Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

121. КАТАЛЕПСИЯ

Беспамятство пришло к Андреа не вдруг, как можно заключить из нашего повествования, но постепенно, и сейчас мы попытаемся описать, как это было.

Оставшись в одиночестве, покинутая, охваченная тем внутренним холодом, который всегда приходит на смену мучительным потрясениям нервной системы, Андреа вскоре зашаталась и задрожала, словно перед началом эпилептического припадка.

Жильбер по-прежнему не сводил с нее глаз; он замер на месте, наклонившись вперед и затаив дыхание. Разумеется, Жильбер, понятая не имевший о явлении магнетизма, не отдавал себе отчета в том, что девушка погружена в сон, что над ее волей учинили насилие. Из ее диалога с Бальзамо он ничего или почти ничего не расслышал. Он только видел, что уже во второй раз, сперва в Таверне, теперь в Трианоне, девушка повиновалась призыву этого человека, который имеет над ней такую ужасную и непостижимую власть; короче говоря, для Жильбера все сводилось к тому, что у м-ль Андреа есть любовник или, во всяком случае, любимый человек, с которым она встречается по ночам.

Хотя Андреа и Бальзамо беседовали тихо, но со стороны их диалог напоминал ссору. Бальзамо, который, обезумев, умчался сломя голову, был похож на отчаявшегося любовника, Андреа, застывшая в одиночестве и безмолвная, – на покинутую любовницу.

И тут Жильбер увидел, как девушка зашаталась, повернулась, ломая руки, кругом, затем издала несколько хриплых стонов, которые, казалось, раздирали ее измученную грудь; она, вернее, организм ее пытался отбросить этот неровный поток флюидов, который она, погруженная в магнетический сон, воспринимала благодаря своему дару ясновидения, как это было нами описано в предыдущей главе.

Но натура девушки оказалась побеждена: Андреа не в силах была ускользнуть от мысленного приказа Бальзамо, забывшего, что ясновидящая все еще находится в его воле. Она не могла разорвать эти нерасторжимые таинственные путы, связывавшие ее по рукам и ногам; пытаясь освободиться, она забилась в конвульсиях, как бились некогда пифии перед треножником на глазах у толпы паломников, собиравшихся под колоннами храма в ожидании ответа на свои вопросы.

Потеряв равновесие, Андреа с горестным стоном повалилась на песок, словно сраженная громом, который в ту же минуту грянул с небес.

Но не успела она коснуться земли, как Жильбер с гибкостью и проворством тигра устремился к ней, подхватил ее на руки и как перышко понес ее в комнату, которую она оставила, повинуясь зову Бальзамо, и где горела свеча у разобранной постели.

Все двери на пути Жильбера были отворены настежь, как их оставила Андреа.

Войдя, он наткнулся на кушетку и тут же уложил на нее холодную и безжизненную Андреа.

От прикосновения к этому бесчувственному телу он весь вспыхнул; нервы его были натянуты как струны, кровь бурлила.

Однако первая его мысль была невинна и целомудренна: прежде всего следовало вернуть к жизни эту прекрасную статую; он поискал глазами графин, чтобы брызнуть в лицо девушке водой.

Рука его уже тянулась к тонкому горлышку хрустального кувшина, как вдруг ему почудилось, что деревянная лестница, ведущая в комнату Андреа, заскрипела под чьей-то уверенной и легкой поступью.

Это не могла быть Николь: она сбежала с г-ном Босиром; не был это и Бальзамо: он умчался во весь дух верхом на своем Джериде.

Это был кто-то совсем посторонний.

Если Жильбера застанут здесь, он будет изгнан. Андреа для него словно испанская королева, к которой не смеет прикоснуться ни один подданный даже ради спасения ее жизни.

Все эти мысли, подобно колючим обжигающим градинам, вонзались в рассудок Жильбера за тот миг, пока неведомый посетитель поднялся еще на одну ступеньку.

Из-за бушевавшей в небе грозы Жильбер не мог рассчитать, откуда доносятся шаги; однако юноша, одаренный необычайным хладнокровием и крайним благоразумием, понял, что оставаться здесь ему ни в коем случае нельзя и, самое главное, нельзя допустить, чтобы его обнаружили.

Он быстро задул свечу, освещавшую Андреа, и юркнул в каморку Николь. Оттуда он мог сквозь застекленную дверь видеть и комнату Андреа, и переднюю.

В передней на подставке теплился ночник. Сперва Жильберу пришло в голову, что надо бы и его задуть, как свечу, но на это не было времени; шаги уже зазвучали на паркете коридора, уже слышалось чье-то приглушенное дыхание, и вот темная человеческая фигура выросла на пороге, осторожно скользнула в переднюю и затворила дверь, закрыв ее за собой на засов.

Жильбер едва успел прошмыгнуть в каморку Николь и притворить за собой застекленную дверь.

Затаив дыхание, юноша прижался лицом к стеклу и навострил уши.

В тучах торжественно громыхала гроза, тяжелые капли дождя стучали в окна комнаты и коридора; окно коридора забыли затворить, и теперь оно скрипело на петлях и время от времени громко хлопало под напором ветра, врывавшегося из сада.

Но Жильберу нипочем было смятение, охватившее природу, его не волновал чудовищный шум, доносившийся извне; всеми силами, всей душой он сосредоточился на наблюдении, а предметом наблюдения был ночной посетитель.

Этот посетитель пересек переднюю, прошел в двух шагах от Жильбера и без колебания вступил в комнату.

Жильберу было видно, как он ощупью пробирается к постели Андреа, как удивленно всплескивает руками, обнаружив, что в постели пусто, и почти сразу же нащупывает на столе свечу.

Свеча упала; Жильбер слышал, как разбилась, опрокинувшись на мраморную столешницу, хрустальная розетка подсвечника.

Тогда вошедший дважды приглушенным голосом позвал:

– Николь! Николь!

«При чем тут Николь? – изумился Жильбер у себя в убежище. – Почему этот человек зовет Николь, а не Андреа?»

Однако, не получив отклика на свой зов, незнакомец поднял с пола свечу и на цыпочках удалился в переднюю, чтобы зажечь свечу от ночника.

Теперь Жильбер мог сосредоточить все внимание на этом непостижимом ночном посетителе; он готов был взглядом просверлить стену, так хотелось ему рассмотреть этого человека.

Внезапно Жильбер задрожал и попятился, хоть и без того был надежно укрыт.

В неверном свете двух свечей дрожащий и чуть живой от ужаса Жильбер узнал в человеке, державшем в руках подсвечник, самого короля.

Теперь все для него разъяснилось: и бегство Николь, и деньги, которые она считала вдвоем с Босиром, и незапертая дверь, и все ухищрения Ришелье, и маневры Таверне, словом, вся таинственная и зловещая интрига, сплетенная вокруг девушки.

Теперь Жильберу было понятно, почему король звал Николь – та была посредницей в этом злодеянии, добровольным Иудой; она продала и предала свою хозяйку.

Но когда Жильберу открылось, зачем король явился в эту комнатку, что должно сейчас произойти у него на глазах, кровь хлынула ему в голову и ослепила его.

Ему хотелось закричать; но страх, невольное, причудливое, непреодолимое чувство страха перед человеком, который в глазах Жильбера был по-прежнему исполнен величия, ибо звался королем Франции, сдавило ему горло и поразило немотой.

Тем временем Людовик XV со свечой в руке вернулся в комнату.

Едва ступив на порог, он сразу заметил Андреа; в белом муслиновом пеньюаре, который почти не прикрывал ее наготы, Андреа распростерлась на кушетке, уронив голову на изголовье; одна ее нога лежала на подушке, другая, обнаженная и окоченевшая, опустилась на ковер.

Это зрелище заставило короля улыбнуться. Пламя свечи осветило зловещую усмешку, и тут же лицо Андреа осветилось усмешкой, почти столь же недоброй, как королевская.

Людовик XV пробормотал несколько слов, которые Жильбер принял за любовные излияния; поставив подсвечник на стол и оглянувшись на грозовое небо в окне, он опустился на колени перед девушкой и поцеловал ей руку. Жильбер утер пот, струившийся у него по лбу. Андреа была неподвижна.

Король заключил ее ледяную руку в свою, желая согреть; другой рукой приобняв ее прекрасный, тонкий стан, он склонился над девушкой, желая шепнуть ей на ухо какой-нибудь любовный пустячок из тех, что нашептывают спящим красоткам.

Его лицо склонилось над нею так близко, что коснулось лица Андреа.

Жильбер пошарил по карманам и вздохнул с облегчением, нащупав в куртке рукоять длинного ножа, которым он подрезал ветви грабов в парке.

Лицо Андреа было таким же ледяным, как рука.

Король встал, глаза его скользнули по обнаженной ноге девушки, белоснежной и крошечной, словно ножка Золушки. Король взял эту ножку в руки и содрогнулся. Она была холодна, как у мраморной статуи.

Юноша, для которого вожделение короля было посягательством на то, что принадлежало ему, Жильберу, при виде этой полуобнаженной красы заскрежетал зубами и открыл нож, который ранее держал сложенным.

Но король отдернул пальцы от ножки Андреа, как перед этим отдернул их от ее лица и руки; его озадачил сон девушки, который он сперва приписал было ухищрениям кокетства, и теперь он раздумывал, чем объясняется этот смертельный холод, сковавший ее члены, и спрашивал себя, бьется ли сердце в этом прекрасном теле, если ноги, руки и лицо так холодны.

Он приподнял пеньюар Андреа, обнажил ее девственную грудь и боязливым и в то же время циничным движением руки нащупал сердце, которое было немо в этой ледяной груди, округлостью и белизной соперничавшей с алебастром.

Жильбер застыл в дверях с ножом в руке, с пылающими глазами, стиснув зубы; он решился, если король продолжит свои поползновения, заколоть его и заколоться самому.

Внезапно вся мебель в комнате, даже кушетка, перед которой стоял на коленях король, заходила ходуном от ужасающего раската грома; фиолетовая вспышка молнии, словно окутанной серой, озарила лицо Андреа пронзительным безжизненным светом, и Людовик XV, испуганный ее бледностью, неподвижностью и безмолвием, попятился, бормоча:

– Ей-богу, да она же мертва!

Король содрогнулся при мысли, что целовал труп. Он снова взял свечу и в ее неверном свете еще раз оглядел Андреа. При виде ее посиневших губ, темных кругов вокруг глаз, разметавшихся волос, груди, не вздымавшейся от дыхания, он издал вопль, уронил подсвечник, затрясся и, пошатываясь как пьяный, ринулся в переднюю, от страха наткнувшись по дороге на стену.

Слышно было, как он торопливо спускается по лестнице, потом под его шагами заскрипел песок на садовых дорожках; но вскоре ветер, бушевавший в поднебесье и безжалостно терзавший деревья, заглушил эти звуки своим бурным и мощным дыханием.

Тогда безгласный и мрачный Жильбер с ножом в руке выбрался из своего укрытия. Он остановился на пороге комнаты Андреа и несколько мгновений всматривался в прекрасную девушку, скованную глубоким сном.

Брошенная на пол свеча догорала на ковре, освещая нежную и тонкую ножку прекрасной покойницы.

Жильбер медленно сложил нож; на лице его проступило выражение неумолимой решимости; затем он подошел к двери, за которой скрылся король, и прислушался.

Он слушал довольно долго.

Потом он, как прежде это сделал король, затворил дверь и задвинул засов.

Затем задул ночник в передней.

И наконец с тою же неспешностью, с тем же угрюмым огнем в глазах вернулся в спальню Андреа и наступил ногой на свечу, оплывавшую на паркете.

Внезапная темнота скрыла зловещую улыбку, искривившую его губы.

– Андреа! Андреа! – прошептал он. – Я поклялся, что в третий раз, когда ты окажешься в моей власти, ты не ускользнешь от меня так легко, как в первый и во второй. Андреа! Андреа! Ты уличила меня в том, что я сочинил роман – ужасный роман, и ему нужно ужасное завершение.

И, простирая вперед руки, он пошел прямо к кушетке, на которой, по-прежнему холодная, недвижная и бесчувственная, была простерта Андреа.

122. ВОЛЯ

Мы видели, как ускакал Бальзамо.

Джерид нес его с быстротой молнии. Всадник, бледный от ужаса и нетерпения, пригнулся к развевающейся гриве коня, его полуоткрытые губы впивали воздух, со свистом рассекаемый грудью Джерида, подобно воде перед носом корабля.

Позади него призрачными видениями исчезали деревья и дома. Он почти не замечал, как обгонял какую-нибудь тяжелую повозку, поскрипывавшую на осях и влекомую пятью мощными лошадьми, пугавшимися, когда мимо них проносился этот живой метеор, в котором они не признавали себе подобного.

Таким образом Бальзамо проделал не менее лье, и голова его так пылала, глаза сверкали таким блеском, горячее дыхание с таким хрипом вырывалось из груди, что нынешние поэты сравнили бы его с теми грозными божествами, пышущими огнем и паром, что приводят в движение тяжкие и дымные махины и гонят их по железным дорогам. Конь и всадник промчались через Версаль за несколько секунд; редкие прохожие на улицах успевали заметить только искры, сыпавшиеся из-под копыт. Еще одно лье осталось позади; Джерид одолел эти два лье за какую-нибудь четверть часа, но четверть часа показалась Бальзамо вечностью.

Внезапно в мозгу у него вспыхнула некая мысль. Он на всем скаку остановил коня, и тот, словно откованный из железа, застыл на подрагивающих ногах.

Затем задние ноги Джерида подогнулись, передние погрузились в песок.

Всадник и скакун на мгновение перевели дух.

Дыша всей грудью, Бальзамо поднял голову.

Потом он провел платком по вискам, с которых струился пот, и, раздувая ноздри навстречу ночному ветерку, бросил в темноту следующие слова:

– О несчастный безумец, ни бег твоего коня, ни пыл твоего желания не в силах обогнать молнию или электрический разряд; но у тебя нет иного выхода, чтобы предотвратить беду, нависшую над твоей головой; ты должен действовать мгновенно, нанести удар не теряя ни секунды, употребить свою мощь на то, чтобы у создания, которого ты опасаешься, подкосились ноги, язык прилип к гортани; ты должен на расстоянии погрузить ее в тот непобедимый сон, который вернет тебе господство над рабыней, разорвавшей свои цепи. О, если мне удастся снова привести ее к повиновению…

И Бальзамо, скрипнув зубами, безнадежно махнул рукой.

– Увы, как бы ты ни напрягал свою волю, Бальзамо, как бы ты ни спешил, – воскликнул он. – Лоренца уже добралась до места; она заговорит с минуты на минуту; быть может, она уже дает показания. О, презренная женщина! Любой казни было бы мало, чтобы тебя покарать! Полно, полно, – продолжал он, нахмурив брови, устремив взгляд в пространство и обхватив подбородок ладонью, – посмотрим, что такое наука, звук пустой или живая сила; обладает она могуществом или нет. Я так хочу! Попробуем… Лоренца, Лоренца! Спи, я так хочу! Лоренца, где бы ты сейчас ни была, спи, спи, я так хочу, я этого требую!

О нет, нет, – безнадежно пробормотал он, – я лгу, нет, я не верю; я не смею надеяться, а между тем главное – это непреклонная воля. Да, но желание мое твердо, в нем слились все силы моей души. Пронзай же воздух, моя непобедимая воля, прорывайся сквозь все потоки враждебных или безразличных желаний; пройди через стены, подобно пушечному ядру; достигни ее, где бы она ни была; лети, ударь, сокруши. Лоренца, Лоренца, спи – такова моя воля! Лоренца, безмолвствуй – я так хочу!

Так несколько мгновений он напрягал свою мысль, сосредоточенную на одной цели, стараясь, чтобы его воля поглубже отпечаталась в мозгу, словно это облегчало ей путь к Парижу; затем, прекратив эти таинственные усилия, в которых, несомненно, участвовал каждый атом его существа, одушевленный Богом, владыкой всего сущего, Бальзамо, все еще стиснув зубы и сжимая кулаки, снова тронул поводья, но не стал горячить Джерида ни коленом, ни шпорой.

Казалось, Бальзамо пытается убедить самого себя.

Благородный скакун продолжил путь неспешной рысцой, пользуясь молчаливым разрешением хозяина; с присущим его породе изяществом он почти беззвучно касался копытом булыжной мостовой – так легка была его поступь.

Между тем Бальзамо, который мог бы показаться растерянным поверхностному наблюдателю, был занят тем, что составлял в уме план обороны; к тому времени, когда Джерид ступил на мостовые Севра, план был готов.

Перед решеткой парка Бальзамо остановился и стал озираться, словно кого-то ждал.

В самом деле, из ворот тотчас выступила какая-то фигура и приблизилась к нему.

– Это ты, Фриц? – спросил Бальзамо.

– Да, хозяин.

– Разузнал?

– Да.

– Где госпожа Дюбарри, в Париже или в Люсьенне?

– В Париже.

Бальзамо поднял торжествующий взгляд к небесам.

– Как ты приехал?

– На Султане.

– Где он?

– На том постоялом дворе.

– Под седлом?

– Под седлом.

– Хорошо, будь наготове.

Фриц пошел за Султаном и отвязал его. То был один из надежных добродушных коней немецкой породы, что могут утомиться во время долгого и тяжкого перехода, но идут вперед, покуда у них достанет дыхания, а хозяин не позабудет дать им шпоры.

Фриц подъехал к Бальзамо.

Тот писал при свете фонаря, горевшего здесь всю ночь заботами служителей зла, которые вершили под покровом тьмы свои фискальные предприятия.

– Поезжай в Париж, – сказал Бальзамо, – и передай эту записку в собственные руки госпоже Дюбарри, где бы она ни была; на это тебе дается полчаса, а затем возвращайся на улицу Сен-Клод и жди госпожу Лоренцу: она непременно должна вернуться домой. Впустишь ее, не говоря ни слова и не чиня ей ни малейшего неудовольствия; теперь ступай и помни, что должен исполнить мое поручение за полчаса.

– Слушаюсь, – отвечал Фриц. – Все будет исполнено.

С этими словами он пришпорил Султана, стегнул его хлыстом, и конь, изумленный непривычной строгостью, с жалобным храпом рванул в галоп.

Что до Бальзамо, то он, мало-помалу приходя в себя, пустился по дороге, ведущей в Париж, и, когда спустя три четверти часа въехал в город, лицо у него было отдохнувшее, а взгляд спокойный, вернее, задумчивый.

Бальзамо был прав: как ни спешил Джерид, проворный сын пустыни, а все же он не поспевал, и только воля Бальзамо могла сравняться скоростью с Лоренцей, ускользнувшей из заточения.

От улицы Сен-Клод она пошла к бульвару и, свернув направо, вскоре завидела стены Бастилии; но Лоренца, вечно сидевшая взаперти, не знала Парижа; к тому же первой ее целью было убежать подальше от проклятого дома, который был для нее тюремной камерой; мщение она отложила на потом.

Итак, она углубилась в Сент-Антуанское предместье, не помня себя от волнения и спешки, как вдруг к ней приблизился молодой человек, который уже несколько минут шел за нею, удивленно на нее поглядывая.

В самом деле, Лоренца, итальянка из римского пригорода, чуть не всю жизнь провела в исключительных условиях, не имея понятия об общепринятых правилах моды, нарядах и обычаях своего времени; по платью ее можно было принять скорее за жительницу Востока, нежели за европейку: на ней всегда были роскошные, свободные одеяния, и она весьма мало походила на тех очаровательных затянутых куколок с осиными талиями и удлиненными корсажами, в облаке шелка и муслина, под которым почти невозможно было отыскать девичий стан, поскольку мода повелевала им казаться эфирными созданиями.

Поэтому из всего, что составляло наряд француженки в ту пору, Лоренца сохранила, а вернее позаимствовала только туфельки на каблуках в два пальца вышиной, немыслимую обувь, выставлявшую напоказ изгиб ноги и изящество лодыжек; однако в эти не слишком мифологические времена Аретузам, обутым в такие туфельки, не так-то легко было убежать от преследовавших их Алфеев [85]85
  В греческой мифологии нимфа, в которую влюбился речной бог Алфей. Убегая от него, Аретуза взмолилась о помощи к богам и была превращена ими в источник


[Закрыть].

Итак, Алфей, преследовавший нашу Аретузу, с легкостью догнал ее; под ее атласными и кружевными юбками он разглядел дивные ножки; под мантильей, которую она накинула на голову и обернула вокруг шеи, – ненапудренные волосы и глаза, сверкающие необычным огнем; он решил, что Лоренца перерядилась не то для маскарада, не то для любовного свидания и, не найдя фиакра, пешком торопится в какой-нибудь уединенный домик в предместье, где ее ждет воздыхатель.

Итак, он нагнал Лоренцу, пошел рядом с ней и, сняв шляпу, произнес:

– Боже мой, сударыня, в таких туфельках вы далеко не уйдете. Не угодно ли опереться на мою руку, покуда мы не отыщем экипаж, а затем я провожу вас, куда вам будет угодно.

Лоренца порывисто обернулась, смерила глубоким взглядом черных глаз человека, сделавшего ей предложение, которое многие женщины сочли бы дерзостью, и, остановившись, ответила:

– Да, я согласна.

Молодой человек галантно подставил ей руку.

– Куда мы направимся, сударыня? – осведомился он.

– В дом начальника полиции.

Молодой человек вздрогнул.

– К господину де Сартину? – переспросил он.

– Я не знаю, как его зовут; возможно, его имя господин де Сартин, но я желаю видеть начальника полиции.

Молодой человек призадумался.

Ему почудилось нечто подозрительное в этой женщине, одетой по-восточному, которая в восемь часов вечера бежит по парижским улицам со шкатулкой в руках и спрашивает, где расположен дом начальника полиции, а сама идет в противоположном направлении.

– Ах, черт побери! – воскликнул он. – Дом господина начальника полиции совсем в другой стороне.

– Где же?

– В Сен-Жерменском предместье.

– А как добраться до Сен-Жерменского предместья?

– Вам сюда, – отвечал молодой человек по-прежнему вежливо, но куда холоднее, – и, если вам угодно, первая же карета, которая нам встретится…

– Да-да, мне нужна карета, ваша правда.

Молодой человек довел Лоренцу до бульвара и подозвал фиакр, ехавший им навстречу.

– Куда вас отвезти, сударыня? – спросил кучер.

– В дом господина де Сартина, – отвечал молодой человек.

Его вежливости или, вернее, удивления еще достало на то, чтобы распахнуть перед дамой дверцу, затем он поклонился Лоренце, помог ей сесть в карету и посмотрел ей вслед, как смотрят вслед сновидению.

Кучер, исполненный трепета перед грозным именем, хлестнул лошадей и отправился, куда было велено.

Когда Лоренца пересекла Королевскую площадь, погруженная в магнетический сон Андреа увидела ее и рассказала о ней Бальзамо.

Через двадцать минут Лоренца была у входа в особняк.

– Подождать вас, сударыня? – осведомился кучер.

– Да, – машинально ответила Лоренца.

И легкой поступью устремилась под своды роскошного здания.