Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)

114. ПРЕДЧУВСТВИЯ

На следующий день, едва часы в Трианоне пробили полдень, Николь крикнула Андреа, которая еще не выходила из своей комнаты:

– Барышня! Барышня! К вам господин Филипп!

Кричала она с первого этажа.

Андреа, удивленная, но в то же время обрадованная, запахнула муслиновый пеньюар и побежала встречать молодого человека, который только что спрыгнул с коня и осведомлялся у каких-то слуг, в котором часу он может поговорить с сестрой.

Андреа сама открыла дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом, которого услужливая Николь встретила во дворе и проводила по лестнице.

Девушка бросилась на шею к брату, и оба они в сопровождении Николь прошли в комнату Андреа.

Только там Андреа заметила, что Филипп куда серьезней, чем обычно, что в его улыбке сквозит грусть, что его элегантный мундир подогнан с особой тщательностью, а под левой рукой он держит свернутый дорожный плащ.

– В чем дело, Филипп? – спросила она с прозорливостью чутких душ, которым достаточно одного взгляда, чтобы почуять неладное.

– Сестра, – промолвил Филипп, – сегодня утром я получил приказ отправиться в полк.

– Вы уезжаете?

– Уезжаю.

– Ах! – воскликнула Андреа, вложившая в это горестное междометие всю душу.

Хотя в отъезде брата в полк не было ничего необычного и его следовало ожидать, Андреа была так потрясена этим известием, что ей пришлось опереться на руку Филиппа.

– Господи, – удивился Филипп, – Андреа, почему вас так огорчает мой отъезд? Вы же знаете, в жизни солдата это самое обычное дело.

– Да, да, разумеется, – пробормотала Андреа. – И куда вы едете, брат?

– Мой гарнизон стоит в Реймсе, так что дорога, как видите, будет недальней. Правда, вполне возможно, что полку придется возвратиться в Страсбург.

– Увы! – вздохнула Андреа. – И когда вы отбываете?

– Приказ предписывает мне отправиться немедленно.

– Значит, вы приехали попрощаться со мной?

– Да, сестра.

– Попрощаться…

– Андреа, быть может, вам нужно сказать мне что-то наедине? – осведомился Филипп, встревоженный тем, что сестра так приуныла; он заподозрил, что у нее есть другие поводы для огорчения, кроме его отъезда.

Андреа поняла, что Филипп намекает на Николь, которая смотрела на них с изумлением, потому что ее тоже удивило безмерное отчаяние Андреа.

И впрямь, отъезд Филиппа, офицера, к себе в гарнизон вовсе не был такой уж катастрофой, чтобы проливать столько слез.

Андреа мигом стало понятно и беспокойство Филиппа, и любопытство Николь; она накинула на плечи мантилью и повела брата к лестнице.

– Идемте, Филипп, – сказала она. – Я провожу вас крытой аллеей до ворот парка. Мне действительно нужно многое вам сказать.

То был приказ Николь остаться, она отошла к стене, пропуская их, и вернулась в комнату хозяйки, меж тем как та вместе с Филиппом спустилась по лестнице.

Андреа повела брата по лестнице, что идет вдоль часовни и ведет в проход, через который еще сегодня можно выйти в сад; Филипп то и дело бросал на сестру тревожные вопросительные взгляды, но Андреа шла, повиснув у него на руке, прижавшись головой к его плечу и не произнося ни слова.

И вдруг она не выдержала, лицо ее покрылось смертельной бледностью, из груди вырвалось рыдание, и слезы потекли из глаз.

– Дорогая Андреа, милая сестричка! – воскликнул Филипп. – Во имя неба, что с тобою?

– Мой друг, мой единственный друг, – отвечала Андреа, – вы покидаете меня одну в свете, куда я только что вступила, и спрашиваете, почему я плачу! Вспомните, Филипп, при рождении я потеряла мать и, как это ни чудовищно произносить, у меня не было отца. Все свои беды, все свои тайны я поверяла только вам, вам одному. Кто улыбался мне? Кто меня ласкал? Кто качал меня, когда я была младенцем? Вы. Кто защищал меня, когда я выросла? Вы. Кто внушил мне веру, что Божьи творения брошены в этот мир не только для страданий? Вы, Филипп, все вы. Со дня моего появления на свет я никого не любила, кроме вас, и меня любили лишь вы один. Ах, Филипп, – грустно продолжала Андреа, – вы отворачиваетесь от меня, а я читаю у вас в мыслях. Вы думаете, я молода, красива и напрасно не верю в будущее и в любовь. Увы, теперь вы сами видите, что быть красивой и молодой еще недостаточно, ведь никто не заботится обо мне.

Вы скажете, мой друг: ее высочество дофина добра. Несомненно. Она – совершенство, по крайней мере в моих глазах, и я смотрю на нее как на божество. Но для меня она слишком высоко, в горних пределах, и я испытываю к ней почтение, а не любовь. Но любовь до такой степени необходима моему сердцу, что оно разрывается, когда это чувство не находит себе выхода. Отец… О господи, отец! Я не скажу вам ничего нового, Филипп: отец не только не друг мне и не защитник, но более того, всякий раз, когда он смотрит на меня, я сжимаюсь от страха. Да, да, Филипп, я боюсь его, боюсь, а теперь, когда вы уедете, мне будет еще страшней. Чего я боюсь? Не знаю. Боже мой, но когда перед грозой улетают птицы и мычат стада, разве это не означает, что они со страхом чуют ее приближение?

Вы скажете, это инстинкт, но почему вы отказываете нашей бессмертной душе в инстинктивной способности предчувствовать беду? С недавнего времени нашей семье везет. Я прекрасно это вижу. Вы уже капитан, я чуть ли не приближенная дофины, отец похвалялся, что вчера ужинал почти с глазу на глаз с королем. И все же, Филипп, я повторяю, пусть это даже покажется вам бессмысленным, что наша удача страшит меня куда больше, чем нищета и прозябание в Таверне.

– Но и там, дорогая сестра, – печально заметил Филипп, – вы тоже были бы одиноки, меня там тоже не было бы, чтобы утешить вас.

– Да, одна, но там со мной были по крайней мере мои воспоминания детства; мне казалось бы, что дом, где жила, дышала и умерла моя матушка, по-родительски, если можно так выразиться, оберегает меня. Я, не горюя, провожала бы вас и с радостью встречала бы. Но мое сердце принадлежало бы не только вам, оно было бы с любимым домом, с садом, с моими цветами, с тем целым, частью чего вы когда-то были. А теперь, Филипп, вы для меня – все, и когда вы меня покидаете, у меня не остается ничего.

– И все же, Андреа, – возразил Филипп, – у вас теперь есть защита куда более могущественная, нежели я.

– Да, конечно.

– Прекрасное будущее.

– Не знаю.

– Почему вы сомневаетесь?

– Не знаю.

– Сестра, вы выказываете неблагодарность по отношению к Господу.

– Избави меня Боже от этого, я днем и вечером неустанно благодарю его, но всякий раз, когда преклоняю колени и возношу ему благодарения, мне кажется, что он не приемлет их, и я слышу голос с неба, говорящий мне: «Берегись! Берегись!»

– Но скажи, чего ты должна беречься? Допустим, что тебе угрожает какое-то несчастье. Но, быть может, ты догадываешься, в чем оно состоит? Знаешь, что нужно сделать, чтобы подготовиться к нему или избежать его?

– Не знаю, Филипп, ничего не знаю. Просто мне кажется, что жизнь моя висит на волоске и, как только ты уедешь, все для меня погаснет. Мне чудится, будто меня, спящую, толкнули под уклон и я качусь с такой скоростью, что, проснувшись, не могу остановиться; а то как будто я просыпаюсь и вижу пропасть, и скатываюсь к самому краю, а тебя нет, чтобы удержать, и я вот-вот рухну в нее и разобьюсь.

– Андреа, милая сестричка! – воскликнул Филипп, невольно взволнованный неподдельным страхом, который чувствовался у нее в голосе. – Благодарю вас за безмерную любовь, которую вы питаете ко мне, но, право, вы преувеличиваете. Да, вы теряете друга, но ведь ненадолго же; я буду не так уж далеко, и, если понадобится, вы всегда сможете позвать меня. И потом, поверьте, вам ничто не угрожает, все это только игра вашего воображения.

Андреа заступила дорогу брату.

– Тогда скажите, Филипп, – спросила она, – почему вы, мужчина, который многократно сильнее меня, в эту минуту так же грустны, как я?

– Очень просто, сестричка, – отвечал Филипп, удерживая Андреа, которая, задав вопрос, хотела идти дальше. – Мы – сестра и брат не только по крови, но по душе и чувствам; мы понимаем друг друга, и с тех пор, как мы приехали в Париж, видеть друг друга стало для нас, а особенно для меня, сладостной привычкой. Я рву эти узы – верней их разрывают – и этот удар отдается мне в самое сердце. Вот и все. Я смотрю дальше мгновения нашей разлуки и не верю ни в какие несчастья, кроме единственного – не видеться с вами в течение нескольких месяцев, быть может, года. Но я смиряюсь с ним и говорю вам не «прощайте», а «до свидания».

Однако на эти утешительные слова Андреа отвечала всхлипываниями и слезами.

– Дорогая сестра, – воскликнул Филипп, видя это совершенно непонятное для него горе, – вы не все мне сказали! Вы что-то скрываете от меня. Откройтесь, во имя неба, откройтесь!

Филипп обнял сестру и прижал к груди, глядя ей в глаза.

– Нет, Филипп, нет, клянусь вам! – отвечала Андреа. – Я все вам открыла. Мое сердце перед вами как на ладони.

– Но тогда, ради Бога, соберитесь с духом и не надо так сокрушаться.

– Вы правы, Филипп, – согласилась она, – это действительно глупость. Но я никогда не была особенно мужественной, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому. Вечно я чего-то боялась, вечно мечтала, вечно вздыхала, но я не должна была посвящать в свои воображаемые страхи нежно любимого брата, заставляя его разуверять меня и доказывать, что все мои тревоги ложны. Вы правы, Филипп, совершенно правы. У меня здесь все прекрасно. Простите меня, Филипп. Видите, глаза у меня высохли, я уже не плачу, а улыбаюсь. И я тоже говорю вам, Филипп, не «прощайте», а «до свидания».

Андреа ласково поцеловала брата, обронив последнюю слезинку, которая упала с ее ресниц и скатилась, словно жемчужина, по золотому галуну офицерского мундира.

Филипп глянул на нее с бесконечной нежностью, в которой смешалось братское и отцовское чувство, и сказал:

– Я тоже люблю вас, Андреа. Ничего не бойтесь. Я уезжаю, но каждую неделю почтальон будет вам привозить письмо от меня. Прошу вас, постарайтесь, чтобы каждую неделю я тоже получал от вас весточку.

– Непременно, Филипп, непременно, – заверила его Андреа, – это будет моя единственная утеха. Вы уже предупредили отца?

– О чем?

– О своем отъезде.

– Более того, дорогая сестра, барон самолично вручил мне нынче утром приказ министра. В отличие от вас господин де Таверне, как мне кажется, легко обойдется без меня. Похоже, он даже рад тому, что я уезжаю, и вы знаете, он прав: здесь мне не продвинуться, а там вполне может представиться случай.

– Вы говорите, отец был счастлив, что вы уезжаете? – пробормотала Андреа. – Филипп, вы не ошиблись?

– У него есть вы, сестричка, – уклончиво ответил Филип, – и это служит ему утешением.

– Вы так полагаете, Филипп? Он же совершенно не видится со мной.

– Кстати, сестра, отец поручил мне передать, что сегодня после моего отбытия он приедет в Трианон. Поверьте мне, он любит вас, но только на свой манер.

– Вы как будто в затруднении, Филипп. Вы хотите что-то еще сказать?

– Только то, дорогая Андреа, что мне пора в путь. Который теперь час?

– Без четверти час.

– Вот она, причина моего замешательства, дорогая сестричка. Я уже час как должен быть в пути. А вот и ворота, за которыми я вижу своего коня. Ну что ж…

Андреа постаралась придать лицу спокойное выражение и сжала руку брата.

– Ну что ж, – твердым голосом, чтобы не выдать своих чувств, проговорила она, – прощайте, дорогой брат.

Филипп поцеловал ее на прощание.

– До свидания, – поправил он. – Не забывайте, что вы мне обещали.

– Вы о чем?

– Хотя бы одно письмо в неделю.

– Вы еще сомневаетесь!

Эти слова дались девушке с большим трудом: у бедняжки прерывался голос.

Филипп помахал ей рукой и ушел.

Андреа проводила его взглядом, сдерживаясь, чтобы не всхлипнуть.

Филипп вскочил на лошадь, еще раз крикнул из-за ограды: «До свидания!» – и ускакал.

Андреа не сходила с места до тех пор, пока могла видеть его.

Когда же он скрылся из виду, она повернулась и помчалась, словно раненая лань, к деревьям; из последних сил, с замирающим сердцем и затуманенными глазами добежала она до скамьи и рухнула на нее.

Из глубин ее груди вырвалось судорожное, душераздирающее рыдание.

– Господи! Господи! – причитала Андреа. – За что ты оставляешь меня одну на земле?

Она закрыла лицо руками, и сквозь пальцы полились слезы, которые она уже не в силах была сдерживать.

Вдруг в грабовой аллее раздался чуть слышный шорох. Андреа показалось, будто она уловила чей-то вздох. Она испуганно повернулась – перед нею возникло опечаленное лицо.

То был Жильбер.

115. РОМАН ЖИЛЬБЕРА

Как мы только что сказали, это был Жильбер – такой же бледный, удрученный и безутешный, как Андреа.

При виде чужого человека Андреа поспешно утерла глаза: гордячка стыдилась слез. Она приняла свой обычный надменный вид; ее мраморное лицо, еще секунду назад искаженное отчаянием, вновь застыло.

Жильберу понадобилось гораздо больше времени, чтобы прийти в себя; когда м-ль де Таверне подняла взор и узнала юношу, его черты все еще были проникнуты страданием, которое она могла заметить в его глазах и во всей фигуре.

– Ах, так это господин Жильбер, – проговорила Андреа беззаботным тоном, который принимала всегда, стоило случаю, вернее тому, что казалось ей случаем, свести ее с Жильбером.

Жильбер промолчал; он был еще слишком взволнован.

Он весь дрожал, охваченный тем же горем, от которого еще недавно содрогалась Андреа.

Желая оставить за собою последнее слово, девушка продолжала:

– Но что с вами, господин Жильбер? Почему вы так жалобно на меня смотрите? Вас, должно быть, что-то опечалило – что же это, скажите?

– Вам хочется знать? – почувствовав за внешним участием насмешку, грустно спросил Жильбер.

– Хочется.

– Мне тяжело видеть, что вы страдаете, мадемуазель, – признался молодой человек.

– А кто вам сказал, сударь, что я страдаю?

– Я это вижу.

– Вы ошибаетесь, сударь, я вовсе не страдаю, – снова проведя платком по лицу, отозвалась Андреа.

Жильбер почуял приближение бури и решил отвратить ее своею покорностью.

– Простите, мадемуазель, я просто услышал, как вы жаловались, – вздохнул он.

– Ах, так вы подслушивали? Час от часу не легче!

– Это вышло случайно, мадемуазель, – едва пролепетал Жильбер, стыдясь своей лжи.

– Случайно! Я в отчаянии, господин Жильбер, что волею случая вы оказались рядом со мной. Но скажите мне вот что: чем это вас так тронули мои жалобы?

– Я не могу видеть, как женщина плачет, – ответил Жильбер тоном, который крайне не понравился Андреа.

– Да неужто господин Жильбер видит во мне женщину? – удивилась высокомерная девушка. – Я ни у кого не выпрашиваю внимания к своей особе, а уж у господина Жильбера – подавно.

– Зря вы со мной так суровы, мадемуазель, – покачав головой, вздохнул Жильбер. – Я просто увидел, как вы печалитесь, и огорчился. Я услышал, как вы сказали, что, дескать, господин Филипп уехал и теперь вы одна в целом свете. Но это не так, мадемуазель, ведь остался я, а сердца более преданного вам, нежели мое, вы нигде не сыщете. И я повторяю: нет, никогда мадемуазель де Таверне не останется одна, пока мозг мой способен мыслить, сердце – биться, а рука – двигаться.

В своем мужестве, благородстве и преданности Жильбер был поистине прекрасен, хотя и высказал свою мысль со всей простотой, какой требовало глубочайшее почтение.

Однако мы уже говорили, что все в нашем бедняге не нравилось Андреа, все ее задевало и побуждало к оскорбительным ответам, как будто каждый из знаков его уважения содержал в себе обиду, а каждая мольба – вызов. Сначала девушка решила встать, чтобы вложить в свои жесты и слова как можно более суровой решимости, однако нервная дрожь удержала ее на скамье. К тому же она сообразила, что если встанет, то любой сможет издалека увидеть, как она разговаривает с Жильбером. Поэтому Андреа осталась сидеть и, вознамерившись раз и навсегда раздавить каблуком докучливое насекомое, отчеканила:

– Кажется, я вам уже говорила, господин Жильбер, что вы мне крайне неприятны, что голос ваш меня раздражает, а философический образ мыслей внушает отвращение. Почему же после всего этого вы упорно навязываете мне свое общество?

– Мадемуазель, – бледнея, но сдерживаясь, отвечал Жильбер, – благовоспитанная женщина не раздражается, когда ей выражают симпатии. Благовоспитанный человек считает себя ровней любому другому, а я, которого вы обижаете столь жестоко, быть может, больше, чем любой другой, заслуживаю симпатии, которой вы, к сожалению, ко мне не питаете.

Услышав два раза подряд слово «симпатия», Андреа широко распахнула глаза и уставилась на Жильбера.

– Симпатия? – изумилась она. – Вы говорите о вашей ко мне симпатии, господин Жильбер? Нет, я действительно в вас ошиблась! Я полагала, что вы наглец, но, оказывается, вы всего-навсего сумасшедший.

– Я не наглец и не сумасшедший, – ответил Жильбер с напускным спокойствием, дорого стоившим юноше, который, как нам известно, был очень горд. – Напротив, мадемуазель, природа сотворила меня равным вам, а случай сделал вас мне обязанной.

– Опять случай? – насмешливо полюбопытствовала Андреа.

– Наверно, лучше сказать Провидение. Я никогда бы об этом не заговорил, но ваши оскорбления понуждают меня вспомнить.

– Я вам обязана – так вы, кажется, сказали? Да как у вас только язык повернулся!

– На вашем месте, мадемуазель, я устыдился бы подобной неблагодарности. Кроме нее, у вас довольно недостатков, коими наделил вас Бог, дабы уравновесить красоту, которою он вас одарил.

На этот раз Андреа вскочила со скамьи.

– Ну, простите меня! – остановил ее Жильбер. – Порой вы меня так раздражаете, что я начисто забываю о моем к вам участии.

Желая довести Жильбера до бешенства, Андреа расхохоталась, однако, к ее удивлению, молодой человек сохранил спокойствие. Скрестив руки на груди и глядя на девушку крайне неприязненно и упрямо, он терпеливо ждал, когда она отсмеется.

– Мадемуазель, – холодно обратился он к Андреа, – благоволите ответить на один вопрос. Уважаете ли вы своего отца?

– Уж не устраиваете ли вы мне допрос, господин Жильбер? – с неописуемым высокомерием воскликнула Андреа.

– Разумеется, вы уважаете отца, – гнул свое Жильбер, – и отнюдь не за его достоинства, а просто потому, что он дал вам жизнь. Увы, вам прекрасно известно: отца уважают лишь за то, что он – отец. Более того, за это единственное благодеяние, – в свою очередь проникаясь презрительной жалостью, продолжал молодой человек, – вы склонны любить своего благодетеля. Но если это так, мадемуазель, то почему вы меня оскорбляете? Почему вы отталкиваете, почему ненавидите человека, который если и не дал вам жизнь – это правда, то спас ее?

– Что? Вы спасли мне жизнь? – вскричала Андреа.

– А вам это даже в голову не приходило, – заметил Жильбер, – или, вернее, вы позабыли об этом. Что ж, вполне естественно, с тех пор прошел почти год. Так вот, мадемуазель, я хочу вам рассказать или напомнить об этом. Да, я спас вашу жизнь, жертвуя своею.

– Быть может, вы будете любезны сказать, где и когда это произошло? – сильно побледнев, спросила Андреа.

– В тот день, мадемуазель, когда сто тысяч человек давили друг друга, спасаясь от взбесившихся лошадей и разящих палашей, и на площади Людовика Пятнадцатого осталась груда убитых и раненых.

– Ах, тридцать первого мая?

– Да, мадемуазель.

Андреа пришла в себя, и на губах ее вновь заиграла насмешливая улыбка.

– И вы говорите, что в тот день вы жертвовали своей жизнью, чтобы спасти мою, господин Жильбер?

– Да, я уже имел честь сказать вам об этом.

– Стало быть, вы – барон Бальзамо? Прошу прощения, не знала.

– Нет, я не барон Бальзамо, – ответил Жильбер, чей взор пылал, а губы дрожали, – я лишь бедный простолюдин Жильбер, который безумен, глуп и несчастен, потому что любит вас; который, любя вас, словно одержимый, словно сумасшедший, следовал за вами в толпе; я – Жильбер, который, потеряв вас на миг, внезапно услышал страшный крик, который вырвался у вас, когда вы стали падать; Жильбер, который упал подле вас и ограждал ваше тело кольцом своих рук, пока тысячи других рук не разорвали это кольцо; Жильбер, который бросился между вами и каменным столбом, чтобы вас об него не раздавили; Жильбер, который, заметив в толпе того странного человека, чье имя слетело с ваших губ, человека, командовавшего другими, собрал все силы тела, души и сердца, поднял вас на слабеющих руках и держал, пока тот человек не заметил вас, не взял на руки и тем самым не спас; Жильбер, который, отдав вас более удачливому спасителю, завладел лоскутком вашего платья и прижал его к губам, и едва только кровь прилила к его сердцу, вискам, мозгу, как клубящаяся масса палачей и жертв волной захлестнула его и поглотила, в то время как вы, словно ангел воскресший, вознеслись из пучины к небесам.

В своей решимости, в своей любви Жильбер показал, каков он на самом деле – наивный и трогательный дикарь. И несмотря на презрение к нему, Андреа не могла не изумиться. На какой-то миг молодой человек подумал, что она не устоит перед его рассказом, как нельзя устоять перед правдой, перед любовью. Но бедняга Жильбер недооценил силы ненависти, пылавшей в девушке. На Андреа, которой Жильбер был отвратителен, не подействовали даже самые несокрушимые доводы презираемого ею воздыхателя.

Некоторое время она молча смотрела на Жильбера; казалось, в душе у нее происходит какая-то борьба. Поэтому Жильбер, которого наступившее ледяное молчание повергло в смущение, счел необходимым заключить:

– Мадемуазель, вы не должны питать ко мне отвращения, как делали это раньше, так как теперь это было бы не только несправедливостью, но и неблагодарностью с вашей стороны. Я только что это сказал и повторяю снова.

При этих словах Андреа надменно подняла голову и с убийственным равнодушием осведомилась:

– Будьте любезны, господин Жильбер, скажите: как долго вы ходили в учениках у господина Руссо?

– Думаю, месяца три, мадемуазель, если не считать времени моей болезни после тридцать первого мая, когда меня чуть не задавили, – простодушно ответил Жильбер.

– Вы меня не так поняли, – возразила Андреа, – я не спрашиваю вас, болели вы или нет и если болели, то отчего, – это, конечно, весьма, живописный финал вашего рассказа, но значения он не имеет. Я лишь хотела вам заметить, что, прожив всего три месяца у знаменитого писателя, вы сделали неплохие успехи: первый роман ученика достоин произведений, публикуемых его учителем.

Жильбер, который спокойно слушал в надежде, что на его страстные речи Андреа ответит по крайней мере серьезно, был повержен во прах этой разящей иронией.

– Роман? – с возмущением переспросил он. – Так вы считаете, что все мною рассказанное – роман?

– Да, сударь, – отвечала Андреа, – именно роман, но только вы не заставили меня его прочесть и я вам за это благодарна. Я глубоко сожалею, что не в силах заплатить за него то, что он стоит, – как бы я ни старалась, ему просто цены нет.

– Так, значит, вот как вы мне отвечаете? – пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, глаза потухли.

– Я вообще вам не отвечаю, сударь, – отрезала Андреа и, оттолкнув молодого человека, прошла мимо.

И вовремя: Николь уже звала свою госпожу из конца аллеи, так как не хотела вторгаться в ее разговор с собеседником, в котором она не узнала Жильбера из-за тени, отбрасываемой на него листвою.

Однако, подойдя поближе, служанка поняла, кто это, и в изумлении остановилась, коря себя за то, что не совершила вовремя обходной маневр и потому не услышала, о чем разговаривал Жильбер с м-ль де Таверне.

Последняя же, чтобы еще сильнее подчеркнуть высокомерие, с каким она обращалась к Жильберу, нежно проворковала:

– Что случилось, дитя мое?

– Мадемуазель, к вам пришли господин барон де Таверне и господин герцог де Ришелье, – сообщила Николь.

– Где они?

– У вас, мадемуазель.

– Пойдемте.

И Андреа двинулась к дому.

Николь последовала за нею, но, уходя, бросила насмешливый взгляд на Жильбера: мертвенно-бледный, смятенный и разозленный до бешенства, он грозил кулаком вслед уходящей обидчице и бормотал сквозь зубы:

– О бессердечное, бездушное создание, я спас тебе жизнь, я таил свою любовь, я заставил замолкнуть все чувства, которые могли оскорбить в тебе то, что я считал твоею чистотой, – ведь для меня в моем безумии ты была святой девой, подобно той, что живет на небесах! Теперь я увидел тебя вблизи: ты – всего лишь женщина, а я – мужчина. О, придет день, когда я отомщу тебе, Андреа де Таверне! Дважды я держал тебя в своих объятиях и оба раза был к тебе почтителен; так берегись же третьего раза, Андреа де Таверне! Прощай, Андреа!

И он ринулся в чащу, словно молодой раненый волк, который убегает, не оборачиваясь, скалит острые зубы и злобно сверкает глазами.