Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

127. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

Читателю уже известно, в каком расположении духа вошел Бальзамо в комнату Лоренцы.

Он намеревался пробудить ее и высказать ей все упреки, что вызрели под покровом глухой ярости, которая побуждала его покарать изменницу. Но вдруг три удара в потолок оповестили, что Альтотас дождался его возвращения и желает поговорить с ним.

Бальзамо надеялся, что он, быть может, ослышался, а может быть зов не такой уж срочный, однако нетерпеливый старик повторил призыв, и Бальзамо, опасаясь то ли того, что Альтотас спустится сверху, как это уже несколько раз случалось, то ли того, что Лоренца, пробужденная чужим воздействием, узнает какую-нибудь новую тайну, не менее опасную, чем его политические секреты, послал молодой женщине еще одну, если можно так выразиться, порцию флюидов и вышел, чтобы встретиться с Альтотасом.

Он успел вовремя; люк в потолке уже наполовину опустился; Альтотас сполз с кресла на колесах и скорчился на этой подвижной части пола своей комнаты, способной подниматься и опускаться.

Он видел, как Бальзамо выходит из комнаты Лоренцы.

Скрюченный старик выглядел и страшно, и отвратительно.

Его мертвенно-бледное лицо, в котором жизнь, казалось, едва-едва теплилась, побагровело от злости, иссохшие узловатые пальцы, похожие на пальцы скелета, дрожали, стукали об пол с каким-то сухим звуком, веки глубоко запавших глаз судорожно мигали. На языке, неизвестном даже Бальзамо, Альтотас осыпал ученика ужасающими проклятиями.

Выбравшись из своего кресла, чтобы нажать на пружину, Альтотас, похоже, передвигался лишь с помощью рук, тонких и изогнутых, словно паучьи лапы; он, как мы уже сказали, выполз из своей комнаты, недоступной ни для кого, кроме Бальзамо, и собирался спуститься вниз.

Только крайнее, безмерное раздражение могло вынудить этого бессильного ленивого старца оставить свое кресло, хитроумную машину, избавлявшую его от необходимости совершать любые движения, присущие обычной низменной жизни, только оно могло заставить его так резко изменить привычкам, перейти от жизни созерцательной к деятельной.

Бальзамо, захвативший его в каком-то смысле на месте преступления, сперва выразил по этому поводу удивление, потом встревожился.

– А, наконец-то ты явился, бездельник, лоботряс, бросивший своего наставника! – вскричал Альтотас.

Бальзамо призвал на помощь все свое терпение, что ему обыкновенно приходилось делать, когда он разговаривал со старцем, и спокойно ответил:

– Друг мой, но мне кажется, я пришел сразу же, как только вы позвали.

– Он называет меня своим другом! – возопил Альтотас. – Презренный человечишка! Я вижу, ты говоришь со мной на языке тебе подобных. Да, конечно, тебе-то я друг. Более чем друг. Я – твой отец, который тебя вскормил, воспитал, выучил, обогатил. Но ты не друг мне, ибо ты бросил меня, моришь голодом, медленно убиваешь.

– Учитель, вы вызываете у себя выделение желчи, портите себе кровь, вы заболеете.

– Заболею? Да ты насмехаешься надо мной! Разве я когда-нибудь болел, кроме тех случаев, когда ты вынуждал меня вопреки моей воле разделять бедствия отвратительного человеческого рода? Заболею! Или ты забыл, что я сам излечиваю других?

– Хорошо, учитель. Вот я здесь, не будем понапрасну терять время, – холодно произнес Бальзамо.

– Да, да, и советую тебе почаще напоминать мне о времени – о времени, что ты велишь беречь мне, для которого эта материя, отмеренная всякому живому творению, не должна иметь ни конца, ни предела. Да, время мое проходит, исчезает. Да, мое время минута за минутой гибнет в вечности, меж тем как именно вечность и должна быть моим временем!

– Итак, учитель, скажите, что вам нужно? – с неизменным спокойствием спросил Бальзамо; опустив крышку люка до пола, он встал на нее, привел в действие пружину, вернувшую крышку в ее обычное положение. – Вы говорите, я морю вас голодом, но ведь сейчас вы блюдете полный сорокадневный пост.

– Да, ты прав. Труды возрождения длятся уже тридцать два дня.

– В таком случае в чем же вы меня упрекаете? Я принес вам три графина дождевой воды, вы только ее и пьете.

– Все верно; но неужто ты воображаешь, что я, как шелковичный червь, сам смогу завершить великий труд омоложения и преображения? Что я, утративший силы, смогу один составить эликсир жизни? Что у меня, ослабшего, ибо я ничего не ем, а пью только охлажденную воду, лежащего ничком, обреченного, раз ты не помогаешь мне, рассчитывать лишь на себя, достанет сил исполнить кропотливый труд собственного возрождения, в котором, как ты сам знаешь, ничтожество, мне необходима помощь и содействие друга?

– Но я же с вами, учитель, я здесь, – отвечал Бальзамо, словно ребенка, усаживая старца, невзирая на его протесты, в кресло. – Ответьте, разве вам не хватает дождевой воды? Я вижу здесь три полных графина. Вода эта была собрана, как вы сами знаете, в мае. А вот ячменные и кунжутные лепешки. Я сам приготовил вам по вашему описанию белые капли.

– Но эликсир! Эликсир не составлен! Ты не можешь помнить, как он делается, тебя при этом не было. При этом присутствовал твой отец, который был куда преданней, чем ты. В последний раз я приготовил эликсир загодя, на месяц раньше, чем мне исполнились очередные пятьдесят лет. Я нашел приют на горе Арарат. Мне продали невинного младенца, которого еще кормили грудью, и я отдал за него столько серебра, сколько он сам весил. Я зарезал его, как требует ритуал, собрал три последние капли артериальной крови, и через час мой эликсир, в котором недоставало только этого ингредиента, был готов, так что мое омоложение после очередного пятидесятилетнего цикла прошло крайне успешно. Правда, при судорогах, которыми сопровождалось впитывание благодетельного эликсира, у меня выпали зубы и волосы, но они снова выросли; да, знаю, зубы не очень хорошие, но только потому, что я пренебрег предосторожностью, требовавшей вливать эликсир в горло через золотую воронку. Но зато волосы и ногти стали у меня как у юноши, и я вновь возродился для второй молодости и выглядел так, будто мне пятнадцать лет. А теперь я опять состарился, и если эликсир не будет изготовлен, если он не будет стоять закупоренный в этой бутылке, если я не свершу этот труд, то знание, накопленное мною за целый век, исчезнет вместе со мной, великая, чудесная тайна, которую я храню в себе, будет утрачена для человека, достигшего во мне и через меня божественной сущности! И если мне это не удастся, если я обманусь и не достигну цели, причиной этого будешь ты, Ашарат, и тогда берегись: гнев мой будет ужасен. Да, ужасен!

Закончив эту речь, во время которой из его почти неживых глаз словно сыпались бледные искры, старец затрясся в конвульсиях, а потом зашелся надрывным кашлем.

Бальзамо тотчас же подоспел ему на помощь.

Старику стало легче. Его и без того бледное лицо было бело как мел. Этот несильный приступ кашля совершенно исчерпал его силы, и казалось, он вот-вот испустит дух.

– Так скажите же, учитель, чего вы хотите, – обратился к нему Бальзамо.

– Чего я хочу… – произнес Альтотас, пристально глядя на Бальзамо.

– Да.

– Так вот, я хочу…

– Говорите же, я внимательно слушаю и все исполню, если только это будет возможно.

– Возможно… Возможно… – негодующе пробурчал старец. – Все возможно, ты это прекрасно знаешь.

– Да, разумеется, когда есть время и знание.

– Знание у меня есть, а время я готов победить. Мера моя исчерпалась, силы почти до конца истаяли, а белые капли вызывают исторжение остатков старческой субстанции. Молодость, подобная соку, что оживляет в мае деревья, поднимается под дряхлой корой и, так сказать, вырывается юным побегом на древнем стволе. Заметь, Ашарат, симптомы прекрасные: голос у меня слаб, я почти ничего не вижу, временами чувствую, что разум мой слабеет, переходы от жары к холоду стали для меня невыносимы, а это значит, что надо торопиться с изготовлением эликсира, чтобы в день моего второго пятидесятилетия я без затруднений перешел из столетнего возраста в двадцатилетний. Все ингредиенты подготовлены, перегонный куб сделан, не хватает лишь трех капель крови, о которых я тебе говорил.

Бальзамо от отвращения вздрогнул.

– Ладно, не надо младенца, – сказал Альтотас. – Вместо того, чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.

– Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, – возразил Бальзамо.

– Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.

– Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем – любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.

– Безумец! Несчастный безумец! – вскричал Альтотас. – Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!

– Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…

– Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!

– Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.

– Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи да поторопись, у меня остается всего неделя.

– Хорошо, учитель, – сказал Бальзамо. – Я посмотрю, поищу.

В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.

– Посмотришь! Поищешь! – закричал он. – Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.

– Учитель, поберегите себя, – сказал Бальзамо, – вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.

– Отвечай!

– Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.

– Очень деликатный ответ, – с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.

– Другого я не могу дать, учитель, – отрезал Бальзамо.

Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.

– Да или нет? – крикнул он.

– Да, учитель, если найду, нет, если не найду.

– В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, – с угрожающей улыбкой произнес старик, – я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.

Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.

Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.

128. БОРЬБА

Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.

Мы говорим, горестных, а не гневных.

Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утешил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла [98]98
  Имеется в виду широко известное со времен античности правило: прежде чем дать волю языку и чувствам, повтори про себя греческий алфавит. Правило это, приписываемое разным философам стоической школы, означает: прежде чем, например, гневаться, посчитай в уме (поскольку буквами греческого алфавита обозначались еще и цифры). Гомеровская «Илиада» начинается с того, что могучий Ахилл безрассудно поддался гневу, который привел к ссоре его с верховным предводителем греков Агамемноном и чуть было не погубил греческую рать. Гнев был внушен ему, по мысли Дюма, «черной богиней» раздора Эридой, дочерью Эреба (мрака) и Нике (ночи), поджигательницей всех ссор и войн, в частности, Троянской.


[Закрыть].

Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе: «Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.

И виновницей этого неслыханного бедствия, которое Альтотас даже не способен понять, отчего я ему о нем и не рассказал, бедствия, которое рушит все мои надежды на успех в этой стране, да и в целом мире, потому что Франция – душа мира, стал этот дивный кумир, это существо, спящее с кроткой улыбкой на устах. Я обязан этому злому гению позором и падением, а вскоре, быть может, она станет виновницей моего заточения, изгнания и смерти.

Выходит, – возбужденно продолжал рассуждать Бальзамо, – зло превысило добро, и Лоренца несет мне гибель.

Спи, о змея, чьи извивы так грациозны, но смертоносны, чья головка таит яд, спи, ибо когда ты проснешься, я буду вынужден тебя убить».

И Бальзамо с мрачной улыбкой медленно приблизился к Лоренце, чьи глаза, исполненные неги, открывались навстречу ему, как раскрываются при первых лучах восходящего солнца вьюнок и подсолнечник.

«Увы, – подумал Бальзамо, – и все же мне придется навсегда закрыть эти глаза, которые смотрят сейчас на меня с такой нежностью, но в которых, как только угаснет сияние любви, начинают сверкать молнии».

Лоренца ласково улыбнулась, приоткрыв в улыбке два ряда жемчужных зубов.

«Но ведь, казнив ту, что ненавидит меня, – подумал Бальзамо, – я убью и ту, что меня любит».

И сердце его преисполнилось глубокой скорбью, странным образом смешанной со смутным желанием.

– Нет, – пробормотал он, – вотще я вынес приговор, напрасно грожу: у меня никогда не хватит духа убить ее. Нет, она будет жить, но жить, не пробуждаясь, жить призрачной жизнью, которая будет для нее счастьем, поскольку истинная несет ей отчаяние. Я сделаю ее счастливой! Ну а все прочее не имеет значения… У нее будет только одна жизнь, которую я сотворю для нее, в которой она любит меня, жизнь, которой она живет в этот миг.

Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на голову руку.

В этот миг Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо как открытую книгу, глубоко вздохнула, медленно приподнялась и с грациозной сонливой негой обвила своими белыми, нежными руками шею Бальзамо; он ощутил ее благоуханное дыхание на своих губах.

– Нет! Нет! – вскричал Бальзамо, закрыв ладонью пылающий лоб и затуманенные глаза. – Такая упоительная жизнь способна довести до исступления, я не смогу бесконечно противиться этому демону-искусителю, этой сирене и не достигну славы, могущества, бессмертия. Нет, пусть она проснется, я так желаю, так надо.

Потеряв голову, уже не помня себя, Бальзамо все-таки нашел в себе силы оттолкнуть Лоренцу; она отпустила его и, словно легкая вуаль, словно тень, словно снежинка, опустилась на кушетку.

Даже самая изощренная кокетка, желая обольстить возлюбленного, не сумела бы выбрать более соблазнительной позы.

И опять потерявший голову Бальзамо нашел в себе силы бежать прочь, сделав несколько шагов, но, как Орфей [99]99
  Орфей – в греческой мифологии певец и музыкант, который игрой и пением покорял людей и богов. Когда умерла его жена Эвридика, Орфей очаровал своим искусством владыку царства мертвых Аида, и тот пообещал вернуть ее на землю, но с условием не оглядываться и не смотреть на нее, пока Орфей не вернется вместе с нею в дом. Счастливый Орфей нарушил условие и обернулся к Эвридике, после чего она вновь исчезла в царстве теней. Погиб же Орфей, растерзанный вакханками, которых наслал на него разгневанный бог Дионис.


[Закрыть], оглянулся и, как; Орфей, погиб.

«Если я разбужу ее, – мелькнуло у него в голове, – вновь начнете борьба. Если я разбужу ее, она либо покончит с собой, либо убьет меня или доведет до убийства. Выхода нет!

Судьба этой женщины предрешена, мне кажется, будто я читаю ее, начертанную огненными письменами: смерть и любовь… Лоренца! Лоренца! Тебе предназначено полюбить и умереть. Лоренца! Я держу в руках твою жизнь и твою любовь».

Как бы отвечая этим его мыслям, обольстительница встала, подошла к Бальзамо, упала к его ногам и, обратив на него взор, затуманенный сном и негой, взяла его руку и прижала к своему сердцу.

– Смерть, – прошептала она одними губами, влажными и блестящими, как вынырнувший из моря коралл, – но и любовь.

Бальзамо, на лице которого была написана растерянность, попятился назад, прикрыв глаза рукой.

Лоренца, возбужденно дыша, ползла за ним на коленях.

– Смерть, – пленительным голосом повторяла она, – но и любовь! Любовь! Любовь!

Бальзамо не мог больше противиться, его окутало пламенное облако.

– Нет, это слишком, – промолвил он. – Я боролся до того предела, на какой способен человек. Демон или ангел будущего, кто бы ты ни был, ты можешь быть доволен: я долго жертвовал во имя себялюбия и гордыни всеми высокими страстями, что кипят во мне. Нет, я больше не имею права восставать против единственного человеческого чувства, зародившегося в глубине моего сердца. Я люблю эту женщину, люблю, и страстная моя любовь восстанавливает меня против нее сильней, нежели даже ожесточенная ненависть. Эта любовь принесет ей смерть. О, я трус, жестокий безумец! Я не способен даже сладить со своими желаниями. Так что же? Когда мне будет назначено предстать перед Господом, когда мне, обманщику, лжепророку, придется сбросить плащ ухищрений и притворства перед высшим судьей, я не смогу назвать ни одного своего благородного поступка, не смогу припомнить ни единого мгновения счастья, которое дало бы мне утешение среди вечных мук!

О, Лоренца, я знаю, что, полюбив тебя, лишаюсь будущего, знаю, что мой ангел-обличитель сразу же взовьется в небо, чуть только женщина упадет в мои объятия.

Но ты этого хочешь, Лоренца, ты этого хочешь!

– Любимый! – прошептала она.

– Значит, ты согласна на эту жизнь вместо реальной?

– Я на коленях прошу, умоляю тебя об этой жизни. Она – любовь, она – счастье.

– И тебе, моей жене, будет достаточно этой жизни, потому что я безумно люблю тебя.

– Я знаю, я ведь читаю в твоем сердце.

– И ты никогда не обвинишь меня ни перед людьми, ни перед Богом, что я подчинил твою волю, обманул твое сердце?

– Никогда! Напротив, и перед людьми, и перед Богом я буду благодарить тебя, ибо ты даровал мне любовь, единственное благо, единственное сокровище в этом мире.

– И ты никогда не пожалеешь об утраченных крылах, бедная голубка? Знай, отныне ты больше не взлетишь в сияющие просторы, чтобы отыскать для меня близ Иеговы луч света, который он иногда ниспосылает на чело своего пророка. Когда я захочу узнать будущее, захочу возвыситься над людьми, твой голос, увы, уже не ответит мне. Ты для меня была одновременно и той, кого я люблю, и гением-помощником, а теперь у меня осталась только возлюбленная, и еще…

– Ах, ты в нерешительности! – воскликнула Лоренца. – Я вижу в твоем сердце сомнение, оно словно черное пятно!

– Ты всегда будешь любить меня, Лоренца?

– Всегда!

Бальзамо приложил ладонь ко лбу.

– Ну что ж, пусть, – прошептал он. – Хотя…

И он замер, поглощенный пришедшей ему мыслью.

– Но разве она так уж необходима мне? – продолжал он. – Разве она единственная на свете? Она сделает меня счастливым, а другая сделает меня богатым и могущественным. У Андреа тот же дар, она тоже ясновидица, как ты. Андреа молода, чиста, невинна, и я не влюблен в нее, а между тем во сне Андреа так же покорна мне, как ты. Андреа станет жертвой, вполне готовой заменить тебя, станет той душой, на которой я смогу проводить опыты. Она залетает во мрак неведомого так же далеко, как ты, а может быть, еще дальше. Андреа! Я беру тебя в свое царство. Лоренца, приди в мои объятия! Ты будешь моей возлюбленной и владычицей. С Андреа я буду могуществен, а с Лоренцей – счастлив. Лишь с этого часа жизнь моя становится полной, и, если не считать бессмертия, я исполнил мечту Альтотаса. Если не считать бессмертия, я равен богам!

И он подхватил Лоренцу, которая приникла к его бурно вздымающейся груди, как плющ приникает к дубу.

129. ЛЮБОВЬ

Для Бальзамо началась новая жизнь, какой до сей поры он не знал в своем деятельном, бурном, превратном существовании. Уже три дня как он не ведал ни гнева, ни страхов, ни ревности, три дня как не слышал разговоров о политике, заговорах и заговорщиках. Рядом с Лоренцей, которую он не покидал ни на секунду, он забывал обо всем на свете. Эта странная, безмерная любовь, словно витавшая над человеческой природой, любовь, полная восторгов и тайн, призрачная любовь – ведь Бальзамо не мог скрывать от себя, что одним-единственным словом он способен превратить свою нежную возлюбленную в неумолимого врага, – любовь, вырванная у ненависти благодаря необъяснимой прихоти природы или науки, насыщала его блаженством, схожим в одно и то же время с изумлением и исступлением.

Не раз в эти три дня Бальзамо, очнувшись от любовного дурмана, пристально всматривался в свою неизменно улыбающуюся, неизменно восторженную подругу: ведь отныне ее существование, сотворенное им, было смесью искусственной жизни и упоения, сна и обмана, и теперь, когда он видел ее такой спокойной, ласковой, счастливой, называвшей его самыми нежными именами, грезившей вслух о сокровенных наслаждениях, он не раз задавал себе вопрос, а не прогневается ли Бог на нового Титана [100]100
  То есть нового Прометея, похитившего у богов тайну огня.


[Закрыть], пытающегося вырвать у него его тайны, не подаст ли Лоренце мысль обмануть своего друга, усыпить его бдительность, а потом бежать и вновь явиться к нему, но уже в облике мстительной Эвмениды [101]101
  Эвмениды, или Эриннии (греч. миф.) – богини мщения, обитательницы Аида.


[Закрыть].

В такие моменты Бальзамо не раз случалось усомниться в знании, унаследованном от древних времен, достоверность которого подтверждалась лишь отдельными примерами.

Однако вскоре неугасающее пламя, пламя ее любви, неутихающая жажда ласк убеждали его.

«Если бы Лоренца притворялась, если бы хотела сбежать от меня, – думал он, – она искала бы поводов удалить меня, нашла бы причины остаться в одиночестве, а меж тем ничего этого нет; руки ее удерживают меня, словно неразрывная цепь, пламенный взгляд говорит: „Не уходи“, нежный голос шепчет: „Будь со мной“».

И Бальзамо вновь обретал уверенность в себе и в своем тайном знании.

Да и впрямь, почему магический секрет, на котором зиждется все его могущество, должен вдруг ни с того ни с сего превратиться в тень, достойную лишь растаять в небытии, словно забытое воспоминание или дым угасшего костра? Что же касается его, то Лоренца никогда еще не была так прозорлива, так ясновидяща: она мгновенно воспринимала любую мысль, возникавшую у него в мозгу, либо чувство, волнующее его сердце.

Оставалось выяснить одно – не является ли эта прозорливость лишь следствием душевного созвучия, ограничивается ли она только кругом, заключающим Бальзамо и Лоренцу, очерченным их любовью и заполненным ее светом, и способны ли очи души этой новой Евы, очи, столь проницательные прежде, до ее грехопадения, и теперь провидеть сквозь мрак.

Однако Бальзамо боялся произвести решающий опыт, он лишь надеялся, и надежда увенчивала его, растворявшегося в своем счастье, звездной короной.

Иногда Лоренца с кроткой печалью говорила ему:

– Ашарат, ты думаешь о другой женщине, о женщине Севера, женщине со светлыми волосами и голубыми глазами. Ах, Ашарат, в твоих мыслях эта женщина всегда идет рядом со мной.

Бальзамо с нежностью спрашивал Лоренцу:

– И ты видишь это во мне?

– Да, так же ясно, как если бы я смотрела в зеркало.

– Но тогда ты должна знать, с любовью ли я думаю о ней. Читай же в моем сердце, милая Лоренца!

– Нет, – качая головой, отвечала Лоренца, – я знаю, ты не любишь ее, но ты делишь свои мысли между нами, как в те времена, когда Лоренца Феличани терзала тебя, та злая Лоренца, которая теперь спит и не хочет просыпаться.

– О нет, любовь моя, – вскричал Бальзамо, – я думаю лишь о тебе, во всяком случае, в сердце моем только ты! Разве я теперь не забыл обо всем, разве не забросил опыты, политику, труды?

– И совершенно зря, – возразила Лоренца. – Я могла бы помогать тебе в твоих трудах.

– Каким образом?

– Разве ты не запирался на целые часы у себя в лаборатории?

– Да, но теперь я отказался от этих бесполезных опытов. То были бы часы, вычеркнутые из моей жизни, потому что в это время я не видел бы тебя.

– А почему бы мне не быть рядом с тобой в твоих трудах, как и в любви? Почему бы мне не сделать тебя всемогущим так же, как я делаю тебя счастливым?

– Потому что моя Лоренца прекрасна, и с этим никто не посмеет спорить, но она ничего не знает. Красоту и любовь дарит Бог, но знания дает одна лишь наука.

– Душа знает все.

– Так, значит, ты действительно видишь глазами души?

– Да.

– И сможешь быть моим проводником в поисках философского камня?

– Несомненно.

– Тогда идем.

И Бальзамо, обняв Лоренцу за талию, повел ее в лабораторию.

Огромная печь, к которой уже четыре дня никто не подходил, погасла.

На решетках стояли остывшие тигли.

Лоренца смотрела на все эти странные инструменты, последние изощрения умирающей алхимии, без всякого удивления: казалось, ей было известно назначение каждого из них.

– Ты пытаешься получить золото? – с улыбкой спросила она.

– Да.

– А в тиглях препараты на разных ступенях?

– Да, только они все брошены и пропали, но я ничуть о них не жалею.

– И совершенно прав: твое золото всегда будет оказываться всего лишь окрашенным меркурием [102]102
  В алхимической терминологии название ртути.


[Закрыть]. Возможно, тебе и удастся сделать его твердым, но преобразовать – нет.

– Но разве нельзя сделать золото?

– Нет.

– Однако же Даниил Трансильванский продал Козимо Первому [103]103
  Козимо I Медичи (1537–1574) – великий герцог Тосканский с 1569 г.


[Закрыть]за двадцать тысяч дукатов рецепт превращения металлов.

– Даниил Трансильванский надул Козимо Первого.

– А саксонец Пайкен, приговоренный к смерти Карлом Вторым [104]104
  Карл II Стюарт (1630–1685) – король Англии в 1660–1685 гг.


[Закрыть], купил себе жизнь, превратив свинцовый слиток в золотой, который потянул на сорок дукатов, и из части этого золота была выбита медаль к вящей славе искусного алхимика.

– Искусный алхимик оказался искусным фокусником. Он подменил свинец золотым слитком. Для тебя, Ашарат, самый верный способ получать золото – это переплавлять в слитки, как ты это и делаешь, сокровища, которые твои рабы доставляют тебе со всех четырех сторон света.

Бальзамо задумался.

– Выходит, трансмутация [105]105
  Алхимический термин, означающий превращение одного металла в другой, а в конечном счете в золото.


[Закрыть]металлов невозможна? – спросил он.

– Невозможна.

– Ну а алмазы? – поинтересовался Бальзамо.

– Алмазы – другое дело.

– Значит, алмаз сделать можно?

– Да, потому что получение алмаза не означает трансмутации одного вещества в другое, а всегда лишь простое видоизменение одного и того же известного элемента.

– И ты знаешь элемент, из которого состоит алмаз?

– Разумеется. Алмаз – это кристаллизованный уголь.

Пораженный Бальзамо замер. Ослепительный, неожиданный, небывалой яркости свет вспыхнул у него перед глазами, и он, словно боясь ослепнуть, прикрыл их рукой.

– Господи, – пробормотал он. – Господи, ты без меры даришь меня, значит, мне грозит какая-то беда. Господи, какое же драгоценное кольцо бросить мне в море [106]106
  По древнегреческому преданию тиран острова Самос Поликрат, добившись больших успехов в политике и на войне, бросил в море любимый перстень в знак благодарности богам, но боги отвергли жертву, перстень был выловлен рыбаком, а Поликрат кончил жизнь на кресте. В переносном смысле – примета: «берегись слишком многих удач – они предвещают беду».


[Закрыть], чтобы отвести твою ревность? Достаточно, Лоренца, на сегодня достаточно.

– Но разве я не принадлежу тебе? Говори мне, приказывай.

– Да, да, принадлежишь, но пойдем, пойдем.

Бальзамо увлек Лоренцу из лаборатории, прошел через комнату, украшенную шкурами, и, не обратив внимания на легкий скрип, раздававшийся наверху, провел ее в комнату с зарешеченными окнами.

– Ну как, любимый мой Бальзамо, доволен ты своей Лоренцей?

– О, да, – ответил он.

– Чего же ты боишься? Скажи мне.

Бальзамо молитвенно сложил руки и с выражением ужаса, которое вряд ли заметил бы наблюдатель, непривычный читать в его душе, взглянул на Лоренцу.

– А я ведь едва не убил этого ангела, – пробормотал он, – и сам едва не умер от отчаяния, решая задачу, как стать одновременно могущественным и счастливым. Я забыл, что пределы возможного всегда шире горизонта, очерченного нынешним состоянием науки, что большинство истин, ставших общим достоянием, поначалу почитались пустыми мечтаниями. Я думал, что знаю все, а ничего не знал!

Лоренца улыбнулась.

– Ах, Лоренца, – продолжал Бальзамо, – наконец-то осуществился таинственный замысел Творца, создавшего женщину из плоти мужчины и заповедавшего иметь только одно сердце на двоих! Для меня возродилась Ева, которая будет думать в лад со мной и жизнь которой висит на нити, что я держу в своей руке. Боже мой, это слишком для одного человека, и я изнемогаю под бременем твоей доброты.

Он опустился на колени и с восторгом припал к Лоренце, которая улыбалась ему неземной улыбкой.

– Нет! – воскликнул он. – Ты никогда не покинешь меня, под защитой твоего взгляда, что проницает тьму, я буду жить в полной безопасности, ты поможешь мне в многотрудных изысканиях, которым ты одна и можешь способствовать, в чем я только что убедился. И если я не могу делать золото, поскольку золото – однородный, простой элемент, ты скажешь мне, в какой части сотворенного им мира Господь укрывает его, скажешь, где покоятся древние сокровища, которые поглотили океанские глубины. Твоими очами я увижу, как круглится жемчужина в перламутровой раковине, как родится высокая человеческая мысль под нечистым покровом плоти. Твоими ушами я услышу беззвучный ход червя в земле и шаги крадущегося ко мне врага. Я буду равен величием Богу, но стократ счастливей, потому что Бог, будучи всемогущ, одинок в своем божественном величии и не делит ни с каким существом, божественным, подобно ему, своего всемогущества, которое составляет его природу.

А Лоренца, продолжая улыбаться, отвечала на слова Бальзамо пылкими ласками.

– И все-таки, Ашарат, – прошептала она, словно обладала способностью читать любую мысль, тревожившую мозг ее возлюбленного, – ты до сих пор сомневаешься. Ты сомневаешься, смогу ли я преодолеть границу круга нашей любви, сомневаешься, смогу ли я видеть на расстоянии. Правда, ты утешаешь себя, говоря, что если не увижу я, увидит она.

– Кто, она?

– Женщина со светлыми волосами. Хочешь, я скажу тебе ее имя?

– Хочу.

– Подожди… Андреа.

– Верно. Да, ты читаешь в моих мыслях. Но у меня остается последнее опасение. Ты все так же способна видеть на расстоянии, даже если перед тобой находятся материальные преграды?

– Проверь меня.

– Дай мне руку, Лоренца.

Лоренца порывисто протянула Бальзамо руку.

– Ты можешь последовать за мной?

– Куда угодно.

– Идем.

И Бальзамо мысленно покинул улицу Сен-Клод и мысленно повел за собой Лоренцу.

– Где мы? – спросил он у нее.

– Мы на горе, – ответила она.

– Да, правильно, – дрожа от радости, подтвердил Бальзамо. – Что ты видишь?

– Прямо перед собой? Слева? Справа?

– Прямо перед собой.

– Вижу широкую долину, по одну сторону лес, по другую – город, их разделяет река, которая протекает мимо большого замка и исчезает за горизонтом.