Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

102. О ТОМ, КАК СЛОВА НЕЗНАКОМЦА ПОВЛИЯЛИ НА Ж. Ж. РУССО

Услышав от незнакомого ему человека эти странные слова, дрожащий и несчастный Руссо забыл, что боится толпы, пробрался сквозь нее и вскоре очутился на мосту Парижской богоматери; затем, продолжая размышлять и теряясь в догадках, он прошел через Гревский квартал, откуда до дома было уже недалеко.

– Итак, – бормотал он, – секрет, который посвященные хранят с опасностью для жизни, знает первый встречный. Вот что получается, когда тайные общества становятся достоянием публики. Этот человек меня узнал, но уверен, что я его сотоварищ, быть может, даже сообщник. Подобное положение вещей нелепо и невыносимо.

С этими словами Руссо ускорил шаг, хотя обычно ходил с осторожностью, особенно после происшествия на улице Менильмонтан.

– Хотелось бы знать, – продолжал философ, – что это за проекты возрождения рода человеческого, которые предлагают юные мыслители, гордо именующие себя иллюминатами [43]43
  Тайное религиозно-мистическое общество, основанное в 1776 г. в Германии и вскоре слившееся с масонством.


[Закрыть]. Я был бы сумасшедшим, если бы поверил, что разумные идеи могут родиться в Германии, этой стране пива и туманов; я опозорил бы свое имя, связав его с горсткой глупцов или интриганов, которые надеются прикрыть им свое недомыслие. О нет, этого не будет: вспышка молнии осветила передо мною пропасть, и я не стану бросаться туда очертя голову!

Руссо замер посреди улицы, опираясь на трость, и перевел дыхание.

– Право, это была прекрасная химера, – снова забормотал философ. – Свобода среди рабства, будущее, завоеванное без шума и потрясений, тайный заговор, подготовленный, пока тираны спали… Это слишком прекрасно, меня обвели вокруг пальца. Не желаю я никаких страхов, подозрений, опасений – это недостойно независимого человека, чей дух свободен.

С этими словами Руссо продолжил путь, как вдруг заметил нескольких субъектов из ведомства г-на де Сартина, шнырявших глазами направо и налево: свободный дух так перепугался, что независимый человек в мгновение ока шмыгнул в густую тень аркад, под которыми он проходил.

От аркад до улицы Платриер было уже рукой подать; г-н Руссо поспешно добежал до своего дома, дыша, как загнанная лань, поднялся наверх и рухнул на стул, не в силах вымолвить ни слова на расспросы Терезы.

Через некоторое время, впрочем, он рассказал ей о причинах своего возбуждения: быстрая ходьба, жара, гнев короля на церемонии, впечатление, которое произвели на него страх толпы и все, чему он был свидетелем.

В ответ Тереза проворчала, что это не оправдание; теперь вот и обед остыл, да и стыдно мужчине сидеть как мокрая курица и вздрагивать при малейшем шуме.

На последний довод Руссо ничего не ответил, тем более что и сам неоднократно обращался к нему, правда, в других выражениях.

Тереза добавила, что философы да мечтатели все на один лад, в своих сочинениях они трубят в фанфары, заявляют, что ничего не боятся, ни во что не ставят ни людей, ни бога, но стоит тявкнуть какой-нибудь собачонке, как они вопят: «На помощь!»; стоит им чуть-чуть простудиться, как они стонут: «Боже, я умираю!»

Это была излюбленная тема Терезы, позволявшая ей блеснуть красноречием; Руссо, человек по природе робкий, обычно возражал ей самым неудачным образом. Итак, под эту пронзительную музыку он лелеял свои мысли, которые, разумеется, имели больше цены, чем мысли Терезы, и не обращал внимания на хулу, которую обрушивала на него вздорная женщина.

«Счастье складывается из ароматов и шумов, – думал он, – а запах и звук – понятия относительные. Кто осмелится утверждать, что луковица пахнет хуже, чем роза, и что крик павлина менее мелодичен, чем трели соловья?»

После такой аксиомы, которая могла бы сойти за отменный парадокс, супруги сели за стол и приступили к обеду.

После трапезы Руссо вопреки обыкновению не сел к клавесину. Он принялся кружить по комнате, то и дело подходя к окну, чтобы глянуть, что творится на улице Платриер.

Терезу же обуял один из тех приступов ревности, которым из духа противоречия бывают подвержены те, кто любит помучить ближних, хотя на самом деле таким людям ревность отнюдь не свойственна.

Право, ничего нет несноснее, чем притворный порок: уж лучше притворная добродетель.

Тереза, глубоко презиравшая Руссо за его внешность, нрав, склад ума и привычки и считавшая его старым, хворым и безобразным, нисколько не опасалась, что у нее отнимут мужа; она не допускала мысли, что в глазах других женщин он может выглядеть иначе. Однако поскольку муки ревности для женщины самые сладостные, Тереза иногда позволяла себе это удовольствие.

Поэтому, заметив, что мужу не сидится на месте, что он задумчив и часто подходит к окну, она изрекла:

– Ваше возбуждение, сударь, мне понятно – вы только что с кем-то расстались.

Руссо испуганно взглянул на жену, в чем та усмотрела еще одну улику.

– И вам хочется снова повидаться с этим человеком, – продолжала Тереза.

– Что вы сказали? – переспросил Руссо.

– У вас, кажется, назначено свидание?

– Свидание? Да вы с ума сошли, Тереза! – поняв, что начинается сцена ревности, воскликнул Руссо.

– Я и сама знаю, что это сумасшествие, – парировала она, – но ведь вы способны на что угодно. Ступайте, ступайте: с вашим помятым лицом, с вашими сердцебиениями, с вашим нескончаемым кашлем вам только и одерживать победы! Ступайте, это хороший способ преуспеть в жизни!

– Но, Тереза, вы же прекрасно знаете, что ничего подобного нет и в помине, – меланхолично ответил Руссо. – Оставьте меня, я хочу спокойно поразмышлять.

– Вы распутник! – совершенно серьезно объявила Тереза.

Руссо зарделся, словно в этих словах содержалась правда или комплимент.

Тереза сочла, что это дает ей право рассвирепеть; она перевернула в доме все вверх дном, стала хлопать дверьми, словом, играла с Руссо, ожидая, когда он наконец вспылит – точь-в-точь ребенок, который положил железные колечки в коробку и трясет ее, чтобы послушать громыхание.

Руссо ретировался в кабинет. Шум несколько мешал ходу его мыслей.

Ему пришло в голову, что уклониться от таинственной встречи, о которой упомянул незнакомец, было бы опасно.

«Если преследуют доносчиков, то должны преследовать и умеренных и просто равнодушных, – подумал он. – Я давно заметил, что не стоит бояться серьезных опасностей или угроз; к суровым карам и тем более к казни заговорщики прибегают крайне редко. Другое дело – мелкая месть, тайные удары, мистификации и прочие ничтожные происки, их-то и нужно опасаться. В один прекрасный день братья масоны отплатят за мое к ним пренебрежение, натянув веревку поперек лестницы, и я сломаю ногу или выбью себе десяток последних зубов. А не то сбросят мне на голову камень, когда я буду проходить под лесами. Или того чище: вдруг среди этих масонов есть какой-нибудь памфлетист, который живет по соседству, возможно, прямо на моей площадке, и видит из окна всю мою комнату! Ничего невероятного тут нет, они ведь проводят свои сборища рядом, на улице Платриер… И этот мерзавец начнет писать обо мне всякие низости, чтобы высмеять меня на весь Париж. Разве не окружен я со всех сторон врагами?»

Прошло несколько минут, и направление мыслей философа изменилось.

– Но где же тогда моя отвага, где моя честь? – снова забормотал он. – Скоро я буду бояться самого себя. Встану перед зеркалом и увижу в нем лишь труса и подлеца. Нет, этому не бывать. Пускай против меня ополчится вселенная, пускай на меня обрушатся все дома этой улицы – я пойду… Однако какие дикие рассуждения может породить страх! После встречи с этим человеком мне в голову приходит одна глупость за другой – я это сам замечаю. Я сомневаюсь во всех, даже в самом себе – где тут логика? Себя я знаю, я не такой уж восторженный человек: если я решил, что в задуманном ими обществе есть огромный смысл, значит, это правда. Кто сказал, что я не могу возродить род человеческий – я, которого искали, к которому приходили посланцы могущественных тайных сил, чтобы поговорить со мною об убеждениях, изложенных в моих работах? Неужели я отступлю, если речь идет о том, чтобы воплотить мои замыслы в жизнь, заменить теорию практикой!

Руссо оживился.

Чего же лучше! Годы идут. Народы постепенно начинают выходить из отупения, взявшись за руки и шаг за шагом двигаясь во тьме; вот уже построена грандиозная пирамида, и грядущие века увенчают ее бюстом Руссо, гражданина Женевы, который, чтобы исполнить задуманное, подвергал опасности свою свободу и даже жизнь, то есть был верным своему девизу: «Vitam impendere vero» [44]44
  Жизни не пожалеть ради истины (лат.).


[Закрыть].

Тут Руссо порывисто сел за клавесин и дал выход своему воображению в самых бравурных, удалых и воинственных мелодиях, какие только мог исторгнуть из гулкого чрева инструмента.

Настал вечер. Тереза, устав мучить впустую своего пленника, заснула сидя на стуле; Руссо с бьющимся сердцем надел свое лучшее платье, словно собирался на поиски приключений; он заглянул в зеркало, увидел, как блестят его черные глаза, и решил, что взгляд у него живой и выразительный; это его обрадовало.

Он взял свою камышовую трость и, не разбудив Терезу, выскользнул из квартиры.

Однако, спустившись и открыв секретный запор у наружной двери, Руссо осторожно выглянул наружу, чтобы проверить, как обстоят дела на улице.

Экипажей не было; улицу по обыкновению заполняли гуляющие: одни, опять-таки по обыкновению, разглядывали встречных, другие останавливались перед витринами и глазели на хорошеньких девушек за прилавками.

Можно было надеяться, что никто не заметит в этой круговерти еще одного человека. Руссо поспешно вышел; идти ему было недалеко.

У двери, которую ему указали, стоял уличный певец, подыгрывавший себе на визгливой скрипке. Эта музыка, к которой чувствительно ухо каждого подлинного парижанина, наполняла собою всю улицу; эхо далеко разносило последние такты мелодии, исполняемые то на скрипке, то голосом.

Слушатели, сгрудившись вокруг музыканта, крайне мешали всем, кто шел или ехал по улице. Приходилось огибать толпу, сворачивая налево или направо: тот, кто шел налево, оказывался почти на середине улицы, свернувший же направо подходил вплотную к нужному Руссо дому.

Руссо заметил, что многие из прохожих исчезали по дороге, словно проваливались в какую-то ловушку. Он понял, что их привела сюда та же цель, что была и у него, и решил повторить их маневр – это оказалось нетрудно.

Подойдя сзади к кучке слушателей, он сделал вид, что пристал к ней, и стал поджидать первого, кто войдет в открытую дверь. Более опасливый, нежели другие, – он ведь, понятное дело, рисковал гораздо больше всех, – Руссо все ждал благоприятного случая.

Однако долго ждать ему не пришлось. Подъехавший с другого конца улицы кабриолет рассек кружок слушателей пополам и оттеснил две образовавшиеся группки к домам. Руссо оказался на самом пороге; ему ничего не оставалось, как войти. Наш философ увидел, что зеваки, повернувшись к нему спиной, обступили кабриолет, и, воспользовавшись благоприятным моментом, углубился в темный коридор.

Через несколько секунд Руссо увидел лампу, под которой мирно, словно торговец после рыночного дня, сидел человек и читал – или делал вид, что читает, – газету.

Услышав шаги Руссо, он поднял голову и явственно приложил палец к груди, на которую падал свет лампы.

Руссо ответил на этот условный знак, приложив палец к губам.

Тогда человек встал и отворил находившуюся справа от него дверь, столь искусно прорезанную в деревянной обшивке стены, прислонившись к которой он сидел, что заметить ее было невозможно; за дверью открылась убегавшая вниз довольно крутая лестница.

Руссо вошел, и дверь быстро, но бесшумно закрылась.

Опираясь на трость, Руссо принялся спускаться; ему не нравилось, что в качестве первого испытания его подвергли риску сломать себе шею и ноги.

Однако эта крутая лестница оказалась короткой. Едва Руссо насчитал семнадцать ступенек, как в лицо и в глаза ему повеял теплый воздух.

Это влажное тепло исходило от дыхания множества людей, собравшихся в подземелье.

Руссо отметил, что стены подземелья обтянуты красной и белой тканью, на которой изображены различные инструменты, скорее символические, нежели настоящие. С потолка свисала одна-единственная лампа, бросавшая зловещий свет на лица почтенных с виду людей, которые сидели на деревянных скамьях и вполголоса переговаривались между собой.

Под ногами не было ни паркета, ни ковра: толстая тростниковая циновка заглушала шаги, поэтому появление Руссо не привлекло ничьего внимания.

Казалось, никто не заметил, как он вышел.

Пятью минутами раньше Руссо только и мечтал о том, чтобы появиться незаметно, однако теперь подобный прием его раздосадовал.

На одной из задних скамеек философ увидел свободное место и тихонько сел.

В подвале он насчитал тридцать три человека. Впереди, на возвышении, стоял стол для председательствующего.

103. ЛОЖА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР

Руссо обратил внимание, что собравшиеся разговаривали очень мало и еле слышно. Многие вообще не разжимали губ. Только несколько человек потихоньку перебрасывались словами.

Те, кто молчал, старались вдобавок спрятать лица, что было нетрудно благодаря обширной тени, отбрасываемой помостом для председательствующего.

Самые робкие нашли себе приют позади помоста.

Зато два или три члена корпорации находились в беспрестанном движении, присматривались к своим собратьям. Они сновали взад и вперед, беседовали и время от времени по очереди скрывались за дверью, занавешенной черной шторой с изображенными на ней красными языками пламени.

Вскоре прозвенел звонок. Какой-то человек, сидевший до того на краю скамьи среди других масонов, встал и поднялся на возвышение.

Совершив несколько движений ладонями и пальцами, повторенных всеми присутствующими, он сделал еще один, более выразительный знак, и объявил собрание открытым.

Руссо видел этого человека впервые; под его внешностью зажиточного ремесленника угадывалась незаурядная сила духа; говорил он с непринужденностью записного оратора.

Речь его была краткой и ясной. Он объявил, что собрание ложи посвящено приему нового брата.

– Не удивляйтесь, – добавил он, – что мы собрали вас в месте, непригодном для проведения обычных испытаний: наши магистры сочли их излишними. Брат, которого мы собираемся принять в наш союз, – светоч современной философии; он обладает глубоким умом и будет предан нашему делу не из страха, а по убеждению.

Того, кто проник в тайны природы и человеческого сердца, бесполезно подвергать тем впечатлениям, коими испытываем мы простого смертного, нуждаясь в его руках, силе воли или золоте. Чтобы этот выдающийся ум, этот честный и деятельный человек сотрудничал с нами, нам будет достаточно его обещания, его согласия.

Завершив таким образом свою речь, оратор обвел глазами присутствующих, дабы определить произведенный ею эффект.

На Руссо эти слова оказали магическое действие: женевцу были знакомы подготовительные таинства масонов, и он относился к ним с отвращением, вполне естественным для просвещенного человека; нелепые в своей бесполезности приказы, которые магистр отдавал вступающим, чтобы вызвать у них страх, когда бояться было совершенно нечего, казались философу верхом ребячества и пустым суеверием.

Больше того, для робкого философа, не любившего выставлять себя напоказ, было бы сущей мукой разыгрывать комедию перед незнакомыми людьми, которые стали бы его морочить, притом неизвестно еще с какими намерениями.

Поэтому, узнав, что его освободили от испытаний, он почувствовал неимоверное облегчение. Он знал, насколько строго масоны блюдут в своем кругу равноправие, и расценил сделанное ему исключение как победу.

Едва Руссо собрался сказать несколько слов в ответ на любезную речь председательствующего, как в комнате зазвучал чей-то голос.

– Если уж вы считаете себя обязанным, – резко и пронзительно проговорил он, – обращаться с таким же, как мы, человеком, словно с принцем, если уж вы избавляете его от физических страданий, как будто идти к свободе через телесные муки – это не наш принцип, мы по крайней мере надеемся, что вы не пожалуете высокое звание незнакомому человеку, не задав ему предварительно все положенные вопросы и не узнав, каковы его убеждения.

Руссо обернулся, чтобы рассмотреть лицо воинственного незнакомца, который нанес такой грубый удар по колеснице триумфатора.

В незнакомце, к своему великому удивлению, он узнал молодого хирурга, которого повстречал нынче утром на набережной Цветов.

Несомненная искренность молодого человека, а также, быть может, и презрение к высокому званию, помешали Руссо ответить.

– Вы слышали? – обратился председательствующий к философу.

– Как нельзя лучше, – ответил тот и слегка вздрогнул от звука своего голоса, гулко прозвучавшего под темными сводами подвала. – И я тем более удивлен, что видел, кто именно задал этот вопрос. Как так? Человек, призванный бороться с так называемыми физическими страданиями и помогать в этом своим братьям – и непосвященным, и масонам – проповедует пользу этих страданий? Странный путь он выбрал, чтобы человека привести к счастью, больного – к исцелению.

– Здесь речь не о том, кто есть кто, – с живостью отозвался молодой человек. – Я не знаю вступающего в наше сообщество, и он меня не знает. Я просто следую логике и утверждаю, что досточтимый председатель не должен делать исключений для отдельных личностей. Я не вижу в этом человеке, – и он указал рукой на Руссо, – философа, пускай и он не видит во мне врача. Возможно, нам придется соприкасаться друг с другом всю жизнь и ни взглядом, ни жестом не выдать нашу близость, которая благодаря узам братства гораздо более тесна, нежели обычная дружба. Поэтому я повторяю, что если было сочтено возможным освободить вступающего от испытаний, то есть основания задать ему по крайней мере вопросы.

Руссо ничего не ответил. По его лицу председательствующий увидел, что философ недоволен спором и сожалеет, что в него ввязался.

– Брат, – властно сказал председательствующий молодому человеку, – извольте молчать, когда говорит мастер, и не порицать легкомысленно его действия, которые обсуждению не подлежат.

– Я имею право требовать ответа, – возразил молодой человек, сбавив тон.

– Требовать ответа – да, порицать – нет. Вступающий в наш союз брат достаточно известен, и незачем придавать нашим отношениям нелепую и ненужную таинственность. Все присутствующие братья знают его имя – оно порука для нас. Но так как я уверен, что он и сам стоит за равноправие, то прошу его ответить на вопрос, который задаю исключительно для проформы. Чего вы ищете в нашем союзе?

Руссо вышел вперед и скользнул по толпе собравшихся задумчивым и печальным взглядом.

– Ищу, но не нахожу, – проговорил он. – Истину, а не софизмы. Почему бы вам не испытать меня кинжалами, которые не пронзают, ядами, которые суть не что иное, как чистая вода, люками, на дне которых лежат тюфяки? Я знаю, каков запас сил у человека. Знаю, насколько я сам силен физически. Если вы меня сокрушите, то избирать меня своим братом вам будет уже ни к чему: мертвый я вам не нужен. Значит, вы не собираетесь меня убивать и тем более ранить, так как никакой врач в мире не убедит меня в том, что хорош тот обряд вступления, во время которого мне что-нибудь сломают. Я подробнее, чем любой из вас, изучил боль, я исследовал тело и почти дотянулся до души. Если я согласился прийти сюда, когда меня настойчиво попросили об этом, – с нажимом заключил Руссо, – то лишь потому, что надеялся быть вам полезным. Я даю, но ничего не получаю взамен.

Увы! Прежде чем вы сможете меня защитить, прежде чем сможете дать мне свободу, если я окажусь в тюрьме, хлеба, если меня станут морить голодом, прежде чем сможете утешить меня, если я буду огорчен, прежде, повторяю, чем вы станете силой, брат, которого вы сегодня принимаете в свой союз, – с вашего, сударь, позволения, – вставил Руссо, повернувшись к Марату, – так вот, этот брат уже заплатит дань природе, потому что прогресс хром, свет медлителен, а оттуда, куда я удалюсь, никто из вас не сумеет меня извлечь.

– Вы ошибаетесь, достославный брат, – перебил учтивый и проникновенный голос, чем-то сразу привлекший Руссо. – В союзе, куда вы благоволите вступать, заключено больше, нежели вы полагаете. В нем – будущее всего мира, а вам ведь известно, что будущее – это надежда, это наука, будущее – это Господь, который должен даровать миру свет, поскольку обещал это сделать. Господь лгать бы не стал.

Руссо, удивленный столь возвышенным стилем, обернулся и узнал молодого человека, который этим утром после заседания парламента назначил ему встречу.

Этот человек, весь в черном, одетый весьма изящно, даже изысканно, стоял, прислонившись к боковой стороне помоста; в слабом свете лампы его лицо сияло красотой, благородством и естественностью.

– Ах, наука, бездонная пропасть! – воскликнул Руссо. – Вы толкуете мне о науке, об утешении, о будущем, об обещаниях, другой твердит о материи, строгости и насилии – кому верить? Но тогда в этом собрании братьев все то же самое, что среди алчных волков в этом мире, что шумит у нас над головами. Волки и овцы! Выслушайте же мои убеждения, поскольку у меня в книгах вы о них не прочли.

– Ваши книги! – вскричал Марат. – Они великолепны, спору нет, но это все утопии. Вы полезны в той же мере, что и Пифагор, Солон или софист Цицерон. Вы объясняете, что такое благо, но благо это – искусственное, неуловимое, недостижимое; вы похожи на человека, который хочет накормить голодную толпу мыльными пузырями, отливающими на солнце всеми цветами радуги.

– Приходилось ли вам видеть, – нахмурившись, спросил Руссо, – чтобы великие потрясения совершались в природе без подготовки? Приходилось ли вам наблюдать рождение человека – событие заурядное и вместе с тем возвышенное? Приходилось ли вам видеть, чтобы человек рождался сразу, минуя те девять месяцев, в течение которых в чреве у матери накапливаются вещество и жизнь? Разумеется, вы хотите, чтобы я возродил мир делами своими. Но это уже не возрождение, сударь, это революция!

– Значит, – резко возразил молодой хирург, – вам не нужна независимость, не нужна свобода?

– Напротив, – отозвался Руссо, – независимость – мой кумир, а свобода – моя богиня. Только мне нужна свобода нежная и сияющая, которая согревает и оживляет. Мне нужно равенство, приближающее людей друг к другу посредством дружбы, а не страха. Мне нужно образование, просвещение каждой частички общественного организма, как механику нужна гармония всех деталей машины, как столяру нужна подгонка, идеальное соответствие всех частей его изделия. Повторяю, мне нужно то, о чем я писал: прогресс, согласие, самоотверженность.

На губах у Марата заиграла презрительная усмешка.

– Вот именно, – бросил он, – реки, текущие млеком и медом, Элизиум Вергилия, поэтические мечты, которые философия хочет претворить в действительность.

Руссо промолчал. Ему было обидно оправдываться в своей умеренности, тогда как вся Европа почитала его неистовым борцом за все новое.

Чтобы утешить свою робкую и наивную душу, Руссо вопросительно взглянул на незнакомца, который недавно вступился за него, и, увидев на его лице безмолвное одобрение, сел при общем молчании.

Председательствующий поднялся.

– Вы слышали? – спросил он.

– Да, – хором ответили собравшиеся.

– Вступающий кажется вам достойным войти в наш союз, он правильно понимает свой долг?

– Да, – ответили собравшиеся, однако сдержанно, без особого единодушия.

– Клянитесь, – обратился председательствующий к Руссо.

– Мне было бы неприятно, – не без гордости ответил философ, – не угодить кому-либо из присутствующих, однако я должен повторить только что сказанное – то, в чем я убежден. Будь я оратором, я мог бы облечь свои идеи в более увлекательную форму, однако язык мой своенравен и всегда сразу выдает мои мысли, когда я прошу его найти им быстрое воплощение.

Мне хочется сказать, что, не принадлежа к вашему союзу, я сделаю больше для мира и для вас, чем если бы я тщательно придерживался ваших правил; поэтому позвольте мне вернуться к моим трудам, к моей слабости, к моему одиночеству. Я уже говорил, что смертный час мой близок: горести, недуги, нищета непрестанно толкают меня к могиле. Откажитесь от меня, я не предназначен для того, чтобы идти вместе с людьми, я ненавижу их и избегаю, но в то же время служу им, потому что сам я – человек. А будучи их слугой, я почитаю их лучшими, чем они есть на самом деле. Теперь вам известно все, что я думаю, больше я не произнесу ни слова.

– Значит, вы отказываетесь давать клятву? – взволнованно спросил Марат.

– Решительно отказываюсь. Я не хочу вступать в ваш союз: слишком многое предвещает мне, что я буду вам бесполезен.

– Брат, – проговорил примирительно незнакомец, – позвольте мне называть вас так, поскольку мы в самом деле братья, несмотря даже на разницу в воззрениях. Брат, не поддавайтесь ни на миг вполне естественной в вашем положении досаде, поступитесь хоть немного своей законной гордостью, сделайте для нас то, что вам претит. Ваши советы, ваши мысли, само ваше присутствие – это свет! Не погружайте нас во мрак, олицетворяемый для нас вашим отказом вступить в наше братство.

– Вы ошибаетесь, – отозвался Руссо, – я ничего у вас не отнимаю, потому что могу дать вам не больше, чем кому угодно – первому попавшемуся читателю, первому попавшемуся газетчику. Если вам нужны имя Руссо и самая его суть…

– Да, нужны! – раздались учтивые голоса.

– Тогда возьмите собрание моих сочинений, положите книги на стол председательствующего и, когда будете обсуждать что-либо и настанет мой черед выразить свое мнение, откройте одну из написанных мною книг, и вы узнаете, что я думаю по этому поводу.

С этими словами Руссо двинулся к выходу.

– Погодите! – остановил его хирург. – Воля любого человека свободна и в том числе воля прославленного философа, однако правила не велят допускать в нашу святыню непосвященного, который даже не связан никаким уговором, хотя бы устным, ведь он может выдать наши тайны, оставаясь при этом честным человеком.

Руссо сочувственно улыбнулся и полюбопытствовал:

– Вы требуете, чтобы я поклялся хранить тайну?

– Вот именно.

– Я готов.

– Будьте любезны огласить текст, достопочтенный брат, – попросил хирург.

Достопочтенный брат начал читать:

– Перед лицом великого вечного Господа, зодчего вселенной, перед лицом мастеров и этого почтенного собрания клянусь никогда не рассказывать и не писать о том, что произошло здесь на моих глазах, и в случае неосмотрительности с моей стороны приговариваю себя к наказанию, согласно законам великого учредителя и мастеров, а также к гневу моих отцов.

Руссо уже вытянул вперед руку, когда незнакомец, следивший за спором с властным видом, что все принимали как должное, хотя человек этот сидел вместе со всеми, так вот, этот незнакомец подошел к председательствующему и шепнул ему на ухо несколько слов.

– Верно, – согласился достопочтенный брат и добавил:

– Вы не принадлежите к числу наших братьев, вы просто человек, оказавшийся среди нас в том же положении, что каждый из нас; поэтому мы отказываемся от своего права и лишь просим вас дать честное слово, что вы забудете все, что здесь произошло.

– Забуду, как поутру забывают сон, клянусь честью, – с волнением ответил Руссо.

С этими словами он вышел из зала; большинство братьев последовало за ним.