Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

141. БРАТ И СЕСТРА

Филипп нашел сестру лежащей на маленькой софе, о которой мы уже упоминали.

Войдя в прихожую, молодой человек заметил, что Андреа убрала цветы, хотя и любила их: когда началась болезнь, их запах стал причинять ей невыносимые мучения, и все недомогания, которые девушка испытывала в последние две недели, она относила на счет раздражения нервов, вызываемого ароматом цветов.

Когда Филипп вошел, Андреа пребывала в глубокой задумчивости: ее прелестная головка, омраченная какими-то мыслями, поникла, полные скорби глаза бесцельно блуждали. Руки девушки безжизненно повисли вдоль туловища, и хотя в таком положении к ним должна была бы прилить кровь, они тем не менее казались восковыми.

Девушка лежала так неподвижно, что ее можно было принять за мертвую, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что она жива.

Услыхав от Жильбера о болезни сестры, Филипп во весь дух кинулся к флигелю и, когда подбежал к лестнице, совсем запыхался; здесь, однако, он немного опомнился и стал подниматься по ступеням; уже более спокойно, а оказавшись у дверей спальни, легко и бесшумно, словно сильф, перешагнул порог.

Как любящий и заботливый брат, он хотел самолично удостовериться в симптомах болезни, так как понимал, что нежная и добрая Андреа, завидев или услышав его, сразу возьмет себя в руки, чтобы не огорчить Филиппа.

Поэтому он тихонько, чтобы не заметила Андреа, открыл застекленную дверь и уже находился посреди спальни, когда сестра обратила на него внимание.

Словом, Филипп, успел увидеть ее бледность, недвижность, слабость, а ее странный блуждающий взгляд, устремленный в пустоту, еще сильней встревожил его, натолкнув на мысль, что в болезни сестры главную роль играют душевные терзания.

Сердце Филиппа сжалось, и он не сдержал испуганного движения.

Андреа подняла глаза, громко вскрикнула и вскочила, словно восстав из мертвых; задыхаясь, она бросилась к брату и повисла у него на шее.

– Это вы, Филипп, это вы! – воскликнула она, и силы оставили ее, прежде чем она успела вымолвить еще хоть слово.

Да и что еще могла она сказать, если думала только о брате?

– Я! Я! – отвечал Филипп, заключая Андреа в объятия и чувствуя, как она слабеет у него в руках. – Я вернулся, а ты больна. Что с тобою, сестра?

Андреа рассмеялась, но столь нервным смехом, что он еще сильней встревожил Филиппа, вместо того чтобы успокоить, как рассчитывала сестра.

– Вы спрашиваете, что со мною? Разве я выгляжу больной?

– Да, Андреа, вы так бледны и вся дрожите.

– Но откуда вы это взяли, братец? Я вовсе не чувствую себя нездоровой. Боже мой, да кто наговорил вам, что я больна? Кто имел глупость вас встревожить? Право же, я не понимаю вас. Чувствую я себя прекрасно, если не считать нескольких легких обмороков, от которых теперь не осталось и следа.

– Вы так бледны, Андреа…

– А разве обычно я очень румяна?

– Нет, но обычно вы оживлены, а сегодня…

– Пустяки.

– Но послушайте, ваши руки только что были горячи, а сейчас они холодны как лед.

– Но в этом нет ничего удивительного, Филипп; когда я вас увидела…

– Ну-ну?

– Меня охватила такая радость, что кровь прихлынула к сердцу – вот и все.

– Но вы же едва стоите, Андреа, вы держитесь за меня.

– Нет, просто я вас обнимаю. Неужели мне нельзя обнять вас, Филипп?

– Ах, милая моя Андреа!

И он прижал девушку к сердцу.

В тот же миг Андреа почувствовала, что силы опять ее покидают; напрасно попыталась она ухватиться за воротник брата: ее одеревеневшая, безжизненная рука соскользнула, и девушка опустилась на софу; она стала белее муслиновых занавесок, на фоне которых вырисовывалось ее прелестное лицо.

– Вот видите, вы меня обманываете! – вскричал Филипп. – Ах, милая сестра, вы страдаете, вам плохо.

– Флакон, флакон! – прошептала Андреа, изображая на лице улыбку, стереть которую не могла бы даже смерть.

Затуманенными глазами, дрожащей рукой она указала Филиппу на флакон, стоявший на комоде у окна.

Не отрывая взгляда от сестры, Филипп бросился к комоду.

Распахнув окно, он вернулся и поднес флакон с нюхательной солью к носу Андреа.

– Ну вот, ну вот, – жадно дыша и постепенно приходя в себя, лепетала Андреа. – Видите, я уже ожила. А вы все, наверно, думаете, что я серьезно больна?

Но Филипп не собирался отвечать: он смотрел на сестру.

Избавившись от дурноты, Андреа села и влажными ладонями сжала дрожащую руку Филиппа; взгляд ее прояснился, кровь прилила к щекам, и Филиппу показалось, что она прекрасна как никогда.

– О, Господи, – проговорила она, – вы же видите, Филипп, все прошло. Держу пари, что, не появись вы так неожиданно – вы сделали это из лучших побуждений, разумеется, – спазмы не возобновились бы и я чувствовала бы себя хорошо. Поймите, Филипп, передо мною, которая вас так любит, вдруг возникаете вы – главная опора и смысл всей моей жизни! Да будь я даже совершенно здорова, я и то упала бы в обморок.

– Все, что вы говорите, очень мило, Андреа, но все же скажите, чему вы приписываете свою болезнь?

– Откуда же мне знать, друг мой? Быть может, приходу весны, появлению цветов; вам ведь известно, как я нервна: вчера, к примеру, я задыхалась от запаха персидской сирени, что растет в саду. Эти сказочные гроздья, колышущиеся под дуновениями легкого ветерка, испускают такой пьянящий аромат… И вот вчера… О Боже, Филипп, я не хочу даже вспоминать об этом, мне снова может сделаться дурно.

– Да, вы правы, наверное, все дело именно в этом, цветы могут быть очень опасны. Помните, как в детстве, в Таверне, я вздумал окружить свою кровать срезанной в саду сиренью? Мы нашли, что получилось очень красиво и похоже на алтарь, а на следующее утро я, как вы помните, не проснулся. Все вокруг решили, что я умер, – все кроме вас; вы не желали поверить, что я мог вот так покинуть вас, не простившись с вами, и именно вы, Андреа – а вам тогда не было и шести – именно вы разбудили меня своими слезами и поцелуями.

– Тогда еще помог свежий воздух, Филипп – это как раз то, что нужно в таких случаях. А сейчас у меня все время такое ощущение, будто мне его не хватает.

– Ах, сестрица, скоро вы об этом даже не вспомните и прикажете принести себе в комнату цветов.

– Нет, Филипп, уже две недели здесь нет никаких цветов, даже крошечной маргаритки. Странное дело, я так любила цветы, но теперь они внушают мне отвращение. Впрочем, довольно о них. Итак, у меня была мигрень, мадемуазель де Таверне мучилась мигренью, милый Филипп, и до чего же она удачлива, ваша мадемуазель де Таверне! Эта мигрень и вызванный ею обморок возбудили интерес к ее персоне при дворе и в городе.

– Каким же образом?

– Ее высочество дофина соизволила меня навестить. О, она такая чудная, такая нежная покровительница, она меня холит и лелеет и даже привела с собой своего врача. Когда же этот весьма серьезный господин, славящийся безошибочностью диагнозов, пощупал мой пульс, посмотрел мои глаза и язык, знаете, какая удача ждала меня?

– Нет.

– А вот какая: оказалось, что я совершенно ничем не больна, и доктор Луи не прописал мне никакой микстуры, никаких пилюль – это он-то, о котором рассказывают, что он каждый раз отрезает просто ужас сколько рук и ног. Теперь вам должно быть понятно, Филипп, что я чувствую себя прекрасно. Но скажите, кто вас так напугал?

– Да этот дурак Жильбер, черт бы его побрал!

– Жильбер? – с заметным раздражением переспросила Андреа.

– Да, он сказал, что вы серьезно хвораете.

– И вы поверили этому балбесу, этому лентяю, который только и знает, что делать или говорить гадости?

– Андреа, Андреа!

– Что такое?

– Вы опять побледнели.

– Да нет, просто этот Жильбер раздражает меня. Мало того, что я встречаю его на каждом шагу, так еще приходится слышать о нем.

– Полно вам, вы вот-вот опять лишитесь чувств.

– Да… О Боже! Но ведь…

Губы Андреа побелели, голос пресекся.

– Странно, – пробормотал Филипп.

Сделав над собой усилие, девушка заговорила снова:

– Нет-нет, это пустяки. Не обращайте внимания, это лишь небольшой приступ ипохондрии. Вот я уже на ногах. Хотите, пойдем прогуляемся, и через десять минут все пройдет.

– По-моему, вы переоцениваете свои силы, Андреа.

– О нет, ваше возвращение подняло бы меня даже со смертного одра. Давайте выйдем на воздух, Филипп!

– Сейчас, Андреа, сейчас, – мягко удерживая сестру, ответил Филипп. – Вы меня еще не вполне убедили; лучше присядьте-ка.

– Ладно.

Андреа села на софу и увлекла за собою Филиппа, которого держала за руку.

– Но почему, – продолжала она, – вы приехали так неожиданно, даже не известили заранее?

– А вы, милая Андреа, почему вы перестали мне писать?

– Да, это верно, но я не писала лишь несколько дней.

– Почти две недели, Андреа.

Девушка опустила голову.

– Бессердечная, – нежно упрекнул молодой человек.

– Нет, Филипп, просто больная. И верно, вы правы: вы перестали получать от меня письма, как раз когда я захворала, и с того дня все, что я люблю, стало вызывать во мне отвращение и утомлять.

– Впрочем, из всего, что вы мне наговорили, мне очень понравилось одно ваше выражение.

– Какое же?

– Вы сказали, что вас посетила удача. Тем лучше, значит, вас здесь любят, о вас думают, чего никак нельзя сказать обо мне.

– О вас?

– Да, меня все забыли, даже родная сестра.

– О, Филипп…

– Поверите ли, милая Андреа, со дня моего столь поспешного отъезда я так и не услышал ни слова про мифический полк, за которым меня отправили и который был обещан мне королем через посредство господина де Ришелье и моего отца.

– О, это меня не удивляет, – заметила Андреа.

– Не удивляет?

– Нисколько. Да будет вам известно, Филипп, что господин де Ришелье и отец все время как на иголках, они стали похожи на каких-то марионеток. Никак не могу понять, что с ними. Поутру отец летит к своему, как он называет, старому другу, потом отправляет его в Версаль, к королю, потом возвращается сюда и ждет или задает мне вопросы, которых я не понимаю. Так проходит день, не принося ничего нового. Тогда господин де Таверне приходит в бешенство: дескать, герцог вызвал его, а теперь предал. Кого предал герцог, я вас спрашиваю? Сама я ничего не знаю, да и, честно говоря, не слишком стремлюсь узнать. Господин де Таверне живет, словно грешник в чистилище, все время тщетно чего-то или кого-то ждет.

– А король, Андреа? Что же король?

– Король?

– Ну да, он ведь так расположен к нам.

Андреа боязливо оглянулась.

– В чем дело?

– Послушайте! Король – только тс-с! – по-моему, страшно капризен, Филипп. Сначала его величество, как вам известно, выказывал мне внимание, также, впрочем, как вам, отцу и всему нашему семейству. А потом вдруг все переменилось, и я никак не могу понять, почему. Короче, его величество больше на меня не смотрит, даже поворачивается спиной, а вчера, когда я упала в обморок в цветнике…

– Ага, значит, Жильбер прав: вы потеряли сознание, Андреа?

– И нужно же было этому негоднику Жильберу вам насплетничать – а может, и не только вам, но и всем вокруг! Какое ему дело, упала я в обморок или нет? Я знаю, милый Филипп, – добавила Андреа со смехом, – что лишаться чувств в королевском дворце неприлично, но ведь в конце концов я упала в обморок не для собственного удовольствия и не нарочно.

– Да кто же корит вас за это, сестрица?

– Как кто? Король. Именно в тот злополучный миг его величество вышел из Большого Трианона в сад. Я как последняя дура лежу на скамье в объятиях добрейшего господина де Жюсьё, который пришел мне на помощь, и тут король замечает меня. Знаете, Филипп, обморок вовсе не значит, что ты совершенно потеряла сознание и не видишь, не слышишь, что происходит вокруг. Ну вот, когда король увидел, что я лежу без чувств на скамье, он, насколько я заметила, нахмурился, бросил на меня гневный взгляд и процедил сквозь зубы несколько весьма нелюбезных слов, после чего удалился, крайне возмущенный тем, что я осмелилась плохо себя почувствовать у него в саду. Но, клянусь, милый Филипп, я не виновата.

– Бедняжка, – нежно сжимая руки девушки, проговорил Филипп, – конечно, не виновата. Но дальше, дальше.

– Это все, друг мой. А господин Жильбер мог бы обойтись без пересудов на мой счет.

– Ну вот, ты готова просто уничтожить этого юношу.

– А ты его защищаешь? Хорошенькое дело!

– Ради Бога, Андреа, не будь так сурова к этому мальчику. Ты вечно его обижаешь, помыкаешь им, я видел… О Боже, Андреа, да что опять с тобою?

На этот раз Андреа упала навзничь на диванные подушки, не в силах вымолвить ни слова; не помог и флакон. Филиппу пришлось дожидаться, когда обморок пройдет и кровообращение восстановится.

– Нет, сестрица, – тихо проговорил Филипп, – вы так страдаете, что можете напугать людей и посмелее меня, а я не так уж храбр, когда речь идет о вас. Говорите что угодно, но к такому недомоганию не следует относиться столь легко, как вы.

– Но Филипп, раз врач сказал…

– Врач никогда ни в чем меня не убедит, пока я сам с ним не поговорю. Где его можно найти?

– Он бывает в Трианоне каждый день.

– Но в котором часу? По утрам?

– И утром и вечером, когда дежурит.

– А сейчас он дежурит?

– Да, друг мой, и ровно в семь вечера, поскольку он любит точность, он поднимется на крыльцо, ведущее в покои ее высочества дофины.

– Хорошо, – немного успокоившись, сказал Филипп, – я подожду у вас.

142. ОПЛОШНОСТЬ

Филипп спокойно продолжал разговор, исподволь наблюдая за сестрой, которая со своей стороны старалась овладеть собой, чтобы не пугать брата новыми приступами слабости.

Филипп говорил о своих разочарованиях, о забывчивости короля, о непостоянстве герцога де Ришелье; когда же пробило семь, молодой человек резко встал и вышел, оставив Андреа в недоумении относительно его намерений.

Он остановился достаточно далеко от дворца королевы, чтобы его не окликнули часовые, но достаточно близко, чтобы никто не мог пройти незамеченным.

Минут через пять Филипп увидел чопорную, чуть ли не величественную фигуру и по описанию Андреа узнал в ней врача.

Вечерело, однако, несмотря на то, что видно было плохо, почтенный доктор листал опубликованный недавно в Кёльне трактат о причинах и последствиях паралича желудка. Темнота сгущалась, и доктор уже скорей угадывал, нежели прочитывал слова, как вдруг некое непрозрачное тело преградило путь слабому свету, позволявшему высокоученому эскулапу хоть что-то различать в книге.

Врач поднял глаза и увидел перед собою человека.

– Кто вы? – спросил он.

– Прошу извинить, сударь, – отозвался Филипп. – Я имею честь разговаривать с доктором Луи?

– Да, сударь, – ответил тот и захлопнул книгу.

– В таком случае, сударь, позвольте побеседовать с вами, – попросил Филипп.

– Извините, сударь, но долг призывает меня к ее высочеству дофине. Я должен уже находиться у нее и не могу заставлять себя ждать.

– Сударь… – взмолился Филипп, заступая путь доктору. – Особа, о визите к которой я хочу вас просить, находится на службе у ее высочества дофины. Она очень страдает, тогда как ее высочество ничем не больна.

– О ком вы говорите? – осведомился врач.

– Об особе, к которой вас приводила сама ее высочество.

– Речь идет о мадемуазель де Таверне, не так ли?

– Совершенно верно, сударь.

– Вот как? – заметил доктор и вскинул голову, чтобы получше рассмотреть молодого человека.

– Вы, как я понимаю, знаете, что она очень страдает… – сказал Филипп.

– У нее, кажется, спазмы?

– Верно, сударь, часто повторяющиеся приступы слабости. Сегодня при мне ей в течение нескольких часов раза четыре становилось дурно.

– Так, значит, юной даме стало хуже?

– Увы, не могу сказать. Но вы же понимаете, доктор, когда любишь человека…

– Вы любите мадемуазель де Таверне?

– Больше жизни, доктор!

Филипп произнес эти слова в таком горячем порыве братской любви, что доктор Луи превратно истолковал их.

– Ах, так, значит, вы…

И врач в нерешительности остановился.

– Что вы хотите сказать, сударь?

– Выходит, вы…

– Что – я?

– Ее любовник, черт побери! – раздраженно воскликнул врач.

Филипп отступил назад и поднес руку ко лбу, лицо его побелело как мел.

– Берегитесь, сударь, вы оскорбили мою сестру, – промолвил он.

– Сестру? Так мадемуазель Андреа де Таверне – ваша сестра?

– Вот именно, сударь, и мне кажется, я не сказал ничего, что позволило бы вам допустить подобную оплошность.

– Простите, сударь, но час, когда вы ко мне подошли, таинственный вид, с каким заговорили… Я подумал… Я решил, что причина тому участие более нежное, нежели просто братская забота.

– О, сударь, никакой любовник или муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.

– Да-да, теперь я понимаю, что мое предположение вас обидело, и прошу принять мои извинения. Позвольте, сударь…

И доктор попытался пройти мимо Филиппа.

– Доктор, – продолжал настаивать Филипп, – умоляю вас, не уходите, не успокоив меня относительно состояния моей сестры.

– А что же вас так тревожит в ее состоянии?

– О Боже, да то, что я видел.

– Вы видели симптомы болезни.

– Но она серьезна, доктор.

– Ну как сказать.

– Послушайте, доктор, во всем этом есть что-то странное: можно подумать, что вы то ли не хотите, то ли не смеете открыть мне правду.

– Просто, сударь, я тороплюсь к ее высочеству дофине, которая ждет меня.

– Доктор, – спросил Филипп, утирая ладонью вспотевший лоб, – вы ведь приняли меня за любовника мадемуазель де Таверне?

– Да, но вы сами рассеяли мое заблуждение.

– Значит, вы думаете, что у мадемуазель де Таверне есть любовник?

– Простите, сударь, но я не обязан отчитываться перед вами в том, что я думаю.

– Доктор, сжальтесь же надо мною! Вырвавшееся у вас слово засело у меня в сердце, словно обломок кинжала. Не нужно пытаться сбить меня с толку, я ведь знаю, что вы – человек деликатный и осмотрительный. Скажите, что это за болезнь, которую вы готовы были назвать любовнику и не хотите открыть брату? Ответьте же, доктор, умоляю вас!

– А я, сударь, прошу избавить меня от необходимости вам отвечать, поскольку, судя по вашим расспросам, вы уже не владеете собой.

– О Господи, да как вы не понимаете, что каждое ваше слово толкает меня к ужасной пропасти!

– Сударь!

– Доктор! – пылко воскликнул Филипп. – Неужели вы владеете столь страшной тайной, что для того, чтобы ее узнать, мне необходимо собрать все свое хладнокровие и мужество?

– Но я понятия не имею, что вы там такого напридумывали, господин де Таверне, ничего подобного я не говорил.

– О, вы поступили во сто раз хуже – вы заронили подозрение! Но это же немилосердно, доктор! Вы же видите, как разрывается мое сердце. Прошу вас, умоляю: говорите же, говорите! Не бойтесь, мне хватит хладнокровия и мужества… Эта болезнь, а быть может, бесчестье… О Господи, доктор, не прерывайте меня!

– Господин де Таверне, мне нечего сказать ни ее высочеству дофине, ни вашему отцу, ни вам, и не нужно меня ни о чем просить.

– Да-да, но вы же видите, как я истолковываю ваше молчание, вы видите, что я следую за вашей мыслью и попадаю в мрачную, роковую пучину; остановите же меня, если я заблуждаюсь!

– Прощайте, сударь, – отрезал врач.

– Нет, вы не уйдете просто так, не сказав ни да, ни нет. Одно слово, одно-единственное слово – это все, о чем я прошу.

Доктор остановился.

– Сударь, – проговорил он, – только что вы сказали мне, и это привело к роковому недоразумению, столь вас огорчившему…

– Не будем больше об этом, сударь.

– Напротив, будем. Только что – возможно, чуть позднее, чем следовало бы, – вы сказали мне, что мадемуазель де Таверне – ваша сестра. Но до этого с невероятным пылом – что и ввело меня в заблуждение – вы заявили, что любите мадемуазель Андреа больше жизни.

– Совершенно верно.

– Если ваша любовь столь сильна, то и мадемуазель, надеюсь, платит вам взаимностью?

– О, сударь, Андреа любит меня, как никого на свете.

– Прекрасно. Вот и возвращайтесь к ней и выясните все у нее, ведя расспросы в том направлении, которое для меня под запретом. Если она любит вас так же, как вы ее, она вам ответит. Есть множество вещей, которые можно сказать другу и нельзя – врачу, и вполне возможно, сестра ваша решится признаться вам в том, на что я не хотел бы даже намекать. Прощайте, сударь.

С этими словами врач снова сделал шаг в сторону флигеля.

– О нет, нет, это невозможно! – обезумев от горя, вскричал Филипп; голос его пресекался от рыданий. – Нет, доктор, наверное, я не так понял – не могли же вы сказать мне…

Доктор отошел, но вдруг остановился и мягко, с сочувствием произнес:

– Последуйте моему совету, господин де Таверне. Поверьте, это лучшее, что вы можете предпринять.

– Но вы только представьте: поверить вам – значит, утратить самое святое в моей жизни, обвинить ангела, искушать Господа. Если вы, доктор, требуете, чтобы я в это поверил, то дайте по крайней мере доказательства.

– Прощайте, сударь.

– Доктор! – в отчаянии возопил Филипп.

– Осторожней, сударь. Пылкость ваших речей вынудит меня сказать то, о чем я дал себе слово никому не говорить и пытался скрыть от вас.

– Да, доктор, вы правы, – еле слышно, почти беззвучно ответил Филипп. – Но разве наука не может ошибаться? Признайтесь, что и вам приходилось ошибаться.

– Крайне редко, сударь, – отозвался врач. – Я прошел суровую, школу, и мои уста произносят «да» лишь после того, как глаза и разум скажут: «Я видел, я знаю, я уверен». Разумеется, вы правы, сударь: порой и я могу ошибиться, ведь я всего лишь человек, но, по всей вероятности, на сей раз это не так. Попытайтесь успокоиться, сударь, и давайте на этом расстанемся.

Но Филипп не мог так просто сдаться. С умоляющим видом он взял доктора за руку, и тот остановился.

– Прошу вас, сударь, о последней, высшей милости, – снова заговорил Филипп. – Вы видите, в каком смятении находится мой рассудок, временами меня охватывает нечто подобное безумию, и для того, чтобы знать, жить мне или умереть, я хочу иметь подтверждение, так ли все ужасно. Я вернусь к сестре и не стану ни о чем ее расспрашивать, пока вы еще раз не осмотрите ее. Подумайте над этим.

– Это вам следует подумать, сударь, а мне нечего добавить к тому, что я сказал.

– Сударь, пообещайте мне – Боже, в такой милости даже палач не откажет своей жертве! – пообещайте же прийти к моей сестре после визита к ее высочеству дофине. Богом заклинаю вас, доктор, пообещайте мне это!

– Это ни к чему, сударь, но коль скоро вы так настаиваете, мой долг – сделать, как вы хотите. После ее высочества дофины я зайду к вашей сестре.

– Благодарю вас, доктор. О, вы придете и признаете, что ошиблись.

– Я желаю этого от всего сердца, сударь, и если я ошибся, то не премину с радостью признаться в этом. Прощайте!

И, вырвавшись наконец на свободу, доктор удалился. Филипп остался стоять на поляне; дрожа, словно в лихорадке, обливаясь ледяным потом, он был в таком возбуждении, что не понимал уже, где он, с кем только что разговаривал и что за тайну открыл.

В течение нескольких минут молодой человек бессмысленно глядел то на небо, на котором мало-помалу загорались звезды, то на дворец, где уже зажгли свет.