедлива и строга к бедному юноше; в конце концов он всегда почтительно держался со мной. Я его отблагодарю.

– Не ищите Жильбера, – пробормотал Филипп.

– Почему? Он должен быть в саду. Впрочем, я его вызову.

– Не стоит, только потеряете драгоценное время. А я, идя по парку, обязательно его встречу… поговорю с ним… заплачу…

– Ладно, будь по-вашему.

– Прощайте, до вечера.

Филипп поцеловал девушке руку, та бросилась в его объятия. Он обнял ее и не мешкая отправился в Париж. Там он вылез из кареты перед небольшим домом на улице Цапли.

Филипп знал, что застанет отца дома. После необъяснимого разрыва с Ришелье старик нашел жизнь в Версале несносной и, как все безмерно деятельные натуры, попытался перебороть разочарование, переехав в другое место.

Когда Филипп позвонил у калитки, барон, изрыгая ужасающие проклятия, метался по саду и двору.

Услышав звонок, он вздрогнул и сам пошел открывать.

Поскольку он никого не ждал, неожиданный визит вселил в него надежду; в своем несчастье бедняга хватался за любую соломинку.

Поэтому Филиппа он встретил с чувством досады и легким любопытством.

Но стоило ему взглянуть на сына, и печальная бледность молодого человека, осунувшееся лицо и плотно сжатый рот отбили у него всякое желание задавать вопросы.

– Вы? Какими судьбами? – только и сказал он.

– Сейчас я буду иметь честь объяснить вам это, – ответил Филипп.

– Ладно. Это серьезно?

– Довольно серьезно, сударь.

– Вы всегда так церемонны, что поневоле забеспокоишься… Итак, вы с добрыми вестями или дурными?

– С дурными, – мрачно бросил Филипп.

Барон пошатнулся.

– Мы одни? – осведомился Филипп.

– Разумеется.

– Нам лучше пройти в дом, сударь.

– Но зачем? Здесь, на свежем воздухе, под деревьями…

– Есть вещи, которые не принято говорить под открытым небом.

Барон взглянул на сына и, повинуясь его жесту, с преувеличенной бесстрастностью и даже улыбкой прошел в низкую залу, дверь которой отворил Филипп.

Плотно прикрыв дверь, Филипп выждал, пока отец удобно устроился в лучшем кресле и дал знак начинать, а затем заговорил:

– Сударь, мы с сестрою собираемся попрощаться с вами.

– Как это? – изумился барон. – Вы уезжаете?.. А служба?

– Службы для меня никакой нет, и вам прекрасно известно, что данные королем обещания не выполнены… к счастью.

– Почему «к счастью»? Не понимаю.

– Сударь…

– Объясните же, как можно быть счастливым, не получив чин полковника и отличный полк? Вы, я смотрю, весьма продвинулись в философии.

– Достаточно, чтобы ради удачи не согласиться на бесчестье – только и всего. Но прошу вас, сударь, не будем обсуждать этот предмет.

– Нет, черт возьми, давайте обсудим!

– Умоляю вас, – отозвался Филипп с твердостью, означавшей: «Не хочу!»

Барон нахмурился.

– А ваша сестра? Она тоже забыла о своем долге? О службе у ее высочества?

– Этим долгом она должна пожертвовать ради другого, сударь.

– Не скажете ли – какого?

– Который диктует крайняя необходимость.

Барон встал.

– Самая дурацкая порода людей, – проворчал он, – это те, что вечно говорят загадками.

– Неужели все, что я вам сказал, для вас загадка?

– Совершенно все! – с самоуверенностью, которая удивила Филиппа, ответил барон.

– Тогда я объяснюсь: сестра уезжает, так как вынуждена это сделать, чтобы избежать бесчестья.

Барон расхохотался.

– Силы небесные! Детки у меня – просто образцовые. Сын оставляет надежду получить полк, поскольку боится бесчестья, дочь отказывается от права табурета [129]129
  Право сидеть при коронованных особах, привилегия, дававшаяся самым знатным особам Франции.


[Закрыть], поскольку тоже боится бесчестья. Можно подумать, вернулись времена Брута и Лукреция. В мое время – время, разумеется, скверное, когда философия была не в цене, – человек, который видел, что ему грозит бесчестье, и который, как вы, носил шпагу на боку, обучался у двух частных и трех полковых фехмайстеров, в мое время такой человек протыкал бесчестье шпагой.

Филипп пожал плечами.

– Конечно, то, что я сказал, не подходит для филантропа, не любящего кровопролития. Но в конце концов филантропия не призвание для офицера.

– Сударь, долг чести я сознаю не хуже вас, однако кровью не искупить…

– Слова! Слова… достойные философа! – вскричал старик с почти величественным раздражением. – Я чуть было не сказал «труса».

– И хорошо сделали, что не сказали, – ответил Филипп, побледнев.

Барон стойко выдержал непримиримый и грозный взгляд сына.

– Я говорил, – продолжал он, – и моя логика не так уж плоха, как вы хотите меня уверить, – я говорил, что бесчестье в мире происходит не от действий, а от огласки. Ну, к примеру… Скажем, вы совершили преступление среди глухих, или слепых, или немых – разве вы будете опозорены? Конечно, вы ответите мне этим дурацким стишком:

 
Лишь преступление – не плаха нас позорит [130]130
  Цитата из трагедии Тома Корнеля (1625–1709) «Граф Эссекс».


[Закрыть].
 

Так пристало говорить детям или женщинам, но мужчины, черт побери, выражаются иначе. А я-то воображал, будто воспитал мужчину! И даже если слепой прозреет, глухой услышит, а немой заговорит, вы должны схватить шпагу и выколоть глаза одному, продырявить барабанные перепонки другому и отрезать язык третьему – вот как отвечает на угрозу бесчестья дворянин, носящий имя Таверне де Мезон-Руж!

– Дворянин, носящий это имя, сударь, прежде всего знает, что не должен совершать позорных поступков, поэтому я не стану отвечать на ваши доводы. Порою случается, что бесчестье проистекает от какой-то неизбежной беды; мы с сестрой оказались именно в таком положении.

– Теперь о вашей сестре. Если, по моему мнению, мужчина не должен убегать от опасности, с которой он может сразиться и которую может преодолеть, то женщина тоже должна твердо держаться на ногах. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать приступы порока? В чем заключается триумф этой самой добродетели, если не в победе над пороком?

И барон опять рассмеялся.

– Мадемуазель де Таверне очень испугалась – не так ли? Она чувствует слабость… значит…

Внезапно Филипп подошел к отцу и проговорил:

– Сударь, мадемуазель де Таверне не поддалась слабости – она побеждена, сломлена, попалась в ловушку.

– В ловушку?

– Вот именно. Прошу вас, сударь, оставьте хоть немного вашего пыла на то, чтобы заклеймить негодяев, составивших подлый заговор на погибель ее незапятнанной чести.

– Не понимаю…

– Сейчас поймете… Какой-то подлец впустил одного человека в спальню мадемуазель де Таверне.

Барон побледнел.

– Этот подлец, – продолжал Филипп, – хотел, чтобы на имя де Таверне… мое… и ваше, сударь, легло несмываемое пятно. Вы молчите? Где же ваша юношеская шпага, чтобы пролить немного крови? Или дело не стоит того?

– Господин Филипп…

– Да не бойтесь, я никого не обвиняю, имена мне неизвестны. Это преступление затевалось во мраке, во мраке же и было совершено. И следствие его также исчезнет во мраке – я так хочу, потому что я хоть и по-своему, но тоже думаю о славе нашего рода.

– Но как вы узнали? – вскричал барон, который очнулся от изумления; в нем пробудились низкие мечты, гнусные надежды. – По какой примете?

– Через несколько месяцев примета эта станет явной для всех, кто сможет лицезреть мою сестру, господин барон.

– Но в таком случае, Филипп, – с сияющими от радости глазами возопил старик, – величие и слава нашего рода не утрачены, мы можем праздновать победу!

– В таком случае… вы и впрямь таковы, каким я вас себе представлял, – с неизъяснимым отвращением бросил Филипп. – Вы сами себя выдали, и вам недостанет ума, если вы предстанете перед судьей, как недостало сердца сейчас, перед сыном.

– Наглец!

– Довольно! – отрезал Филипп. – Не кричите столь громогласно, не то разбудите тень – увы, бесплотную – моей матери, которая, будь она жива, сумела бы уберечь дочь.

Барону пришлось опустить глаза перед нестерпимым пламенем, горевшим во взгляде сына.

– Моя дочь, – через несколько секунд вновь заговорил он, – не покинет меня против моей воли.

– Моя сестра, – парировал Филипп, – никогда больше не увидит вас, отец.

– Это она так сказала?

– Она послала меня объявить вам об этом.

Дрожащей рукой барон вытер побелевшие влажные губы.

– Что ж, пусть так, – проговорил он.

Затем, пожав плечами, воскликнул:

– Не повезло мне с детьми: один – дурак, другая – тупица.

Филипп молчал.

– Ну ладно, – продолжал де Таверне, – я вас больше не задерживаю. Ступайте, если вам больше нечего сказать.

– Нет, мне еще нужно поговорить с вами о двух вещах.

– Говорите.

– Во-первых, король подарил вам жемчужный гарнитур…

– Не мне, а вашей сестре, сударь.

– Нет, вам, сударь. Впрочем, это неважно. Такого рода драгоценностей сестра все равно не носит. Мадемуазель де Таверне – не продажная женщина. Она просит вас вернуть гарнитур тому, кто его дал, или, если вы боитесь огорчить его величество – он ведь столько сделал для нашей семьи! – можете оставить драгоценности у себя.

Филипп протянул футляр отцу. Тот взял, открыл его, посмотрел на жемчуг и сунул в ящик шкафа.

– Дальше? – осведомился он.

– Мы небогаты, сударь, поскольку вы заложили или растратили состояние моей матушки, в чем я вас отнюдь не упрекаю, Боже упаси…

– Еще не хватало, – скрипнув зубами, бросил барон.

– И поскольку от ее скромного наследства осталось лишь Таверне, мы просим вас сделать выбор между Таверне и этим небольшим домом, где мы с вами находимся. Живите в одном из домов, а мы уедем в другой.

Барон принялся комкать свое кружевное жабо с яростью, которая обнаруживалась и в нервных движениях пальцев, и в испарине на лбу, и в дрожании губ; Филипп всего этого не видел. Он сидел, отвернувшись от отца.

– Я предпочитаю Таверне, – наконец ответил барон.

– Стало быть, мы займем этот дом.

– Как вам будет угодно.

– Когда вы уедете?

– Сегодня же вечером… Нет, немедленно.

Филипп поклонился.

– В Таверне, – продолжал барон, – можно быть королем с тремя тысячами ливров ренты. Я буду королем вдвойне.

Он протянул руку к шкафу, достал футляр и сунул его в карман.

Затем встал и направился к двери.

Потом вдруг внезапно вернулся и с горькой улыбкой проговорил:

– Филипп, я разрешаю подписать нашим именем первый философский трактат, который вы опубликуете. Что же касается Андреа… и ее первого произведения, посоветуйте ей назвать его Людовиком или Луизой – эти имена приносят счастье.

И тихонько ухмыляясь, барон вышел. Глаза Филиппа налились кровью, лицо пылало; он стиснул эфес шпаги и прошептал:

– Боже, даруй мне терпение! Сделай так, чтобы я забыл.