Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)

134. ЧЕЛОВЕК И БОГ

Во время ужасного объяснения между Бальзамо и пятью мастерами, о котором мы только что рассказали, в остальных покоях дома все оставалось по-прежнему; только старец, видя, как входит Бальзамо и уносит тело Лоренцы, пришел в себя и как будто начал сознавать, что происходит вокруг.

Увидев, как Бальзамо берет на плечи труп и спускается в нижний этаж, он решил, что человек, которому он разбил сердце, навечно прощается с ним, и страх оказаться брошенным многократно усилил его ужас перед смертью, которой он так старался избежать.

Не зная, куда и зачем уходит Бальзамо, Альтотас стал звать его:

– Ашарат! Ашарат!

То было имя, каким называли Бальзамо в детстве, и старец надеялся, что детское имя сохраняет наибольшее влияние на людей.

Бальзамо тем временем продолжал спуск, а спустившись, даже не озаботился поднять люк и исчез в глубине коридора.

– А! – вскричал Альтотас. – Вот что такое человек, слепое и неблагодарное животное! Вернись, Ашарат, вернись! Я вижу, ты предпочитаешь глупое создание, именуемое женщиной, воплощению человеческого совершенства, явленного во мне, предпочитаешь частицу жизни бессмертию!

После секундного молчания Альтотас вновь закричал:

– Ах, вот как! Негодяй обманул своего наставника, воспользовался, как грабитель, моей доверчивостью. Он убоялся, что я останусь жить, я, так далеко продвинувшийся в науке! Он решил завладеть плодами тяжких трудов, которые я довел почти до конца, и подстроил ловушку мне, своему учителю, своему благодетелю! Ох, Ашарат!

Постепенно злоба старика распалялась все сильней, щеки его покрылись лихорадочным румянцем, в чуть приоткрытых глазах вновь загорелся мрачный огонь, подобный свечению кусочков фосфора, которые вставляют в глазницу черепов кощуны-мальчищки.

Он закричал:

– Вернись, Ашарат, вернись! Берегись! Видно, ты забыл, что я знаю заклятья, призывающие огонь, вызывающие таинственных духов? В горах Гада [112]112
  Имеется в виду область древней Палестины, населенная коленом Гадовым.


[Закрыть]я вызвал Сатану, которого маги называют Фегором, и Сатана покорился и явился мне из бездны тьмы. На горе, где Моисей [113]113
  В Ветхом завете, в книге Исход рассказывается, как Моисей, выведший еврейский народ из Египта, поднялся на гору Синай, где получил скрижали – две каменные доски, на которых рукой Яхве были начертаны слова откровения, т. е. закона.


[Закрыть]получил скрижали откровения, я беседовал с семью ангелами, орудиями Божьего гнева [114]114
  Имеются в виду семь ангелов, о которых говорится в Откровении святого Иоанна Богослова и которые явятся миру возвестить Страшный Суд.


[Закрыть]. Одним лишь усилием воли я возжег гигантский семисвечный треножник, который Траян [115]115
  Траян (53 – 117) – римский император. Однако Дюма ошибается: семисвечник и другие сокровища Иерусалимского храма вывез Тит, сын императора Веспасиана, в 70 г., во время 1-й Иудейской войны, взявший Иерусалим и разрушивший храм.


[Закрыть]отнял у евреев. Берегись, Ашарат, берегись!

Ответом ему было молчание.

Мысли его путались все сильнее и сильнее. Он вновь обратился к Бальзамо, но голос его был сдавлен и пресекался:

– Ужель, злокозненный, ты не видишь, что я сейчас умру, как обычная живая тварь? Послушай, Ашарат, вернись, я не причиню тебе зла. Я не стану насылать на тебя огонь, можешь не бояться ни духа зла, ни семерых ангелов мести. Я не стану мстить тебе, а ведь я мог бы поразить тебя таким ужасом, что ты стал бы неразумен и хладен как мрамор, ибо я способен останавливать кровообращение. Вернись же, Ашарат, я не сделаю тебе зла, напротив, я принесу тебе только добро… Не покидай меня, позаботься о сохранении моей жизни, и все мои сокровища, все мои секреты станут твоими. Не дай мне умереть, Ашарат, и я сполна передам их тебе. Ты посмотри! Посмотри!

Взглядом и трясущимся пальцем он стал показывать на тысячи предметов, бумаг, свитков, которыми была завалена его просторная комната.

На некоторое время Альтотас замолчал, стараясь восстановить слабеющие силы, но потом снова воззвал к Бальзамо:

– А, так ты не возвращаешься! Думаешь, я умру, и ты, мой убийца, ибо ты – ты! – убиваешь меня, всем завладеешь? Безумец, даже если ты сумел бы прочесть все эти рукописи, которые способен разобрать один я, даже если бы за жизнь, длящуюся два либо три столетия, твой разум смог бы воспринять мои знания и то, как использовать все, собранное мной… Но нет, стократ нет, ты не унаследуешь принадлежащее мне! Остановись, Ашарат! Вернись ко мне хотя бы на миг, хотя бы для того, чтобы стать свидетелем гибели этого дома, полюбоваться зрелищем, которое я тебе подготовил. Ашарат! Ашарат! Ашарат!

Отзыва ему не было: в это время Бальзамо, отвечая на предъявленные ему обвинения, демонстрировал мастерам тело убитой Лоренцы. Крики брошенного старика становились все пронзительней, отчаяние удваивало его силы, и его хриплый рев, разносясь по коридорам, наполнял их ужасом, словно рычание тигра, который порвал свою цепь или сломал прутья клетки.

– А, так ты не возвращаешься! – выл Альтотас. – Ты презираешь меня, надеешься на мою слабость! Ну что ж, сейчас ты увидишь! Огонь! Огонь! Огонь!

Он прокричал это с таким бешенством, что вырвал даже Бальзамо из бездны отчаяния, в которую тот вновь низвергся, избавившись от своих смятенных посетителей. Бальзамо взял на руки труп Лоренцы, поднялся по лестнице, положил мертвую возлюбленную на софу, где так недавно он погрузил ее в сон, встал на подъемник и внезапно явился взору Альтотаса.

– Наконец-то! – воскликнул охваченный радостью старик. – Ты испугался, понял, что я могу отомстить, и пришел. Правильно сделал, потому что еще секунда – и я наслал бы на эту комнату огонь.

Бальзамо взглянул на него, пожал плечами, но не удостоил ни словом ответа.

– Я хочу пить, – сказал Альтотас. – Дай мне попить, Ашарат.

Бальзамо не ответил, не пошевельнулся, он смотрел на умирающего так, словно не хотел упустить ни одной подробности его агонии.

– Ты слышишь меня? Слышишь? – крикнул Альтотас.

Ответом ему было все то же молчание, та же недвижность, тот же внимательный взгляд.

– Ашарат, ты слышишь меня? – надсаживался старик, давая выход последнему приступу ярости. – Дай мне воды. Воды!

Вдруг лицо Альтотаса исказилось.

Взгляд его погас, в нем исчезли мрачные, чуть ли не адские отблески, от щек отлила кровь, он уже почти не дышал; его длинные нервные руки, которыми он поднял Лоренцу, как ребенка, еще двигались, но вяло и неуверенно, словно щупальца полипа; в огне бешенства сгорели остатки сил, на мгновение вернувшихся к нему от отчаяния.

– А! – прохрипел старик. – Ты считаешь, что смерть моя может затянуться. Решил уморить меня жаждой. Уже пожираешь глазами мои рукописи, мои сокровища. Думаешь, они уже твои… Ну погоди, погоди!

Огромным усилием Альтотас достал из-под подушек флакон и вытащил из него пробку. При соприкосновении с воздухом из флакона ударил фонтан жидкого пламени, и Альтотас. точно сказочный колдун, стал разбрызгивать его вокруг себя.

В тот же миг рукописи, наваленные у кресла старика, книги, загромождавшие всю комнату, свитки папируса, с такими трудами извлеченные из египетских пирамид и из пепла при первых раскопках Геркуланума, вспыхнули, как порох; пелена пламени укрыла мраморный пол, и глазам Бальзамо предстало некое подобие тех огненных кругов ада, о которых повествует Данте.

Вне всяких сомнений, Альтотас ждал, что Бальзамо бросится в огонь, чтобы спасти хоть что-то из наследия, которое старец уничтожил вместе с собой, однако он ошибся: Бальзамо не сдвинулся с места, он стоял на опускном участке пола, и пламя не достигало его.

Оно окружало Альтотаса, но старик не выказывал ужаса; казалось, он очутился в своей стихии, и языки огня, вместо того, чтобы обжигать, ласкают его, словно саламандр, скульптурные изображения которых украшают фронтоны наших старинных замков.

Бальзамо все так же смотрел на него; пламя охватило деревянную обшивку стен, полностью окружило старика, поползло по массивным дубовым ножкам кресла, на котором он сидел, но, странное дело, Альтотас, казалось, не чувствовал его, хотя оно уже лизало снизу его тело.

Напротив, от соприкосновения с этим словно бы очистительным пламенем мышцы умирающего мало-помалу расслаблялись, и выражение неведомой умиротворенности разлилось по его лицу. Отрешившись в свой последний час от плоти, он был похож на старика пророка, который готовится вознестись в огненной колеснице на небо. Ставший в смертный миг всемогущим, дух забыл о своей материальной оболочке и, зная наверняка, что здесь ему нечего больше ждать, неудержимо рвался к высшим сферам, куда его словно бы возносил огонь.

При первых вспышках пламени глаза Альтотаса как бы вновь обрели жизнь, и взор их устремился в какую-то неясную смутную даль, не связанную ни с небом, ни с землей; они словно пытались проникнуть за грань горизонта. Исследуя каждое свое ощущение, прислушиваясь к боли, как к прощальному голосу земли, старый чародей смиренно и спокойно расставался с былым могуществом, с жизнью, с надеждой.

– Я умираю, – говорил он, – но умираю без сожалений. Я обладал на земле всем, все познал, мог все, что во власти и возможностях человека. Я почти достиг бессмертия.

Бальзамо ответил на это зловещим смехом, привлекшим внимание старца.

И Альтотас сквозь огонь, окружавший его, словно завеса, бросил на Бальзамо взгляд, исполненный свирепого величия.

– Да, ты прав, одного я не предвидел, – промолвил он. – Я не предусмотрел Бога.

Это могущественное слово, казалось, обрубило корни его жизни, Альтотас распростерся в кресле и отдал Богу душу, которую хотел у него исхитить.

Бальзамо вздохнул и, не пытаясь ничего спасти из драгоценного костра, на который возлег перед смертью этот новый Зороастр [116]116
  Зороастр – греческая форма имени Заратуштра, основателя религии зороастризма, или огнепоклонничества, распространенной в древности среди ираноязычных народов. Огню отводится важнейшая роль в ритуалах зороастризма.


[Закрыть], спустился к Лоренце, отпустил пружину подъемного люка, и тот возвратился на свое место на потолке, скрыв от глаз пожар, бушевавший, как лава в кратере вулкана.

Всю ночь огонь гудел, точно ураган, над головой Бальзамо, но Бальзамо, нечувствительный к опасности, сидел возле безжизненного тела Лоренцы, не пытаясь ни погасить пожар, ни уйти от него; однако вопреки его ожиданиям, все пожрав в комнате, изглодав до кирпичей потолочный свод и уничтожив на нем драгоценные росписи, огонь погас, и Бальзамо услышал его предсмертный рев, который, подобно крикам Альтотаса, стал затихать, перешел в стоны, в последний раз вздохнул и умолкнул.

135. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КОЕ-КТО ВНОВЬ СПУСКАЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ

Герцог де Ришелье сидел в спальне своего версальского дома и пил шоколад с ванилью, меж тем как г-н Рафте отчитывался перед ним в расходах.

Герцог, весьма озабоченный своим лицом, издали рассматривал его в зеркале и не слишком внимательно прислушивался к более или менее точным цифрам, которые сообщал ему секретарь.

Внезапно в передней послышался звук шагов, возвещающий о визитере, и герцог поспешно допил шоколад, с беспокойством поглядывая на дверь.

Был тот час, когда г-н де Ришелье, подобно престарелым кокеткам, не любил принимать посторонних.

Камердинер доложил о г-не де Таверне.

Вне сомнения, герцог ответил бы какой-нибудь отговоркой и предложил бы отложить визит на другой день или хоть на другой час, но дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался г-н де Таверне, сунул на ходу маршалу руку и рухнул в глубокое кресло, которое застонало, но не под тяжестью тела барона, а от его стремительности.

Друг промелькнул мимо Ришелье, как один из трех фантастических людей, в существование которых заставил поверить нас Гофман. Маршал услышал скрип кресла, услышал тягостный вздох и повернулся к гостю.

– Что новенького, барон? – поинтересовался он. – Вид у тебя просто-таки похоронный.

– Да, похоронный, – подтвердил Таверне. – Именно похоронный.

– Черт возьми! Вздох, который ты сейчас испустил, как мне кажется, тоже свидетельствует отнюдь не о радостном настроении.

Барон взглянул на маршала, всем своим видом давая понять, что пока здесь Рафте, никаких объяснений по поводу его вздоха не последует.

Рафте понял это, даже не дав себе труда обернуться, поскольку он, как и его господин, тоже иногда поглядывал в зеркала.

Поняв же, Рафте скромно удалился.

Барон проводил его взглядом, а когда дверь захлопнулась, обратился к герцогу:

– Похоронный – это не то слово, герцог. Скажи лучше, обеспокоенный, причем смертельно обеспокоенный.

– Вот как!

– Тебе в самый раз изображать удивление! – воскликнул Таверне. – Вот уже добрый месяц, как ты водишь меня за нос дурацкими отговорками вроде: «Я не видел короля», либо «Король не видел меня», либо «Король сердит на меня». Черт возьми, герцог, так старому другу не отвечают. Ты пойми, месяц – это же целая вечность!

Ришелье пожал плечами.

– А что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? – задал он вопрос.

– Что? Правду.

– Да черт меня возьми, я и говорю тебе правду. Я твержу тебе правду, да только ты не хочешь ей верить.

– Да как же так? Ты надеешься уверить меня, будто ты, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, не видишь короля, хотя ежедневно ходишь к утреннему выходу? Крайне интересно.

– Да, я говорил тебе и вновь повторяю: как это ни невероятно, но так оно и есть. Вот уже три недели я, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, ежедневно хожу к утреннему выходу…

– И король не говорит с тобой, – прервал его Таверне, – и ты не разговариваешь с королем. И ты хочешь, чтобы я поверил в эти выдумки?

– Барон, ты становишься дерзок, милый мой друг. Ты так рьяно уличаешь меня во лжи, что, будь мы лет на сорок помоложе, дело могло бы дойти и до шпаг.

– Герцог, но от этого можно взбеситься.

– А это совсем другое дело. Меня, дорогой друг, это тоже бесит.

– Бесит?

– Еще бы! Бесит, потому что с того самого дня король на меня не смотрит, потому что его величество, говорю тебе, упорно поворачивается ко мне спиной, потому что всякий раз, когда я считаю своим долгом приятно улыбнуться, король мне отвечает чудовищной гримасой, потому что, наконец, мне надоело выставлять себя в Версале на посмешище. А теперь скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?

Во время этой тирады маршала Таверне раздраженно грыз ногти.

– Ничего не понимаю, – произнес он наконец.

– И я тоже, барон.

– Вот уж правда можно подумать, что король забавляется твоим беспокойством, потому что…

– Я и сам пришел к такому выводу, барон. Наконец…

– Послушай, герцог, нужно найти выход из этого дурацкого положения, придумать какой-то хитрый ход, чтобы все разъяснилось.

– Ах, барон, барон, – вздохнул Ришелье, – вызывать королей на объяснения – опасное дело.

– Ты так думаешь?

– Да. Хочешь знать мое мнение?

– Скажи.

– Есть у меня кое-какие подозрения.

– Какие же? – высокомерно осведомился Таверне.

– Ну вот, ты уже и сердишься.

– Мне кажется, есть отчего.

– Ладно, не будем говорить об этом.

– Напротив, давай поговорим. Объяснись.

– Тебя прямо так и тянет на объяснения, это уже какая-то навязчивая идея. Будь поосторожнее.

– Нет, герцог, ты просто прелесть. Ты видишь, что все наши планы задержались, в моих делах какая-то необъяснимая заминка, и советуешь мне подождать.

– Послушай, какая заминка?

– На вот, посмотри.

– Письмо?

– Да, от моего сына.

– А, от полковника.

– Хорошенький полковник!

– А что случилось?

– Филипп уже почти месяц ждет в Реймсе обещанного королем назначения, его же все нет, а через два дня полк выступает.

– Черт побери! Выступает?

– Да, в Страсбург. Так что если в течение двух дней Филипп не получит патент…

– И что будет?

– То через два дня он будет здесь.

– Все ясно, о нем забыли. Бедняга. В канцеляриях нового министра это обычное дело. Ах, если бы я стал министром, патент был бы уже выслан.

Таверне хмыкнул.

– Ты что-то хотел сказать?

– Я хочу сказать, что не верю ни одному твоему слову.

– То есть как?

– Если бы ты стал министром, ты послал бы Филиппа ко всем чертям.

– Ого!

– И его отца тоже.

– Ого!

– А его сестру еще дальше.

– Беседовать с тобою, Таверне, сплошное наслаждение, ты просто бесконечно остроумен, но кончим на этом.

– Я ничего не прошу для себя, но что касается моего сына, тут кончать рано: его положение невыносимо. Герцог, надо непременно повидать короля.

– Уверяю тебя, я только это и делаю.

– Поговори с ним.

– Э, мой дорогой, с королем не поговоришь, если он не желает говорить с тобой.

– Принудь его.

– Ну, друг мой, я ведь не папа римский.

– В таком случае, ваша светлость, мне придется поговорить с дочерью, потому что все это мне крайне подозрительно, – заявил Таверне.

То были магические слова.

Ришелье изучил Таверне и знал, что барон – человек столь же бессовестный, как и г-н Лафар или г-н де Носе, друзья его юности, сумевшие сохранить незапятнанной свою прекрасную репутацию. Он боялся союза между отцом и дочерью и вообще боялся любых неведомых обстоятельств, которые могли бы стать причиной его опалы.

– Ладно, не сердись, – сказал он. – Попробую еще раз. Только мне нужен какой-нибудь предлог.

– У тебя он есть.

– Да?

– Разумеется.

– И что же это за предлог?

– Король дал обещание.

– Кому?

– Моему сыну. И обещание…

– Да, пожалуй.

– Ему можно напомнить про обещание.

– Действительно, это ход. Письмо у тебя?

– Да.

– Дай мне его.

Таверне достал из кармана камзола письмо и протянул герцогу, советуя ему быть и решительным, и осмотрительным.

– Вода и пламень, – пробурчал Ришелье. – Совершенно ясно, что мы делаем глупость. Но вино налито, его нужно выпить.

Он позвонил.

– Одеваться и карету, – приказал герцог и, повернувшись к Таверне, с беспокойством поинтересовался:

– Барон, ты собираешься присутствовать при моем туалете?

Барон понял, что, ответив утвердительно, он весьма огорчит своего друга.

– Нет, дорогой мой, это невозможно, я должен ехать в город. Назначь мне лучше где-нибудь встречу.

– Скажем, во дворце.

– Хорошо, во дворце.

– Важно, чтобы ты тоже повидался с королем.

– Ты так считаешь? – обрадовался Таверне.

– Даже настаиваю. Я хочу, чтобы ты самолично убедился, верно ли я тебе все передам.

– Ну, в этом я не сомневаюсь, но в конце концов раз ты так хочешь…

– Ну а ты-то сам хочешь, а?

– Если честно, да.

– Отлично. Тогда в зеркальной галерее в одиннадцать. Я как раз пойду к его величеству.

– Договорились. До встречи.

– И забудем нашу размолвку, дорогой барон, – предложил Ришелье, старавшийся до последнего не наживать себе врага, силы которого он пока не знал.

Таверне сел в карету и уехал, а потом в глубокой задумчивости долго прогуливался по парку, меж тем как Ришелье, отдавшись в руки камердинеров, старательно подмолаживался, каковая важная операция занимала у прославленного победителя при Маоне не меньше двух часов.

При всем при том он управился куда быстрее, чем полагал Таверне, и ровно в одиннадцать барон, который был начеку, увидел, как карета герцога подкатила к дворцовому крыльцу; дежурные офицеры приветствовали Ришелье поклоном, а привратники распахнули перед ним двери.

Сердце Таверне готово было выпрыгнуть из груди; он завершил прогулку и неторопливо, хотя его так и подмывало ускорить шаг, прошел в зеркальную галерею, где множество придворных, не из самых важных, чиновников с прошениями и честолюбивых дворянчиков застыли, как изваяния, на скользком паркете, весьма подходящем подножии для подобного рода фигур ловцов Фортуны.

Таверне, вздохнув, вмешался в толпу, но при этом предусмотрительно занял такое место, чтобы оказаться возле маршала, когда тот выйдет от короля.

– Заставить меня, который всего месяц назад ужинал с его величеством, торчать среди нищих дворянчиков и засаленных писцов! – пробормотал он сквозь зубы.

И под его нахмуренным лбом стали возникать самые гнусные предположения, которые вогнали бы в краску бедную Андреа.

136. ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ

Ришелье, как и обещал, отважно предстал пред очи его величества в тот самый момент, когда принц Конде подавал королю рубашку.

Увидев маршала, король так резко отвернулся от него, что рубашка едва не упала на пол, а удивленный принц отшатнулся.

– Прошу прощения, кузен, – извинился Людовик XV, давая понять принцу, что это резкое движение не имело к нему никакого отношения.

Таким образом Ришелье понял, что король гневается на него.

Но поскольку герцог решил даже намеренно, если в том будет необходимость, вызвать королевский гнев, чтобы потом был повод объясниться, он сменил, как при Фонтенуа [117]117
  Деревня в Бельгии, при которой в 1752 г. французская армия под командованием Морица Саксонского нанесла поражение соединенной англо-австрийской армии.


[Закрыть], позицию и встал так, чтобы король, направляясь к себе в кабинет, не смог миновать его.

Король, не видя более маршала, вновь заговорил милостиво и благосклонно, оделся, распорядился относительно охоты в Марли и долго советовался насчет нее с кузеном, поскольку Конде всегда слыли великолепными охотниками.

Но когда все придворные удалились, король отправился в кабинет и увидел Ришелье, который отвесил ему самый изящный после Лозена поклон, а как известно, по части изящества поклонов с Лозеном никто сравниться не мог.

Людовик чуть ли не в замешательстве остановился.

– Господин де Ришелье, вы еще здесь? – спросил он.

– Да, государь, и всегда готов служить вашему величеству.

– Вы что же, не покидаете Версаль?

– За сорок лет, государь, крайне редко случалось, чтобы я уезжал отсюда не ради службы вашему величеству.

Король подошел к маршалу.

– Вы чего-то хотите от меня, не так ли? – сказал он.

– Я, государь? – улыбнулся Ришелье. – Чего еще мне хотеть?

– Но вы, герцог, черт возьми, преследуете меня! Я вижу это.

– Да, государь, своей любовью и почтением. Благодарю вас, государь.

– Вы притворяетесь, будто не понимаете меня, а меж тем вы все прекрасно соображаете. Так вот знайте, господин маршал, мне нечего вам сказать.

– Нечего, государь?

– Совершенно нечего.

Но герцог заранее приготовился ко всему.

– Государь, – начал он, – я всегда имел счастье говорить себе в душе и в мыслях, что мои рвение и преданность королю совершенно бескорыстны, это был главнейший мой принцип все сорок лет, о которых я только что упоминал вашему величеству, так что ни один завистник не посмеет сказать, будто король хоть что-то пожаловал мне. С этой стороны моя репутация безукоризненна.

– Хорошо, герцог, просите, что вам нужно, но только побыстрей.

– Государь, мне совершенно ничего не нужно, и сейчас я ограничусь лишь тем, что буду умолять ваше величество…

– О чем?

– Соблаговолите допустить желающего выразить благодарность…

– Кого еще?

– Человека, который бесконечно обязан вашему величеству.

– Но кто он?

– Некто, государь, кому ваше величество оказали безмерную честь… Он удостоился сидеть за столом вашего величества, наслаждался изящной беседой, исполненной той прелестной живости, что делает ваше величество божественным сотрапезником, а такое невозможно забыть.

– Вы прямо-таки златоуст, господин Ришелье.

– О, государь!

– Короче, о ком вы говорите?

– О моем друге Таверне.

– О вашем друге! – возопил король.

– Прошу прощения, государь.

– Таверне! – повторил король с неким оттенком ужаса, весьма поразившим герцога.

– Что вы хотите, государь, он – мой старый товарищ, – Ришелье на миг остановился. – Мы с ним вместе служили под командованием Виллара [118]118
  Виллар, Луи Эктор, герцог де (1653–1734) – французский военачальник, маршал Франции.


[Закрыть], – Ришелье вновь остановился. – Вы же знаете, государь, в свете другом принято называть всякого, с кем знаком и не находишься во вражде, так что чаще всего это слово почти ничего не значит.

– Это опасное слово, герцог, и употреблять его следует с величайшей осторожностью, – язвительно заметил король.

– Советы вашего величества – подлинная сокровищница мудрости. И все же господин де Таверне…

– Господин де Таверне – безнравственная личность.

– Слово дворянина, государь, нечто подобное я подозревал, – заявил Ришелье.

– Он, господин маршал, человек, лишенный тонкости.

– Относительно его тонкости я ничего не могу сказать вашему величеству: я не поручусь, что знаю его с этой стороны.

– Как! Вы не ручаетесь за тонкость вашего друга, с которым служили под командой Виллара, наконец, человека, которого вы мне представили? Но вы же его знаете!

– Его, государь, да, но вот тонок ли он – нет. Сюлли рассказывал вашему пращуру Генриху Четвертому, что видел, как из того выходила лихорадка, одетая в зеленое платье. Я же всепокорнейше вынужден признаться, что никогда не знал, в какие цвета одевается тонкость де Таверне.

– В таком случае, маршал, я заверяю вас, что он гнусный человек и играл гнусную роль.

– Раз ваше величество говорит мне это…

– Да, маршал, говорю.

– Что ж, говоря это, ваше величество весьма облегчает мое положение. Да, я признаю, Таверне отнюдь не воплощение тонкости, и я догадывался об этом. Но пока ваше величество не соизволили еще высказать свое мнение…

– Вот оно, сударь: он мне отвратителен.

– Итак, приговор произнесен. Но, к счастью для этого бедняги, за него будет подано вашему величеству неотразимое ходатайство.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если отец имел несчастье не понравиться королю…

– И весьма.

– Я не собираюсь защищать его, государь.

– Тогда о ком же вы говорите?

– Я говорю о некоем ангеле с голубыми глазами и светлыми волосами…

– Я не понимаю вас, герцог.

– О, само собой разумеется, государь.

– Тем не менее я хотел бы уяснить, что вы имеете в виду.

– Непосвященный вроде меня, государь, трепещет при мысли, что он смеет приподнять уголок покрова, скрывающего столько сладостных любовных тайн, но, повторяю, пока Таверне ничуть не обязан благодарностью той, кто способна смягчить королевскую неприязнь к нему! О да, мадемуазель Андреа поистине ангел.

– Мадемуазель Андреа такое же чудовище в физическом отношении, как ее отец в нравственном, – отрезал Людовик XV.

– Неужто? – воскликнул ошеломленный Ришелье. – Выходит, мы все заблуждались, и прекрасная внешность…

– Никогда не упоминайте при мне об этой девице, герцог. При одной мысли о ней меня охватывает дрожь.

Ришелье лицемерно сложил руки перед грудью.

– Боже мой! – сокрушенно вздохнул он. – Как обманчива внешность… Да разве я мог бы поверить в такое, если бы ваше величество, первейший ценитель королевства, воплощение непогрешимости, не сказали мне это? Неужто, государь, она до такой степени безобразна?

– Более того, сударь, она больна… Чудовищно… Это какое-то злоумышление, герцог. Но, Бога ради, ни слова больше о ней, иначе вы меня убьете.

– Государь, – заверил Ришелье, – я рта больше не раскрою. Убить ваше величество! Но как это грустно! Что за семейство! Как должен быть несчастен этот бедный юноша!

– О ком вы?

– На сей раз о верном, искреннем, преданном слуге вашего величества. Да, государь, он может служить образцом, и в этом случае верно рассудили. Тут уж я могу твердо сказать, ваши милости достались тому, кто их заслуживает.

– Да о ком вы все-таки, герцог? Говорите быстрей, я спешу.

– Я имею в виду, – вкрадчиво начал Ришелье, – сына одного и брата другой, то есть Филиппа де Таверне, того славного молодого человека, которому ваше величество дали полк.

– Что? Я кому-то дал полк?

– Да, государь, полк, который Филипп де Таверне, правда, еще не получил, но который тем не менее вы дали ему.

– Я?

– Мне так кажется, государь.

– Вы с ума сошли!

– О!

– Я никому ничего не давал, маршал.

– Вот как, ваше величество?

– И какого черта вы лезете в это дело?

– Но, государь…

– Разве это вас касается?

– Никоим образом.

– Вы что же, решили вконец извести меня с этим негодяем?

– Государь, теперь-то я вижу, что я заблуждался, но мне казалось, будто ваше величество обещали…

– Герцог, но я же этим не занимаюсь. Для этого у меня есть военный министр. Я полков не раздаю… Полк! Хорошенькую сказочку они вам наплели. И вы выступаете ходатаем этой семейки. Я ведь с самого начала вам сказал, что вы зря заводите со мной разговор, так нет же, вы все-таки вывели меня из себя.

– О государь!

– Да, да, вывели. Ох, эти чертовы ходатаи, мне теперь из-за вас целый день кусок в горло не полезет.

На сем король повернулся к герцогу спиной и в бешенстве проследовал к себе в кабинет, оставив Ришелье в неописуемом отчаянии.

– Ну, теперь по крайней мере ясно, кого держаться, – пробормотал старик маршал.

И, отряхнув платком кафтан, потому как от потрясения его кинуло в такой жар, что с лица осыпалась вся пудра, Ришелье направился в тот угол зеркальной галереи, где, сгорая от нетерпения, его поджидал Таверне.

Едва маршал появился, барон бросился навстречу ему, точно паук на добычу.

С радостным взглядом, умильно улыбаясь, раскинув руки для объятий, он спросил:

– Ну что? Какие новости?

– Новости, сударь, есть, – с неприступным видом отвечал Ришелье, кривя презрительно рот и яростно встряхивая жабо, – и состоят они в том, что я прошу вас отныне никогда не обращаться ко мне ни с единым словом.

Таверне, разинув рот, воззрился на герцога.

– Да, да, вы отвратительны королю, а тот, кто отвратителен королю, омерзителен мне.

Барон прирос к месту, остолбенев от изумления.

Ришелье же продолжил свой путь.

Дойдя до дверей зеркальной галереи, где его дожидался лакей, он бросил:

– В Люсьенну! – и исчез.