Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

154. РЕШЕНИЕ

Как Жильбер добрел до своего чердака, как вынес горестную ночь, не умер от ярости и боли, не поседел до утра – это мы не беремся объяснить читателю.

Когда рассвело, Жильберу мучительно захотелось написать Андреа, выложить ей все столь надежные, столь неопровержимые доводы, над которыми всю ночь трудился его мозг; но юноша имел уже слишком много случаев убедиться в непреклонности Андреа, и никакой надежды у него не оставалось. Кроме того, письмо было бы уступкой, против которой восставала его гордость. Сообразив, что послание его изорвут и выбросят, быть может, даже не читая, что оно лишь наведет на его след свору ожесточенных и глухих ко всем доводам врагов, он понял, что писать не следует.

Жильберу думалось, что он нашел бы лучший прием у отца, человека скупого и честолюбивого, и даже у брата, которого следовало бояться лишь в первый миг, – Филипп был великодушен. Но что пользы было бы ему от поддержки барона де Таверне или г-на Филиппа, если от Андреа он услышит всегда одни и те же слова: «Я вас не знаю!»

«Что ж, – добавил он про себя, – с этой женщиной меня ничто более не связывает; она сама немало потрудилась, чтобы порвать узы между нами».

Так думал он, катаясь от горя по тюфяку и в ярости припоминая тончайшие оттенки ее голоса и выражения лица; он терпел невыразимые муки, потому что был влюблен в нее без памяти.

Когда солнце, стоявшее уже высоко в небе, проникло к нему в мансарду, Жильбер, пошатываясь, встал в надежде хотя бы заметить свою гонительницу в саду или в окне павильона.

В несчастье ему еще оставалась эта последняя радость.

Но вдруг его рассудок захлестнула горькая волна досады, раскаяния, гнева; он вспомнил, каким отвращением, каким пренебрежением обдавала его девушка, и усилием воли он приказал себе остановиться посреди чердака.

«Нет, – сказал он сам себе, – нет! Ты не будешь смотреть на это окно; нет, ты не станешь впитывать яд, от которого рад был бы умереть. Она гордячка; сколько раз ты склонялся перед ней в поклоне, но ни разу она тебе не улыбнулась, не сказала ни одного дружеского, утешительного слова; ей приятно было терзать своими ноготками твое сердце, еще полное невинности и чистой любви. У этой женщины нет ни чести, ни совести, если она смеет лишать дитя отца, естественной его защиты, и обрекает бедное крошечное создание на безвестность, нищету, а может быть, и на смерть, за то, что это дитя бесчестит чрево, выносившее его. Итак, Жильбер, какое бы преступление ни содеял ты в минувшем, каким бы низким влюбленным негодяем ни был поныне, я запрещаю тебе подходить к этому окну и бросать хоть единый взгляд на павильон; я запрещаю тебе жалость к судьбе этой женщины, запрещаю поддаваться слабости при воспоминании о том, что было и прошло. Живи, как живется, трудись, поддерживай свое существование всем необходимым; пользуйся временем, которое должно пройти между оскорблением и местью, никогда не забывай, что единственное доступное тебе средство заставить этих высокородных гордецов тебя уважать состоит в том, чтобы быть благороднее, чем они».

Бледный, дрожащий, он последовал приказу разума, хотя сердце влекло его к окну. Понемногу, мучительно медленно, словно ноги его приросли к полу чердака, он доковылял до двери на лестницу. Наконец он вышел на улицу и направился к Бальзамо.

Внезапно Жильбер, спохватившись, вскричал:

– Безумец! Жалкий глупец! Ведь я же толковал о мести, но какова она будет, моя месть? Убить эту женщину? О, нет, она была бы счастлива погибнуть, посылая мне последнее проклятие! Публично покрыть ее позором? Нет, это низко… Есть ли в душе у этого создания уязвимое место, куда я мог бы поразить ее вернее, чем ударом кинжала? Ее нужно унизить… да, унизить, ведь она еще более горда, чем я. Унизить ее… Но как? Я без средств, я ничтожество, а она, несомненно, скроется отсюда. Конечно, ее бы тяжко уязвило мое присутствие вблизи от нее, внезапные встречи, презрительные или вызывающие взгляды. Я не сомневаюсь, что столь скверная мать окажется и бессердечной сестрой и пошлет своего брата драться со мной; но кто мне помешает изучить искусство убивать, как изучил я искусство рассуждать или писать; кто помешает мне повергнуть Филиппа во прах, разоружить его, рассмеяться в глаза мстителю так же, как и обидчице? Нет, это смехотворно; нельзя же забывать о его ловкости, о его опыте, о вмешательстве случая или Провидения… Я сам, силой собственных рук, собственного разума, сбросившего путы воображения, силой мышц, данных мне природой, и собственной мысли опрокину все планы этих презренных людей. Чего желает Андреа, чем она обладает, что почитает своей защитой, чем надеется меня посрамить?.. Поразмыслим над этим.

Он присел на выступ стены и задумался, устремив взгляд в пространство.

– Ей может понравиться только то, что мне ненавистно, – рассуждал он. – Следовательно, следует разрушить все, что мне ненавистно… Разрушить? О, нет! Пускай мщение никогда не толкнет меня на злодейство! Пусть не вынудит оно меня прибегнуть к огню или мечу! В таком случае что же мне остается? Вот что: нужно понять, в чем источник превосходства Андреа, какими цепями оковала она и сердце мое, и мои руки… Господи, не видеть ее больше! Сделаться для нее невидимым! Проходить в двух шагах от нее, когда она, улыбаясь и сияя дерзкой красотой, пройдет мимо, держа за руку свое дитя, которое никогда меня не узнает… Гром и преисподняя!

И Жильбер в ярости стукнул кулаком по стене и бросил небесам чудовищное проклятие.

– Ее дитя – вот в чем все дело! Нельзя допустить, чтобы этот ребенок достался ей, чтобы она научила его проклинать мое имя. Напротив, пускай она знает, что ребенок живет, проклиная имя Андреа. Она все равно не полюбит это дитя, быть может, она станет его мучить – ведь у нее злое сердце; этот ребенок обречен стать для меня постоянным источником пытки, так пускай же Андреа никогда его не увидит, пускай лишится его и воет от ярости, как львица, которую лишили ее детеныша!

Жильбер вскочил; лицо у него прояснилось от гневной и неукротимой радости.

– Да, именно так! – произнес он, грозя кулаком в сторону павильона, где жила Андреа. – Ты обрекла меня на стыд, одиночество, угрызения совести, терзания любви… Но я сам обреку тебя на бесплодные страдания, на одиночество, на стыд, ужас, ненависть, не имеющую средств отомстить. Ты будешь меня искать, но я скроюсь; ты будешь звать свое дитя, которое, быть может, растерзала бы, если бы могла; да, я по крайней мере разожгу у тебя в душе яростное желание; я поражу твое сердце острием, которое нельзя извлечь; да, да, ребенок! Ребенок Андреа будет у меня! И это будет не твой ребенок, как ты говорила, а мой! У Жильбера будет дитя! Сын, в чьих жилах будет течь благородная кровь его матери… Мой сын! Мой сын!

Нахлынувшая радость воодушевила его.

– Итак, – произнес он, – прочь, пошлая досада, прочь, убогие пасторальные жалобы! То, что я затеваю, – самый настоящий заговор. Я не стану запрещать себе глядеть в сторону павильона; нет, теперь я глаз с него не спущу и буду всеми силами души и тела добиваться успеха своего замысла.

Я днем и ночью буду наблюдать за тобой, Андреа, – торжественно изрек он, подходя к окну, – ни одно твое движение не ускользнет от меня; каждый твой горестный крик достигнет моих ушей и будет для меня залогом твоих еще горших мук; на каждую твою улыбку я отвечу оскорбительным, издевательским смехом. Ты моя жертва, Андреа; плоть от плоти твоей – моя жертва; я выслежу вас, выслежу.

Приблизившись к слуховому окну, он увидел, что жалюзи отворилось; по шторам и по потолку скользнула тень Андреа, отраженная, вероятно, каким-нибудь зеркалом.

Затем появился Филипп; он встал раньше, но работал у себя в комнате, расположенной позади спальни Андреа.

Жильбер заметил, что между братом и сестрой завязался оживленный разговор. Наверняка речь шла о нем, о его появлении накануне. Филипп прохаживался по комнате в некой растерянности. Возможно, приход Жильбера внес изменение в их планы; возможно, теперь они уедут отсюда в поисках покоя, безвестности, забвения.

При этой мысли в глазах у Жильбера вспыхнул огонь, который, казалось, способен был испепелить павильон и прожечь всю землю насквозь!

Но тут в садовую калитку вошла служанка, которую прислали с рекомендациями. Андреа приняла ее на службу: это явствовало из того, что девушка отнесла свой узелок с пожитками в комнатку, где раньше жила Николь; в дальнейшем разные покупки – мебель, предметы обихода, съестное – утвердили бдительного Жильбера в уверенности, что брат и сестра собираются мирно жить на одном месте.

Филипп с величайшим тщанием осмотрел замок на садовой калитке. Затем он привел слесаря, и тот сменил замок; это лишний раз убедило Жильбера в том, что они решили, будто он воспользовался запасным ключом, полученным, возможно, от Николь.

Это было для Жильбера первой радостью с тех пор, как разыгрались события в павильоне.

Он иронически усмехнулся.

– Бедняги, – прошептал он, – не слишком-то они опасны: тревожатся за замок, а самим и в голову не приходит, что я могу перемахнуть через стену! Жалкое же у них представление о тебе, Жильбер. Тем лучше. Нет, гордячка Андреа, – добавил он, – если бы мне хотелось до тебя добраться, я добрался бы, несмотря на замок… Но наконец-то и мне улыбнулось счастье: я тебя презираю. И если мне придет охота…

Он лихо повернулся на каблуках, передразнивая придворных вертопрахов.

– Но нет, – продолжал он с горечью в голосе. – Вы мне более не надобны, так будет достойнее с моей стороны. Спите спокойно: для того чтобы всласть истерзать вас, у меня есть более верное средство, чем насилие, спите!

Он отошел от слухового окна, удостоверился, что одежда его в порядке, и, спустившись по лестнице, отправился к Бальзамо.

155. НА ПЯТНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ

Фриц беспрепятственно допустил Жильбера к Бальзамо.

Граф покоился на кушетке, как подобает человеку богатому, ничем не занятому и вкушающему утренний отдых после ночного сна; во всяком случае, так подумал Жильбер, застав его в этот час в подобном положении.

Вероятно, камердинеру был заранее дан приказ впустить Жильбера, когда бы тот ни пришел: ему не пришлось ни назваться, ни даже рта раскрыть.

Когда он вошел в гостиную, Бальзамо легонько приподнялся на локте и захлопнул книгу, которую держал перед собой, не читая.

– О-о! – протянул он. – Вот и жених явился.

Жильбер промолчал.

– Прекрасно, – продолжал граф, откинувшись в небрежной позе, – итак, ты преисполнен счастья и даже признательности. Ты пришел поблагодарить, это излишне. Прибереги свое рвение, Жильбер, для новых надобностей. Изъявления благодарности – это разменная монета, которой многие рады, если получают ее с улыбкой в придачу. Ступай, друг мой, ступай.

В словах и в тоне, каким произносил их Бальзамо, была какая-то затаенная скорбь, прикрытая учтивостью; Жильбер был поражен, словно уловил упрек и вместе с тем ему приоткрылась какая-то тайна.

– Нет, – ответил он, – вы заблуждаетесь, сударь, я вовсе не женюсь.

– Вот как! – удивился граф. – Почему же? Что случилось?

– Случилось то, что меня выставили за дверь, – признался Жильбер.

Граф повернулся к нему всем корпусом.

– Ты, наверно, дурно повел дело, мой милый.

– Да нет же, сударь; во всяком случае, мне так не кажется.

– Кто же тебя прогнал?

– Мадемуазель Андреа.

– Другого и ждать было нечего; почему ты не обратился к отцу?

– Не судьба, видно, была.

– Ах, так мы еще и фаталисты!

– Обрести веру не в моей власти.

Бальзамо нахмурился и глянул на Жильбера с некоторым любопытством.

– Не говори так о вещах, которых не понимаешь, – возразил он, – для зрелого человека это – глупость, для юнца заносчивость. Разрешаю тебе быть гордецом, но не глупцом; скажи мне, что быть дураком не в твоей власти, вот тогда я тебя одобрю. Расскажи мне вкратце, что произошло.

– Расскажу. Мне хотелось наведаться в те места, где все свершилось, и там предаться думам, как делают поэты; мне хотелось пройтись по аллеям, где я с таким восторгом мечтал о любви, и вдруг мне предстала сама действительность, к чему я был вовсе не готов, и действительность убила меня на месте.

– Опять-таки недурно, Жильбер, человек в твоем положении – тот же разведчик на войне: он идет, в правой руке зажав мушкет, а в левой – тусклый фонарь.

– Словом, сударь, я потерпел полное крушение: мадемуазель Андреа назвала меня злодеем, убийцей и сказала, что желает мне смерти.

– Да, но ребенок?

– Она сказала, что это ее ребенок, а не мой.

– Дальше?

– Я ушел.

– А!

Жильбер поднял голову.

– Не знаю пока, что тебе сказать. Что ты намерен делать?

– Наказать ее за то унижение, которому она меня подвергла.

– Это только слова.

– Нет, сударь, это мое решение.

– Но… Ты, быть может, выдал ей свою тайну? Отдал деньги?

– Тайну я сохранил, я не выдам ее никому на свете; деньги я принес вам, они ваши.

Жильбер распахнул куртку, извлек тридцать банкнот, тщательно пересчитал и выложил на стол перед Бальзамо.

Граф взял их, сложил, не сводя взгляда с Жильбера, чье лицо оставалось совершенно бесстрастно.

«Честен, чужд алчности, умен и тверд. Он мужчина», – подумал Бальзамо.

– Теперь, ваше сиятельство, – сказал Жильбер, – я должен дать вам отчет в тех двух луидорах, что вы мне дали.

– Никогда не пересаливай, – возразил Бальзамо. – То, что ты вернул сто тысяч экю, – прекрасно, но возвращать сорок восемь ливров – это уже ребячество.

– Я не хотел их возвращать, я хотел только рассказать, как я их употребил, чтобы дать вам ясное понятие о том, что мне необходима еще некоторая сумма. Что бы вы делали на моем месте?

– А, это дело другое. Итак, ты просишь денег…

– Прошу.

– Зачем?

– Чтобы сделать то, о чем вы уже обмолвились.

– Будь по-твоему. Ты хочешь отомстить?

– В мести, которую я замышляю, нет ничего неблагородного.

– Не сомневаюсь, но она достаточно жестока, не так ли?

– Да, это так.

– И сколько тебе нужно?

– Двадцать тысяч ливров.

– И ты пальцем не тронешь эту молодую женщину? – спросил Бальзамо, полагая, что этим вопросом остановит Жильбера.

– Пальцем не трону.

– А ее брата?

– Ни брата, ни отца.

– И не опорочишь ее?

– Я никогда в жизни не произнесу ее имени.

– А, понимаю. Но ведь это одно и то же – убить женщину кинжалом или постоянными насмешками и дерзкими выходками. Ты начнешь ее преследовать, все время попадаться ей на глаза, встречать улыбками, полными ненависти и издевки.

– Не только не собираюсь все это выделывать, но, напротив, хотел просить у вас содействия на случай, если я решу покинуть Францию, потому что у меня нет денег на путешествие.

Бальзамо не выдержал.

– Метр Жильбер, – заметил он своим язвительным и вместе с тем чарующим голосом, в котором не слышалось ни радости, ни огорчения, – метр Жильбер, мне кажется, вы недостаточно последовательны в вашем бескорыстии. Просите у меня двадцать тысяч ливров, а сверх того возьмете еще тысячу на путешествие?

– Вы не правы, сударь, и у меня есть на то две причины.

– Ну-ка, что за причины?

– Во-первых, когда я буду покидать Францию, у меня в самом деле не будет ни гроша, поскольку, заметьте, ваше сиятельство, я прошу не для себя: я прошу для того, чтобы исправить зло, содеянное при вашем попустительстве.

– В настойчивости тебе не откажешь, – скривив губы, изрек Бальзамо.

– Но ведь это так и есть… Я прошу у вас денег, чтобы исправить зло, уверяю вас, а не для того, чтобы жить на них самому, и даже не в утешение себе; ни одно су из этих двадцати тысяч не попадет ко мне в карман: у них есть свое назначение.

– Понимаю, твой ребенок.

– Да, сударь, мой ребенок, – с гордостью подтвердил Жильбер.

– А ты сам?

– Я силен, свободен, смышлен, я не пропаду: мне хочется жить!

– О, ты-то не пропадешь! Никогда еще столь хрупкой и обреченной душе, как твоя, Бог не придавал столь сильной воли. Господь кутает потеплей растения, которым предстоит выдерживать долгие зимы; он дает стальную броню сердцам, которым выпадают на долю тяжкие испытания. Но ты, по-моему, сказал, что у тебя две причины, чтобы не взять себе тысячу ливров из двадцати: первая причина – щепетильность.

– А вторая – осторожность. В тот день, когда я уеду из Франции, мне придется прятаться, а значит, явиться прямо в порт, обратиться к капитану, заплатить ему – потому что обычно, кажется, дело происходит именно таким образом, – будет для меня все равно что самому угодить прямо в руки тем, от кого я буду скрываться.

– Итак, ты полагаешь, что я могу тебе помочь уехать незаметно.

– Я знаю, что это в ваших силах.

– Кто тебе сказал?

– О, у вас в арсенале столько сверхъестественных средств, что естественные тем более должны быть к вашим услугам. Ни один колдун не может быть уверен в себе, если у него нет прибежища на крайний случай.

– Жильбер, – внезапно произнес Бальзамо, протянув к молодому человеку руку, – ты человек отважный, дерзкий; в тебе, как в женщине, перемешано дурное и доброе; есть в тебе непритворный стоицизм и неподкупность; я сделаю из тебя великого человека; оставайся со мной. Полагаю, ты способен на благодарность; оставайся здесь, говорю тебе, этот особняк – надежное убежище; к тому же через несколько месяцев я покидаю Европу и возьму тебя с собой.

Жильбер выслушал.

– Через несколько месяцев я не отказался бы, – отвечал он, – но нынче я вынужден вам сказать: благодарю, ваше сиятельство, предложение ваше блистательно для такого отверженного, как я, и все же я отказываюсь.

– Сиюминутное мщение тебе дороже всего твоего будущего?

– Сударь, если мною завладела фантазия или прихоть, она, эта фантазия, эта прихоть, становится для меня дороже, чем целая вселенная. К тому же, помимо мести, мне надо еще исполнить долг.

– Вот твои двадцать тысяч франков, – без колебаний произнес Бальзамо.

Жильбер взял две банкноты и, взглянув на своего благодетеля, сказал:

– О, вы щедры, как король!

– Надеюсь, еще щедрее: я даже не прошу, чтобы обо мне сохранили воспоминание.

– Да, но я, как вы недавно говорили, умею быть благодарным, и когда дело мое будет исполнено, я верну вам эти двадцать тысяч франков.

– Каким образом?

– Поступлю к вам на службу на столько лет, сколько нужно слуге, чтобы заработать двадцать тысяч ливров.

– И снова ты не в ладах с логикой, Жильбер. Минуту назад ты мне говорил: я прошу у вас двадцать тысяч ливров, которые вы мне должны.

– Верно, но вы покорили мое сердце.

– Весьма рад, – бесстрастно отозвался Бальзамо. – Значит, если я того захочу, ты будешь мой?

– Да.

– Что ты умеешь делать?

– Ничего, но способен ко всему.

– Это верно.

– Но мне бы хотелось заручиться надежным средством покинуть Францию в течение двух часов, если понадобится.

– Ах, вот я и остался без слуги.

– Я сумею вернуться.

– А я уж сумею тебя разыскать. На том и порешим; столь долгая беседа меня утомляет. Подойди к столу.

– Подошел.

Бальзамо взял несколько бумаг и прочел вполголоса следующие строки, написанные на листе, скрепленном тремя подписями, вернее, тремя странными значками:

«Пятнадцатого декабря, из Гавра, в Бостон, П. Ж., „Адонис“».

– Что ты думаешь об Америке, Жильбер?

– Что это не Франция и что в недалеком будущем мне было бы необычайно приятно уехать морским путем из Франции в какую-нибудь другую страну.

– Прекрасно! Пятнадцатое декабря… Не то ли это недалекое будущее, о котором ты говоришь?

Жильбер подумал, посчитал по пальцам.

– В самый раз, – отвечал он.

Бальзамо взял перо и написал на белом листке бумаги всего-навсего две строчки:

«Примите пассажира на „Адонис“.

Жозеф Бальзамо».

– Но эта записка вас компрометирует, – заметил Жильбер, – а я в поисках крова могу угодить и в Бастилию.

– Кто тщится быть умнее других, рискует оказаться в дураках, – возразил граф. – «Адонис», любезный мой господин Жильбер, – торговое судно, а я его основной владелец.

– Приношу свои извинения, граф, – с поклоном отвечал Жильбер. – Я в самом деле ничтожество и подчас заношусь чересчур высоко; но дважды подряд – такого со мною не бывает; поэтому простите меня и примите мою сердечную благодарность.

– Ступайте, друг мой.

– Прощайте, ваше сиятельство.

– До свидания, – произнес Бальзамо и отвернулся.

156. ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ

Однажды ноябрьским утром, то есть спустя несколько месяцев после описанных событий, довольно рано, когда занимался осенний рассвет, Филипп де Таверне вышел из дома, где жил вместе с сестрой. Еще при свете фонарей проснулись уже все нехитрые парижские промыслы: от пирожков – любимого лакомства бедного деревенского торговца на утреннем холодке – уже валил пар; разносчики с коробами, полными овощей, возчики на телегах, груженных рыбой и устрицами, спешили на крытый рынок. В суете деятельной толпы чувствовалась, однако, некоторая сдержанность; труженикам приходилось щадить сон богачей.

Филипп торопливо миновал многолюдный и шумный квартал, где и жил, и вышел на Елисейские поля, где не было еще ни души.

Листья цвета ржавчины, кружа, падали с ветвей деревьев; палая листва уже устилала ровные дорожки Кур-ла-Рен [133]133
  Аллея на берегу Сены недалеко от Елисейских полей.


[Закрыть], и площадки для игры в шары, в этот час еще безлюдные, были покрыты толстым слоем трепещущих листьев.

Молодой человек был одет, как одевались зажиточные горожане: кафтан с широкими басками, кюлоты и шелковые чулки; он был при шпаге; при взгляде на его парик, главную заботу щеголя той эпохи, становилось ясно, что молодой человек задолго до рассвета успел посетить парикмахера.

Поэтому Филипп с неудовольствием заметил, что утренний ветер треплет его прическу и сдувает с головы пудру; он озабоченно обвел взглядом Елисейские поля в надежде, что какой-нибудь из наемных экипажей, промышляющих там, подберет его.

Ждать ему пришлось недолго: по дороге уже тряслась потрепанная, исцарапанная, разбитая колымага, запряженная тощей клячей: кучер зорко и угрюмо шарил глазами по сторонам в поисках седока, словно Эней, высматривающий одно из своих судов в зыбкой дали Тирренского моря.

Приметив Филиппа, автомедон [134]134
  В «Илиаде» – возничий Ахилла; в переносном смысле – кучер.


[Закрыть]подбодрил кобылу ударом хлыста, и карета вмиг очутилась возле пешехода.

– Потрудитесь доставить меня в Версаль ровно к девяти часам, – сказал ему Филипп, – и получите пол-экю.

В самом деле, на девять дофина назначила Филиппу аудиенцию – такие ранние аудиенции входили у нее в обыкновение. Принцесса вставала чуть свет и, не слишком считаясь с этикетом, по утрам взяла себе за правило осматривать ход работ, которые велись в Трианоне по ее указаниям; по дороге она встречалась с просителями, которым заранее назначала встречу, и быстро улаживала все их дела с присущим ей здравым смыслом и приветливостью, вовсе не мешавшей ей держаться с чувством собственного достоинства, а подчас и с надменностью, если она замечала, что ее любезностью злоупотребляют.

Филипп сначала решил проделать весь путь пешком, потому что у них с сестрой был на счету каждый грош, но самолюбие, а может быть, просто уважение к своему внешнему виду, свойственное каждому военному при общении с высшими, побудило молодого человека пожертвовать сбережениями целого дня, лишь бы явиться в Версаль в достойном виде.

Возвращаться он собирался пешком. На этом, как мы видим, сошлись столь далеко отстоявшие друг от друга на общественной лестнице плебей Жильбер и патриций Филипп.

У Филиппа сжалось сердце, когда он вновь увидел Версаль, еще сохранявший все очарование для его души, Версаль, где ему довелось испытать столько надежд и обольщений. С содроганием он увидел Трианон, где все напоминало ему о горестях и позоре; ровно в девять он шел с приглашением в руке вдоль клумбы, разбитой перед павильоном. На расстоянии ста шагов от павильона он увидел принцессу, беседовавшую с архитектором; утро было не холодное, но она куталась в куний мех; в маленькой шляпке, как на дамах с холстов Ватто, она отчетливо выделялась на фоне двойного ряда зеленых деревьев. Иногда звук ее серебристого звенящего голоса долетал до Филиппа, пробуждая в нем чувства, которые способны изгнать из раненого сердца любую боль.

К дверям павильона приближались один за другим люди, которым, как и Филиппу, была назначена аудиенция; они входили в переднюю, откуда их по очереди выкликал придверник. Посетители становились на пути у дофины, которая прохаживалась взад и вперед с архитектором Миком, и, поравнявшись с ними, Мария-Антуанетта обращала к ним несколько слов, а иных в виде особой милости удостаивала краткой беседы наедине.

Один посетитель сменялся другим.

Филипп оказался последним. Он видел, что дофина уже несколько раз скользила по нему взглядом, словно напрягая память. Но он только краснел и, не двигаясь с места, всем видом своим выражал скромность и терпение.

Наконец к нему приблизился придверник и осведомился, не собирается ли он представиться ее высочеству дофине, поскольку затем она вернется в дом и больше никого не примет.

Итак, Филипп приблизился. Все время, пока он пересекал пространство в сотню шагов, дофина не сводила с него взгляда и благосклонно приняла его почтительнейший поклон.

Затем, обратясь к придвернику, спросила:

– Имя господина, который сейчас мне поклонился?

Придверник прочел по списку допущенных к аудиенции:

– Господин Филипп де Таверне, ваше высочество.

– Да, верно… – отозвалась принцесса. И устремила на молодого человека еще более долгий и пытливый взгляд.

Филипп ждал, склонившись в полупоклоне.

– Добрый день, господин де Таверне, – сказала Мария-Антуанетта. – Как здоровье мадемуазель Андреа?

– Не лучшим образом, ваше высочество, – отвечал молодой человек, – но сестра будет счастлива узнать, что ваше королевское высочество проявили к ней интерес.

Дофина не отвечала; бледное, изможденное лицо Филиппа ясно говорило о перенесенных им страданиях; в скромно одетом горожанине нелегко было узнать блестящего офицера, который оказался ее первым провожатым на французской земле.

– Господин Мик, – сказала она, приблизившись к архитектору, – мы с вами, как я полагаю, условились об отделке танцевальной залы; о посадке рощи здесь, поблизости, тоже договорились. Простите, что так долго задержала вас здесь, на холоде.

Это означало прощание. Мик откланялся и ушел.

Дофина милостивым кивком отпустила всех, кто поджидал поблизости, и все тут же удалились. Филипп решил было, что это относится и к нему, и сердце у него болезненно сжалось, но принцесса подошла к нему и спросила:

– Итак, сударь, вы говорили, что сестра ваша хворает?

– Не хворает, быть может, а скорее прихварывает, ваше высочество, – поспешил ответить Филипп.

– Прихварывает! – с участием в голосе воскликнула дофина. – А ведь от нее так и веяло здоровьем!

Филипп поклонился. Юная принцесса окинула его испытующим взором, какой можно было бы назвать орлиным, если бы речь шла о мужчине. Помолчав немного, она промолвила:

– Мне бы хотелось, с вашего позволения, немного пройтись: ветер чересчур свеж.

И она сделала несколько шагов. Филипп застыл на месте.

– Что же вы не идете за мной? – обернувшись, спросила Мария-Антуанетта.

В два прыжка Филипп очутился рядом с нею.

– Но почему вы ранее не известили меня о нездоровье мадемуазель Андреа, в которой я принимаю такое участие?

– Увы, – отвечал Филипп, – вы, ваше высочество, принимали участие в моей сестре – все так, но теперь…

– Я и сейчас отношусь к ней с участием, сударь. Впрочем, мне кажется, что мадемуазель слишком быстро покинула службу у меня.

– Ее принудила необходимость, сударыня, – чуть слышно проговорил Филипп.

– Какое ужасное слово: необходимость! Объясните мне, сударь, какой смысл вы в него вкладываете.

Филипп не ответил.

– Доктор Луи рассказал мне, – продолжала дофина, – что воздух Трианона пагубно подействовал на здоровье мадемуазель де Таверне и что воздух родного дома должен принести ей исцеление. Вот и все, что мне сказали, а ваша сестра нанесла мне перед отъездом один-единственный визит. Она была бледна, печальна; должна сказать, что она выказала мне большую преданность в ту нашу последнюю встречу: она плакала навзрыд!

– То были искренние слезы, сударыня, – с бьющимся сердцем отозвался Филипп, – они не иссякли и поныне.

– Мне подумалось, – продолжала принцесса, – что господин барон, ваш отец, насильно привез ее ко двору и, наверное, юное создание томилось по родным местам, по людям, которые там остались, по покинутым привязанностям…

– Ваше высочество, – поспешно возразил Филипп, – моя сестра печалилась только от разлуки с вами.

– Значит, она больна… Странная, однако, хворь: деревенский воздух при ней пагубен, и его же предписывают для лечения!

– Не стану долее злоупотреблять вниманием вашего высочества, – сказал Филипп. – Болезнь моей сестры – следствие глубокой печали, которая привела ее в состояние, близкое к отчаянию. Поверьте, мадемуазель де Таверне любит в целом мире только вас, ваше высочество, да меня, но любовь к Богу берет в ней верх над всеми земными привязанностями, и, испрашивая у вас аудиенцию, я хотел заручиться вашим покровительством, чтобы это желание моей сестры осуществилось.

Дофина подняла голову.

– Я верно поняла, что она хочет уйти в монастырь?

– Да, сударыня.

– И вы примиритесь с этим? Вы же так ее любите!

– Я полагаю, что здраво сужу о ее нынешнем положении, сударыня, и я сам дал ей такой совет. Я так люблю сестру, что едва ли мой совет возбудит какие бы то ни было подозрения и никто не припишет его моей скупости. Да я ничего и не выгадаю, если Андреа примет постриг: ни у нее, ни у меня ничего нет.

Дофина остановилась и, украдкой кинув на Филиппа еще один взгляд, промолвила:

– Это я и хотела сказать, сударь, только что, но вы не пожелали меня понять; значит, вы небогаты?

– Ваше высочество…

– Оставьте ложную гордость, сударь; речь идет о счастье вашей бедной сестры. Отвечайте мне откровенно, как подобает порядочному человеку; в том, что вы человек порядочный, я уверена.

Ясный и прямодушный взгляд Филиппа встретился со взглядом дофины; Филипп не отвел глаз.

– Я отвечу вам, ваше высочество, – промолвил он.

– Скажите, в самом ли деле нужда заставляет вашу сестру удалиться от мира? Пускай только скажет мне об этом. Господи, как несчастливы государи! Бог наделил их сердцем, умеющим жалеть обездоленных, но не дал им истинной проницательности, способной разглядеть горе под покровом скромности. Отвечайте же как на духу: она идет в монахини против воли?

– Нет, сударыня, – твердо сказал Филипп, – нет, это не так; но беда в том, что сестра моя хочет удалиться в монастырь Сен-Дени, а у нас есть только треть необходимого вклада.

– Вклад составляет шестьдесят тысяч ливров? – воскликнула принцесса. – Значит, у вас есть только двадцать тысяч?

– Да, если не меньше, сударыня; но мы знаем, что вашему высочеству стоит только замолвить слово, не истратив при этом ни гроша, и ее примут без вклада.