Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

112. ЛАРЕЦ

Ждать г-ну де Таверне пришлось недолго. Ришелье попросил камер-лакея его величества принести то, что король оставил на туалетном столике, и вскорости вышел, держа какую-то вещицу, которая была завернута в шелк, так что барон не мог ее рассмотреть.

Маршал вырвал друга из тревожного ожидания и увлек в галерею.

– Барон, – спросил он, предварительно убедившись, что они одни, – тебе, кажется, случалось усомниться в моей дружбе к тебе?

– После нашего примирения – ни разу, – заверил его Таверне.

– Но все-таки ты тревожился о своей судьбе и судьбе своих детей?

– Не стану отрицать.

– Так вот, совершенно напрасно. И твоя судьба, и судьба твоих детей устроится прямо-таки с головокружительной быстротой.

– Да? – промолвил де Таверне, который уже кое о чем догадывался, но следовал правилу: «Надеясь на Бога, берегись дьявола», – каким же это образом так быстро устроится судьба моих детей?

– Ну, твой Филипп уже капитан, и за его роту заплатил король.

– Да, верно… И этим я обязан тебе.

– Ничуть. А в недалеком будущем мадемуазель де Таверне, быть может, станет маркизой.

– Полно! – воскликнул барон. – Моя дочь…

– Послушай, Таверне, у короля прекрасный вкус. Красота, изящество, добродетель, ежели им сопутствует талант, пленяют его величество. А в мадемуазель де Таверне все эти достоинства соединяются в наивысшей степени. Король очарован мадемуазель де Таверне.

– Герцог, – с достоинством, показавшимся маршалу несколько наигранным, спросил де Таверне, – что ты подразумеваешь под словом «очарован»?

Ришелье это не понравилось, и он сухо ответил:

– Барон, я не силен в лингвистике, я даже в орфографии слаб. Для меня «очарован» означает «безмерно доволен», только и всего… Ну а ежели тебя так огорчает, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, тогда не о чем говорить. Я возвращаюсь к его величеству.

И Ришелье прямо-таки с юношеской резвостью повернулся на каблуках.

– Герцог, ты неверно меня понял! – закричал барон, останавливая его. – Экий ты горячий, черт побери!

– Зачем же ты мне говоришь, что недоволен?

– Я этого не говорил.

– Но ты же требуешь от меня истолковать королевское благоволение. Черт бы побрал тебя, дуралея!

– Повторяю, герцог, я вообще ни слова не сказал об этом. Разумеется, я доволен.

– Ах, вот как… Кто же тогда будет недоволен? Твоя дочь?

– Ну…

– Дорогой мой, ты воспитал свою дочку такой же дикой, как ты сам.

– Дорогой мой, моя дочь воспитывалась одна, и сам понимаешь, я не слишком много времени ей уделял. С меня хватало и того, что мне пришлось жить в этой дыре Таверне. Она сама выучилась добродетели.

– А еще говорят, что в деревне умеют выпалывать сорные травы. Короче, твоя дочь – ханжа.

– Ошибаешься. Скажи лучше – голубка.

Ришелье сморщился.

– Выходит, бедная девушка не сможет найти хорошего мужа, поскольку с этим недостатком ей вряд ли представится случай устроить свою судьбу.

Таверне с тревогой взглянул на герцога.

– К ее счастью, – продолжал де Ришелье, – король до умопомрачения влюблен в Дюбарри и никогда в жизни не обратит серьезного внимания на другую женщину.

Тревога де Таверне переросла в страх.

– Так что ты и твоя дочь можете быть спокойны, – продолжал Ришелье. – Я дам королю все необходимые объяснения, и король ничуть не рассердится.

– Да о чем ты, господи? – воскликнул бледный как мел барон, хватая друга за руку.

– О небольшом подарке мадемуазель Андреа, дорогой барон.

– О подарке? Каком? – с алчностью и надеждой осведомился де Таверне.

– Да так, совершенный пустячок, – небрежно бросил Ришелье. – Вот взгляни.

Он развернул шелк и показал ларец.

– Ларец?

– Безделица… Ожерелье в несколько тысяч ливров, которое его величество, получивший удовольствие от исполнения его любимой песенки, хотел подарить певице. Это в порядке вещей. Но раз уж твоя дочь так пуглива, не будем об этом говорить.

– Герцог, а тебе не кажется, что это значило бы оскорбить короля?

– Разумеется, короля это оскорбит, но разве добродетели не свойственно вечно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять?

– В конце концов, герцог, поверь, девочка не настолько безрассудна, – сказал Таверне.

– То есть это ты сам говоришь, а дочь?

– Но я же знаю, что она скажет или сделает.

– Счастливцы китайцы! – вздохнул Ришелье.

– Почему? – недоумевающе спросил Таверне.

– Потому что в их стране много каналов и рек.

– Герцог, ты уходишь от разговора и приводишь меня в отчаяние.

– Напротив, барон, я вовсе не ухожу от разговора.

– Тогда при чем здесь китайцы? Какое отношение их реки имеют к моей дочери?

– Самое прямое. Китайцы счастливцы, потому как они могут топить своих дочерей, ежели те окажутся слишком добродетельны, и никто им слова не скажет.

– Но послушай, надо же быть справедливым… Представь, что у тебя есть дочь.

– Черт побери, у меня в самом деле есть дочь. И если мне скажут, что она чрезмерно добродетельна, это будет похоже на издевку.

– Но все-таки ты предпочел бы ее видеть иной?

– О, когда моим детям исполнялось восемнадцать, я переставал вмешиваться в их дела.

– И все же выслушай меня. Что было бы, если бы король поручил мне передать твоей дочери ожерелье и она пожаловалась бы тебе?

– Не сравнивай, друг мой, не сравнивай. Я всю жизнь прожил при дворе, а ты – в своем углу, так что какое тут может быть сходство. То, что для тебя добродетель, для меня – глупость. И еще запомни на будущее – нет большей неловкости, нежели спрашивать у людей: «Что бы вы сделали в таких-то обстоятельствах?» Притом, дорогой мой, ты ошибся в своих сравнениях. Речь вовсе не идет о том, чтобы я вручил твоей дочери ожерелье.

– Но ты же сам сказал.

– Э, нет, ничего подобного я не говорил. Я сказал только, король поручил мне взять у него ларец для мадемуазель де Таверне, чей голос ему понравился, но я вовсе не утверждал, будто его величество велел мне вручить его этой юной особе.

– В таком случае я совершенно ничего не понимаю, – в полном отчаянии произнес барон. – Ты говоришь какими-то загадками, и я в полном недоумении. Зачем отдавать тебе ожерелье, если ты его не передашь ей? Зачем давать поручение, если ты не должен вручать ей ларец?

Ришелье возопил, словно увидел паука:

– Бог мой, что за деревенщина! Деревенский простак!

– О ком это ты?

– О тебе, любезный друг, о тебе. Ты, барон, словно с луны свалился.

– Я не понимаю…

– Вот именно, не понимаешь. Дорогой мой, запомни, когда король делает подарок женщине и поручает это господину де Ришелье, подарок делается с самыми благородными намерениями, а поручение исполняется наилучшим образом. Я ларцы не вручаю, мой милый, это дело г-на Лебеля. Ты знаешь г-на Лебеля?

– Но ведь поручили-то тебе.

– Друг мой, – промолвил Ришелье, хлопнув барона по плечу и сопроводив этот приятельский жест сатанинской улыбкой, – когда я имею дело со столь поразительной недотрогой, как мадемуазель Андреа, я нравственен, как никто на свете; когда я приближаюсь к голубке, как ты изволил выразиться, во мне нет ничего от ворона; когда меня посылают к благородной девице, я говорю с ее отцом. Вот я и говорю с тобой, Таверне, и передаю тебе ларец, чтобы ты отдал его дочери. Ну как, берешь? – И герцог протянул ему ларец. – Или нет?

И он убрал руку.

– Постой! Постой! – вскричал барон. – Давай все по порядку. Значит, ты говоришь, что его величество поручает мне передать этот подарок. Но тогда все становится на свои места, получается, что подарок как бы от отца, в этом нет ничего неблагородного.

– Из этого следовало бы заключить, что ты подозреваешь его величество в неблагородных намерениях. Однако надеюсь, ты не осмелишься на подобное? – весьма суровым тоном спросил Ришелье.

– Боже меня сохрани! Но свет… то есть моя дочь…

Ришелье пожал плечами.

– Так ты берешь или нет? – осведомился он.

Таверне мгновенно протянул руку.

– Значит, ты не в разладе с нравственностью? – спросил он с улыбкой, как две капли воды похожей на ту, какой совсем недавно одарил его Ришелье.

– А ты не находишь, барон, – ответил ему маршал, – что надо обладать безукоризненной нравственностью, чтобы отца, чье вмешательство, как ты сам сказал, несовместимо с неблагородством, сделать посредником между очарованным королем и очаровательной дочерью? Пусть господин Жан Жак Руссо из Женевы, который недавно крутился здесь, нас рассудит. Он скажет тебе, что покойный Иосиф Прекрасный в сравнении со мной был олицетворением порока.

Все это Ришелье произнес с таким спокойствием, подчеркнутым благородством и изысканностью, что Таверне решил: лучше не высказывать свои соображения и вообще сделать вид, будто герцог совершенно его убедил.

Он пожал руку своему сиятельному другу и заверил:

– Благодаря твоей деликатности моя дочь сможет принять этот подарок.

– Это будет предвестник и начало успеха, о котором я тебе толковал, прежде чем у нас завязался утомительный спор насчет добродетели.

– Благодарю, дорогой герцог, благодарю от всего сердца.

– Да, вот еще что. Не вздумай проговориться друзьям Дюбарри, то король благоволит к твоей дочери. Графиня способна оставить его величество и сбежать.

– Король разгневался бы за это на нее?

– Не знаю, но графиня уж всяко не была бы нам признательна. Ну а для меня это означало бы конец… Так что помалкивай.

– Не бойся. Передай королю от меня самую почтительную благодарность.

– И от твоей дочери тоже. Всенепременно передам. Но этим милость короля не ограничивается. Ты сам, дорогой мой, поблагодаришь короля: его величество приглашает тебя на ужин.

– Меня?

– Да, Таверне, тебя. Мы будем ужинать в тесном кругу: его величество, ты, я. Заодно поговорим о добродетели твоей дочери. До встречи, Таверне, я вижу Дюбарри с господином д'Эгийоном. Не нужно, чтобы нас видели вместе.

И герцог со стремительностью юного пажа исчез в конце галереи, оставив Таверне вместе с ларцом; барон весьма смахивал на ребенка из Саксонии, который, проснувшись на Рождество, обнаруживает, что во сне святой Николай вложил ему в руку игрушку.

113. ИНТИМНЫЙ УЖИН КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XV

Маршал нашел его величество в маленькой гостиной, куда за ним последовал кое-кто из придворных, которые предпочли пожертвовать ужином, лишь бы не допустить, чтобы рассеянный взгляд государя упал на кого-то другого, а не на них.

Но у Людовика XV в этот вечер были, по-видимому, другие дела, кроме созерцания своих приближенных. Он отпустил придворных, объявив, что не будет ужинать, а ежели и поужинает, то в одиночестве. Все бывшие в Салоне тотчас откланялись и, опасаясь вызвать неудовольствие дофина своим отсутствием на празднестве, которое тот устраивал после репетиции, упорхнули, точно стая прожорливых голубей, прямиком в апартаменты его высочества, готовые уверить наследника, что ради него покинули короля.

Людовик XV, которого они оставили с такой поспешностью, даже не заметил этого. В других обстоятельствах жалкие ухищрения его ничтожных приближенных вызвали бы у насмешливого короля улыбку, но на сей раз они не произвели никакого впечатления на Людовика XV, который не упустил бы случая высмеять любой физический или умственный недостаток даже самого лучшего друга, если, конечно, допустить, что у него мог быть друг.

Нет, в эту минуту все внимание Людовика XV было приковано к карете, стоявшей у главных ворот Трианона, – карете, кучер которой, казалось, только и ждал, когда ее золоченый кузов чуть осядет под тяжестью седока, чтобы хлестнуть лошадей.

Эта карета, освещенная пламенем факелов, принадлежала г-же Дюбарри. Самор, сидевший рядом с кучером, то вытягивал, то подбирал ноги, словно качался на качелях.

Наконец г-жа Дюбарри, задержавшаяся в коридоре, вне всяких сомнений, в надежде получить какую-нибудь весть от короля, вышла во двор; ее держал под руку г-н д'Эгийон. По ее стремительной походке чувствовалось, что она в ярости или по меньшей мере обманута в своих ожиданиях. Графиня изображала такую решительность, что было ясно: она в полном смятении.

Жан, держа шляпу под мышкой и не замечая, что сплюснул ее, с мрачным видом следовал за сестрой; задумчивый, словно Ипполит [72]72
  В греческой мифологии прекрасный юноша-женоненавистник, ставший героем одноименной трагедии Эврипида и «Федры» Расина.


[Закрыть], он не обращал внимания на то, что на его серебристом, расшитом розовыми цветами камзоле сбилось жабо, и даже на изодранные манжеты, вид которых вполне соответствовал его печальным мыслям. Жан не присутствовал на спектакле, ибо дофин забыл пригласить его, однако проник почти как лакей в переднюю.

Увидев, как бледна и растерянна сестра, Жан понял: опасность велика. Жан был отважен, но лишь когда имел дело с людьми, а не с призраками.

Укрывшись за гардиной, король следил из окна, как движется эта угрюмая процессия, как она исчезает в карете графини; дверь захлопнулась, лакей вскочил на запятки, кучер рванул вожжи, и лошади взяли в галоп.

– Ах, – вздохнул король, – даже не попыталась ни поговорить, ни повидаться со мной. Графиня в бешенстве. – И громко повторил: – Да, графиня в бешенстве.

Ришелье, который проскользнул в комнату, так как знал, что его ждут, услышал эти слова.

– В бешенстве, государь? – спросил он. – Но из-за чего? Из-за того, что ваше величество немножко развлечется? О, это крайне дурно со стороны графини.

– Герцог, – отвечал Людовик XV, – я не собираюсь развлекаться, напротив, я устал и хочу отдохнуть. Музыка утомляет меня, а послушайся я графиню, мне пришлось бы ехать ужинать в Люсьенне, есть, а главное пить; вина у графини скверные, не знаю, из какого винограда они сделаны, но после них чувствуешь себя совершенно разбитым. Нет, право, я уж лучше понежусь тут.

– И ваше величество стократ правы, – согласился герцог.

– Впрочем, графиня найдет себе развлечения. Да неужели мое общество так уж приятно? Не думаю, что бы она ни говорила.

– На сей раз ваше величество ошибается, – заметил маршал.

– Нет, герцог, поверьте мне, нет. Я скучаю, я все время в раздумьях.

– Государь, графиня понимает, что вряд ли сумеет найти лучшее общество, и это приводит ее в ярость.

– Ей-богу, герцог, я не понимаю, как вам это удается: вы до сих пор привлекаете женщин, словно вам двадцать лет. Да, в этом возрасте выбирает мужчина, но в мои годы…

– Что же, государь?

– Убеждаешься в женской расчетливости.

Маршал рассмеялся.

– Ну что ж, тем более, – заметил он, – и ежели ваше величество полагает, что графиня развлекается, утешимся этим.

– Я не говорю, что она развлекается. Я говорю, кончится тем, что она начнет искать развлечений.

– Я не осмелился бы сказать вашему величеству, что так не бывает в жизни.

Король в крайнем возбуждении вскочил.

– Кто тут у меня есть? – спросил он.

– Весь ваш штат, государь.

На секунду король задумался.

– А при вас кто-нибудь есть?

– Рафте.

– Отлично.

– Что он должен сделать, государь?

– Вот что, герцог, пусть-ка он разузнает, действительно ли графиня вернулась в Люсьенну.

– Графиня, как мне кажется, уехала.

– Да, это мы видели.

– Но куда же ей ехать, ваше величество, как не к себе домой?

– Кто ее знает, герцог. От ревности она теряет голову.

– Государь, а может, это скорей относится к вашему величеству?

– Что, герцог?

– Ревность.

– Герцог!

– В самом деле, государь, это было бы унизительным для всех нас.

– Мне – ревновать! – с громким хохотом воскликнул Людовик XV. – Герцог, неужто вы это серьезно говорите?

Нет, Ришелье вовсе этого не думал. Нужно признать, что он был весьма недалек от истины, полагая, что король не столько желает знать, действительно ли г-жа Дюбарри пребывает в Люсьенне, сколько не намерена ли она вернуться в Трианон.

– Итак, государь, – сказал герцог, – я посылаю Рафте на разведку?

– Посылайте, герцог.

– А теперь, ваше величество, что вы делаете до ужина?

– Ничего, мы сядем за ужин немедля. Вы предупредили лицо, о котором мы говорили?

– Он в передней вашего величества.

– И что он сказал?

– Что безмерно благодарен вам.

– А дочь его?

– С нею еще не говорили.

– Герцог, госпожа Дюбарри ревнива, и она может вернуться.

– Государь, это был бы поступок крайне дурного вкуса, и я убежден, что графиня не способна на такую чудовищную глупость.

– В такие минуты, герцог, она способна на все, особенно когда к ревности примешивается ненависть. Она терпеть вас не может, не знаю, известно ли вам это.

Ришелье поклонился.

– Да, государь, мне известно, что она удостаивает меня такой чести.

– Она и господина де Таверне ненавидит.

– Если ваше величество желает довести счет до конца, то уверен, что существует третья особа, которую она ненавидит куда сильней, чем меня и барона.

– Кто же это?

– Мадемуазель Андреа

– Что ж, – вздохнул король, – я нахожу это вполне естественным.

– Итак…

– Да, но это вовсе не значит, что не следует проследить, чтобы госпожа Дюбарри не устроила сегодня ночью скандал.

– Напротив, ваше величество, это лишь подтверждает необходимость подобной меры.

– А вот и дворецкий. Тс-с! Отдайте распоряжение Рафте, а потом приведите в столовую известное вам лицо.

Людовик XV поднялся и прошел в столовую, а герцог де Ришелье вышел в противоположную дверь.

Минут через пять он вместе с бароном присоединился к королю.

Людовик XV милостиво поздоровался с Таверне.

Барон был умен; он ответил в присущей немногим избранным манере, которая дает доступ в круг великих мира сего и вызывает их расположение.

Уселись за стол.

Людовик XV был скверный король, но очаровательный человек; среди гуляк, распутников и людей, владеющих искусством разговора, он, когда хотел, бывал душой общества.

Наконец, король много и старательно изучал приятные стороны жизни.

Ел он с большим аппетитом, велел подливать гостям и вскоре завел разговор о музыке.

Ришелье отбил мяч на лету.

– Если музыка приводит людей к согласию, как утверждает наш балетмейстер и как, мне кажется, думает ваше величество, то разве не в большей степени это относится к женщинам?

– Ах, герцог, не будем говорить о женщинах, – запротестовал король. – С Троянской войны и до наших дней женщины всегда производили воздействие, обратное музыке. Уж вам-то, у которого такой большой счет к ним, не пристало заводить за столом разговор на подобную тему. Кстати, ведь с одной из них, и не самой безобидной, вы на ножах.

– С графиней, государь? Но моя ли в том вина?

– Разумеется, ваша.

– В чем же она? Надеюсь, ваше величество мне объяснит.

– С удовольствием и всего в двух словах, – с усмешкой ответил король.

– Я весь внимание, государь.

– Ну так вот. Она предложила вам портфель уж не знаю какого министерства, а вы отказались, потому что, как вы заявили, графиня весьма нелюбима в народе.

– Я? – удивился Ришелье, весьма обеспокоенный оборотом, какой приняла беседа.

– Такие толки ходят в обществе, – сообщил с присущим ему наигранным добродушием король. – Уж не помню, откуда я узнал об этом… Должно быть, из газеты.

– Что ж, государь, – сказал Ришелье, пользуясь тем, что на редкость веселое расположение духа августейшего хозяина позволяло его гостям вести себя непринужденней, чем принято, – признаюсь, что на сей раз толки, которые ходят в обществе, и даже газеты куда менее бессмысленны, чем всегда.

– Как! – воскликнул Людовик XV. – Дорогой герцог, вы действительно отказались от министерства?

Легко понять, герцог попал в весьма щекотливое положение. Уж король-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что герцог ни от чего не отказывался. Но Таверне должен был продолжать верить в то, что сообщил ему Ришелье; поэтому герцогу нужно было так ловко ответить, чтобы вывернуться и не дать возможности королю продолжать розыгрыш, но в то же время не позволить барону уличить его во лжи, а судя по улыбке Таверне, тот уже готов был это сделать.

– Государь, – обратился герцог к королю, – умоляю вас, не будем придавать значения следствиям, а обратимся к причинам. Отказался я или нет от портфеля – это государственная тайна, которую ваше величество, разумеется, не станет разглашать за бокалом вина; главное – это причина, по которой я отказался бы от портфеля, будь он мне предложен.

– Полагаю, герцог, эта причина не является государственной тайной, – смеясь, заметил король.

– Ни в коем случае, государь, тем более для вашего величества, ибо в данный момент для меня и моего друга барона де Таверне вы являетесь, да простят мне силы небесные, самым любезным смертным Амфитрионом [73]73
  Амфитрион (миф.) – сын тиринфского царя, муж Алкмены, родившей Геракла от Зевса. В одноименной комедии Мольера Амфитрион представлен как гостеприимный хозяин, что и имеет в виду Ришелье.


[Закрыть], какого только видывал свет; итак, я не стану ничего скрывать от своего короля. Я полностью открываю перед ним душу, потому что не хочу, чтобы говорили, будто у короля Франции нет слуги, говорящего ему правду целиком и без прикрас.

– Что ж, правду так правду, герцог, – промолвил король, в то время как Таверне, крайне обеспокоенный, как бы Ришелье не наговорил лишнего, поджимал губы и старательно придавал своему лицу то же выражение, что было у короля.

– Государь, в вашем государстве существуют две могущественные силы, которым вынужден подчиняться министр. Первая – это воля вашего величества, вторая – воля тех лиц, которых ваше величество удостоили избрать ближайшими друзьями. Первая – неоспорима, никому и в мысли не придет не исполнить ее; вторая тем более священна, поскольку покорство ей долг сердца вменяет всякому, кто вам служит. Она проистекает из вашего доверия; чтобы подчиняться ей, министр должен любить фаворита или фаворитку своего короля.

Людовик XV расхохотался.

– Право же, герцог, – воскликнул он, – это прекрасное правило, и я бесконечно рад, что произнесли его именно вы. Тем не менее я запрещаю вам громогласно возглашать его на Новом мосту.

– О, я прекрасно знаю, государь, что философы примут его в штыки, – заверил Ришелье, – но не думаю, чтобы их вопли имели какое-нибудь значение для вашего величества и для меня. Главное, чтобы обе решающие воли королевства были удовлетворены. Смело заявляю вашему величеству: если бы по воле определенной особы, или, скажем прямо, госпожи Дюбарри, я был обречен на опалу, иными словами, на смерть, я не смог бы с этим согласиться.

Король молчал.

– И мне пришла одна мысль, – продолжал Ришелье. – Однажды, будучи при дворе вашего величества, я оглянулся вокруг и увидел столько красивых высокородных девиц, столько ослепительно прекрасных знатных дам, что, будь я французским королем, мне было бы почти невозможно сделать выбор.

Людовик XV повернулся к Таверне, который, чувствуя, что его потихоньку вовлекают в разговор, и дрожа от страха и надежды, всей душой впивал в себя красноречие герцога и так же страстно желал ему успеха, как входящему в гавань кораблю, который вез бы ему богатство.

– Ну, а каково ваше мнение, барон? – поинтересовался король.

– Государь, – отвечал Таверне, сердце которого лихорадочно стучало, – мне кажется, герцог только что высказал вашему величеству превосходную мысль.

– Значит, вы согласны с тем, что он говорил о красивых девушках?

– Государь, мне кажется, при французском дворе очень много красавиц.

– Но вы, барон, согласны с ним?

– Да, государь.

– И вы так же, как он, призываете меня сделать выбор среди придворных красавиц?

– Я осмелился бы сказать, что согласен с маршалом, если бы осмелился полагать, что таково мнение и вашего величества.

Наступило молчание, во время которого король благосклонно разглядывал Таверне.

– Господа, – наконец произнес он, – можете быть уверены, я последовал бы вашему совету, будь мне тридцать. Тогда я легко поддался бы, но сейчас я несколько староват, чтоб быть легковерным.

– Легковерным? Умоляю вас, государь, объясните, что вы подразумеваете под этим словом.

– Быть легковерным, дорогой герцог, означает легко верить, однако ничто не заставит меня поверить в некоторые вещи.

– В какие же?

– В то, что в моем возрасте можно внушить любовь.

– А, государь, – воскликнул Ришелье, – до этого мига я считал, что ваше величество является самым учтивым дворянином в своем королевстве, но теперь вижу, что ошибался.

– Почему же? – со смехом осведомился король.

– Потому что я стар как Мафусаил [74]74
  Мафусаил – по Ветхому завету, один из патриархов, проживший 969 лет.


[Закрыть]: я ведь родился в девяносто четвертом году. Представьте себе, государь, я на шестнадцать лет старше вас.

Это была тонкая лесть со стороны герцога. Людовик XV восхищался старостью этого человека, посвятившего едва ли не все свои молодые годы королевской службе; имея перед глазами подобный пример, король мог надеяться дожить до таких же лет.

– Ну хорошо, – согласился король. – Но все же, надеюсь, герцог, вы не мните, будто вас любят ради вас самого?

– Если бы я верил в это, государь, я тотчас бы рассорился с двумя женщинами, которые говорили мне совершенно противоположное не далее как сегодня утром.

– Ну что ж, герцог, посмотрим. Посмотрим, господин де Таверне, – сказал король. – Юность молодит, это правда…

– Да, государь, а благородная кровь – целительнейший эликсир, не говоря уже о том, что столь всеобъемлющий дух, как у вашего величества, получит от перемены все, ни капли не утратив.

– И тем не менее, – заметил Людовик, – я припоминаю, что мой прадед, состарившись, уже не ухаживал с прежней безрассудностью за женщинами.

– Ну, государь! – запротестовал Ришелье. – Вашему величеству известно, как я почитаю покойного короля, который дважды заключал меня в Бастилию, однако это не мешает мне заявить, что между зрелым возрастом Людовика Четырнадцатого и зрелым возрастом Людовика Пятнадцатого не может быть никакого сравнения. Что за черт! Надеюсь, ваше христианнейшее величество, хоть и почитает свой титул старшего сына церкви, все-таки не дойдет в аскетизме до полного забвения своей человеческой природы?

– Ни за что! – ответил Людовик XV. – И я могу в этом признаться, поскольку здесь нет ни моего врача, ни моего духовника.

– Ах, государь, король, ваш прадед, частенько удивлял своим безмерным религиозным рвением и бесконечным умерщвлением плоти даже госпожу де Ментенон, которая была старше его. И я вновь спрашиваю вас, государь, можно ли сравнить двух людей, когда дело касается монархов?

Король в тот вечер был в хорошем настроении, и слова Ришелье были для него подобны каплям влаги из источника молодости.

Ришелье решил, что время настало, и подтолкнул локтем Таверне.

– Государь, – обратился барон, – вы позволите мне выразить вашему величеству благодарность за великолепный подарок, сделанный моей дочери?

– Не стоит благодарности, барон, – отвечал король. – Мне понравилась скромная и благонравная грация мадемуазель де Таверне. Мне хотелось бы, чтобы мои дочери наконец получили собственный придворный штат, и, разумеется, мадемуазель Андреа… Ее, кажется, так зовут?

– Да, государь, – подтвердил Таверне, обрадованный, что королю известно имя его дочери.

– Красивое имя. Так вот, мадемуазель Андреа, разумеется, была бы первой в списке, но пока у меня до этого руки не доходят. Тем не менее, барон, позвольте вас заверить, что я буду всемерно покровительствовать вашей дочери. Приданое, надо полагать, у нее не слишком большое.

– Увы, государь.

– Прекрасно. Я позабочусь о ее замужестве.

Таверне низко поклонился.

– Ваше величество, вы будете воистину добры, если подыщете ей партию, поскольку, вынужден признаться, при нашей бедности, почти граничащей с нищетой…

– Да, да, можете быть спокойны на сей счет, – заверил барона Людовик XV. – Но мне кажется, она еще очень молода, и спеха особого тут нет.

– Да, государь, тем паче что мадемуазель Андреа испытывает отвращение к замужеству.

– Вот как? – произнес король, потирая руки и глядя на Ришелье. – Но в любом случае, господин де Таверне, рассчитывайте на меня, ежели у вас будут какие-нибудь затруднения.

На сем Людовик XV поднялся и обратился к Ришелье:

– Маршал!

Герцог подошел к королю.

– Ну как, малышка довольна?

– Чем, государь?

– Ларцом.

– Пусть ваше величество простит, что я буду говорить почти шепотом, но отец слушает, а ему не надо знать, что я вам скажу.

– Полноте!

– Уж поверьте мне, государь.

– Что ж, я слушаю.

– Государь, малышка действительно питает отвращение к замужеству, но в одном я уверен: отвращения к вашему величеству она не питает.

Сказано это было с фамильярностью, прямотой и откровенностью, весьма понравившимися королю, после чего маршал торопливо засеменил, догоняя Таверне, который почтительно удалился на галерею.

Оба они пошли через сад.

Вечер был великолепный. Впереди шествовали два лакея с факелами и по пути отводили в стороны цветущие ветви. Окна Трианона, запотевшие от присутствия полусотни разгоряченных вином гостей дофины, пылали огнями.

Оркестр его величества играл менуэт, так как после ужина решили танцевать, и танцы еще продолжались.

Жильбер, стоя на коленях в густых зарослях сирени и бульденежей, следил за игрой теней на просвечивающих оконных занавесях.

Даже если бы небо рухнуло на землю, Жильбер не заметил бы этого – с таким упоением он следил за всеми переходами и фигурами танца.

Тем не менее, когда Ришелье и Таверне, проходя, задели куст, где скрывалась эта ночная птица, их голоса, а главное, кое-какие слова заставили Жильбера поднять голову.

Да, именно слова показались Жильберу крайне важными и многозначительными.

Маршал, опираясь на руку друга, говорил ему на ухо:

– Барон, я все обдумал, все взвесил, и хоть мне тяжело это тебе говорить, но ты должен как можно скорей увезти дочь в монастырь.

– Зачем? – удивился барон.

– А затем, – отвечал маршал, – что король, и тут я готов биться об заклад, влюблен в мадемуазель де Таверне.

Услышав это, Жильбер стал белее соцветий бульденежа, что свешивались ему на плечи и на лоб.