Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)

162. ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» ЖИЛЬБЕРА

Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу со всей очевидностью доказывали, что кто-то проник в дом и похитил ребенка. Но кого обвинять? У него не было никаких улик.

Филипп так хорошо знал своего отца, что заподозрил его в участии в этом деле. Г-н де Таверне считал, что отец ребенка – Людовик XV; для него ребенок был драгоценным живым свидетельством того, что король изменил г-же Дюбарри. По всей видимости, барон полагал, что рано или поздно Андреа снова войдет в милость и тогда готова будет любой ценой вернуть себе средство к грядущему преуспеянию.

Эти размышления, основывавшиеся на знании отцовского характера, который совсем недавно проявил себя во всей красе, немного утешили Филиппа: он решил, что сумеет вернуть ребенка, поскольку знает похитителей.

Итак, он подкараулил в восемь утра доктора Луи и, прохаживаясь с ним по улице взад и вперед, рассказал ему о чудовищном событии минувшей ночи.

Доктор был человек здравомыслящий: он осмотрел следы в саду и по размышлении пришел к выводу, что предположения Филиппа похожи на правду.

– Я знаю, что за человек барон, – сказал он, – и полагаю, что он способен на эту низость. Но не может ли быть такого, что младенец был похищен под влиянием иных, более непосредственных побуждений?

– Каких, доктор?

– Его мог похитить отец.

– Да, я тоже об этом думал! – воскликнул Филипп. – Но у этого несчастного нет ни гроша за душой; он сумасшедший, фанатик; сейчас он в бегах и, скорее всего, боится даже моей тени. Не будем обманываться, доктор, презренный негодяй совершил это преступление случайно; но теперь, когда ярость моя уже проходит, хоть я по-прежнему ненавижу этого злодея, я предпочел бы никогда больше его не встречать, не то я убью его. Полагаю, что его терзают угрызения совести, и в этом его наказание; надеюсь, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже, чем моя шпага.

– Не будем больше об этом, – промолвил доктор.

– Мой дорогой и бесценный друг, я прошу только вашего согласия на последний обман: прежде всего нужно успокоить Андреа; скажите ей, что беспокоились за здоровье младенца и вернулись за ним ночью, чтобы отвезти его к кормилице. Эта басня – первое, что пришло мне в голову, когда я искал, что сказать сестре.

– Хорошо, скажу. Но вы будете искать ребенка?

– У меня есть средство его найти. Я решил уехать из Франции. Андреа поступит в монастырь Сен-Дени, а я поеду к господину де Таверне, скажу ему, что мне все известно, и заставлю признаться, где он спрятал ребенка. Я припугну его угрозой публичного разоблачения, угрозой вмешательства ее высочества дофины.

– А что вы сделаете с ребенком? Ведь ваша сестра будет в монастыре?

– Поручу его кормилице, какую вы мне порекомендуете. Потом отдам в школу, а когда он вырастет, будет жить со мной, если я к тому времени еще буду жив.

– И вы полагаете, что ваша сестра согласится на разлуку с вами и со своим ребенком?

– Андреа согласится на все, чего я потребую. Она знает, что я был у ее высочества, что заручился словом дофины; она не станет толкать меня на шаг, который выглядел бы как непочтительность по отношению к нашей покровительнице.

– Прошу вас, пойдемте к бедной матери, – сказал доктор.

И он направился прямо к Андреа, которая сладко дремала утешенная заботами Филиппа.

Первыми ее словами был вопрос, обращенный к доктору, чье лицо уже расплылось в радостной улыбке, которая должна была служить ответом молодой женщине.

Андреа тут же совершенно успокоилась и с этой минуты начала так быстро поправляться, что десять дней спустя уже встала и погуляла по оранжерее в тот час, когда солнце нагрело стекла.

В тот самый день, когда состоялась эта прогулка, Филипп, уезжавший на несколько дней, вернулся домой на улицу Цапли с таким удрученным видом, что доктор, отворивший ему дверь, сразу почуял беду.

– Что случилось? – спросил он. – Барон отказывается вернуть ребенка?

– У барона был приступ лихорадки, – отвечал Филипп, – которая приковала его к постели через три дня после его отъезда из Парижа; когда я появился, лихорадка шла на убыль; я принял эту болезнь за хитрость, за притворство, даже за доказательство его причастности к похищению. Я настаивал, угрожал, но господин де Таверне поклялся мне на распятии, что понятия не имеет, о чем я ему толкую.

– Значит, вы ничего не разузнали в поездке?

– Ничего, доктор.

– И вы уверены, что барон сказал вам правду?

– Почти уверен.

– Он оказался хитрее вас и не выдал вам своей тайны.

– Я пригрозил, что прибегну к вмешательству ее высочества дофины, и тут барон побледнел. «Погубите меня, если вам угодно, – сказал он, – покройте бесчестьем своего отца и себя; но это жестокое сумасбродство ничем вам не поможет. Я ничего не знаю о том, что вы мне тут толкуете».

– И вы?

– И я уехал, отчаявшись что-либо узнать.

Тут Филипп услышал голос Андреа:

– Неужели Филипп вернулся?

– О Господи, это она! Что я ей скажу? – прошептал Филипп.

– Молчите! – повелительно произнес доктор.

Андреа вошла в комнату и радостно устремилась к брату; от ее ласкового поцелуя сердце у Филиппа болезненно сжалось.

– Итак, где же ты был? – спросила она.

– Сперва я был у отца, как и говорил тебе.

– Господин барон здоров?

– Да, Андреа, здоров, но я побывал не только у него. Я виделся с несколькими людьми, содействующими твоему устройству в Сен-Дени. Слава Богу, теперь все готово: ты выздоровела и можешь вполне трезво и рассудительно распорядиться своим будущим.

Андреа подошла к брату и с нежной улыбкой сказала:

– Любезный друг мой, мое будущее меня больше не заботит, да и никого не должно заботить. Для меня теперь важно только будущее моего ребенка, и я посвящу себя только сыну, которого дал мне Бог. Таково мое незыблемое решение, я приняла его, едва ко мне вернулись силы, а вместе с ними способность здраво рассуждать. Жить ради сына, жить, быть может, испытывая лишения, даже трудясь, если понадобится, но не расставаться с ним ни днем, ни ночью, – вот будущее, которое я себе назначила. Отказываюсь от монастыря, отрекаюсь от эгоизма: я принадлежу сыну, Богу я не нужна.

Доктор взглянул на Филиппа, словно говоря: «Вот видите! Я вас предупреждал».

– Сестра! – воскликнул молодой человек. – Сестра, что ты такое говоришь?

– Не вини меня, Филипп, не думай, что это прихоть слабой и суетной женщины; я тебя не обременю, я ничего от тебя не потребую.

– Но послушай, Андреа, я не могу оставаться во Франции, мне необходимо уехать: у меня нет состояния, нет никакого будущего; я мирился бы с тем, что оставляю тебя в стенах божьей обители, но в миру, в нищете, в трудах… Подумай о себе, Андреа.

– Я все предусмотрела. Я всей душой люблю тебя, Филипп, но если ты меня покинешь, я сумею подавить в себе рыдания и стану жить затворницей вдвоем с сыном.

Доктор подошел поближе.

– Вы увлекаетесь, – сказал он, – вы словно в горячке.

– Ах, доктор, да как же иначе? Материнство – это самая настоящая горячка. Но эту горячку ниспослал мне Господь. Пока дитя будет во мне нуждаться, я буду упорствовать в своем решении.

Внезапно Филипп и доктор обменялись взглядом.

– Дитя мое, – первым начал доктор, – я не слишком красноречивый прорицатель, но помнится мне, что Богу неугодно, чтобы люди питали чрезмерно пылкую приязнь к себе подобным.

– Да, сестра, – подтвердил Филипп.

– Полагаю, доктор, что Бог не запрещает матери горячо любить свое дитя?

– Простите, дочь моя, но как философ, как практикующий врач я попытаюсь измерить пропасть, которую разверзает теолог перед страстями человеческими. Всякому велению свыше следует искать объяснение, причем не только духовное, потому что здесь подчас требуется недоступная нам проницательность, но и телесное, физическое. Богу не угодно, чтобы мать чрезмерно любила свое дитя, потому что дитя – хрупкая, нежная былинка, оно подвержено любой хвори, любому страданию; страстно любить столь эфемерное существо – значит, обрекать себя на отчаяние.

– Доктор, – прошептала Андреа, – почему вы мне это говорите? И почему вы, Филипп, смотрите на меня с таким состраданием? Почему вы так побледнели?

– Дорогая Андреа, – перебил молодой человек, – послушайтесь моего нежного дружеского совета: теперь, когда здоровье ваше окрепло, поступите как можно скорее в обитель Сен-Дени.

– Нет! Я же сказала вам: я не расстанусь с сыном.

– Пока вы будете ему нужны, – ласково сказал доктор.

– Боже мой! – воскликнула Андреа. – Что случилось? Скажите! Что-то недоброе, ужасное?

– Осторожнее, – шепнул доктор на ухо Филиппу, – она еще слишком слаба для подобного удара.

– Ты не отвечаешь, брат? Объясни мне, что стряслось.

– Дорогая сестра, ты знаешь, что на обратном пути я заехал в Пуэн-дю-Жур к кормилице, у которой находится твой сын.

– Да… Так что же?

– Младенец немного прихворнул.

– Прихворнул? Мой малютка? Маргарита, скорее, скорее, карету! Я поеду проведаю сына.

– Это невозможно! – воскликнул доктор. – Вы не в состоянии выходить из дому, вы не перенесете поездки в карете.

– Еще нынче утром вы говорили мне, что это вполне мне по силам; вы говорили, что завтра, когда Филипп вернется, я поеду к моему сыночку.

– Я поспешил с обещанием.

– Вы меня обманывали?

Врач молчал.

– Маргарита! – повторила Андреа. – Вы должны меня слушаться! Карету!

– Ты себя погубишь этим, – вмешался Филипп.

– Вот и пускай погублю! Я не так уж дорожу жизнью.

Маргарита, не двигалась с места, переводя взгляд с хозяйки на хозяина, с хозяина на доктора.

– Ну? Я приказываю! – выкрикнула Андреа, залившись внезапным румянцем.

– Сестра, дорогая!

– Ничего больше не желаю слушать; если мне не подадут экипаж, я пойду пешком.

– Андреа, – порывисто сказал Филипп, обнимая ее, – нет, ты не поедешь, тебе незачем туда ехать.

– Мой ребенок умер! – беззвучно прошептала молодая женщина, уронив руки вдоль кресла, на которое ее усадили Филипп и доктор.

Вместо ответа Филипп поцеловал ее холодную безжизненную руку. Мало-помалу оцепенение покинуло Андреа: она уронила голову на грудь и разразилась обильными слезами.

– Богу было угодно, – произнес Филипп, – обрушить на нас это новое горе; такова была воля Бога, великого и справедливого, Бога, который, быть может, предназначил тебе иную судьбу; кто знает, не счел ли Господь, что это дитя было бы для тебя незаслуженной карой.

– Но тогда, – всхлипывая, спросила бедная мать, – зачем Бог заставил страдать это безвинное создание?

– Бог не заставил его страдать, дитя мое, – возразил доктор. – Младенец умер в самую ночь своего рождения. Вам не следует сожалеть о нем больше, чем о тени, которая промелькнула и исчезла.

– А крик, который я слышала?

– Был его прощанием с жизнью.

Андреа закрыла лицо руками, а двое мужчин, обменявшись многозначительными взглядами, мысленно одобрили друг друга за эту святую ложь.

Внезапно вошла Маргарита с письмом в руках. Письмо было адресовано Андреа. Оно было надписано:

«Мадемуазель Андреа де Таверне, улица Цапли, первые ворота, считая от улицы Платриер».

Филипп показал письмо доктору поверх головы Андреа, которая уже не плакала и вся ушла в свое горе.

«Кто мог ей сюда написать? – размышлял Филипп. – Никто не знает ее адреса, только отец, но это не его почерк».

– Дайте ей письмо, – обратился к нему доктор, – это отвлечет ее от задумчивости, в которую она погрузилась так глубоко, что это меня тревожит.

– Возьми, Андреа, – произнес Филипп, – тебе письмо.

Бездумным, безвольным движением, нисколько не удивившись, Андреа разорвала конверт и, утерев глаза, развернула письмо, собираясь прочесть; но едва она пробежала глазами три строчки, содержавшиеся в нем, как испустила громкий вопль, вскочила, как безумная, а потом тяжело, словно статуя, упала без чувств на руки подбежавшей Маргарите.

Филипп подобрал письмо и прочел:

«В море, 15 декабря 17…

Я уезжаю, изгнанный Вами; больше Вы меня не увидите, но с собой я увез мое дитя, и никогда оно не назовет Вас матерью!

Жильбер».

Взревев от ярости, Филипп скомкал письмо.

– Я почти готов был простить ему злодеяние, совершенное случайно, – скрежеща зубами, проговорил он. – Но умышленное злодейство будет наказано. Клянусь твоим разбитым сердцем, Андреа, что убью презренного негодяя, как только он предстанет передо мной. Даст Бог, я его повстречаю, потому что он превысил меру… Доктор, Андреа приходит в себя?

– Да, да!

– Завтра же, доктор, сестра должна удалиться в монастырь Сен-Дени; послезавтра мне нужно быть в ближайшем морском порту. Негодяй бежал. Я его настигну. И потом, я должен отнять у него ребенка. Какой порт ближе всего, доктор?

– Гавр.

– Через тридцать шесть часов я буду в Гавре, – откликнулся Филипп.

163. НА БОРТУ

С этой минуты в доме Андреа стало тихо и уныло как в могиле.

Известие о смерти сына чуть было не убило молодую мать. Оно сделалось бы для нее тем безмолвным, бесконечным горем, которое постепенно подтачивает силы. Письмо Жильбера оказалось жестоким ударом, но удар этот пробудил в благородной душе Андреа те силы и чувства, что способны были еще ее защитить.

Очнувшись, она поискала глазами брата, и ярость, которую она прочла у него в глазах, стала для нее новым источником мужества.

Она дождалась, пока силы вернулись к ней настолько, чтобы голос не дрожал, и, взяв Филиппа за руку, сказала:

– Друг мой, нынче утром вы говорили мне, что благодаря ее высочеству дофине мне предоставлена келья в монастыре Сен-Дени.

– Да, Андреа.

– Будьте добры, отвезите меня туда сегодня же.

– Благодарю вас, сестра.

– Что до вас, доктор, – продолжала Андреа, – никакой благодарности не достанет, чтобы вознаградить вас за вашу доброту, преданность, милосердие. Вам воздастся не на земле, доктор.

Она подошла к нему и поцеловала.

– В этом медальоне, – сказала она, – вы увидите мой портрет, который заказала моя матушка, когда мне было два года; наверное, здесь я похожа на сына; примите его, доктор, пускай он напоминает вам иногда о ребенке, которого вы принимали, и о матери, которую спасли своими заботами.

Андреа высказала все это недрогнувшим голосом и сразу стала собираться в дорогу; уже в шесть часов вечера она, не смея поднять голову, проходила сквозь дверцу, которая вела из приемной внутрь монастыря Сен-Дени; Филипп, сам не в силах справиться со своими чувствами, мысленно прощался с ней сквозь решетку – быть может, навсегда.

Вдруг бедную Андреа оставили силы; она бегом бросилась назад к брату, протягивая к нему руки; он тоже простер руки к сестре. Так они обнялись, несмотря на разделявшую их холодную преграду, и слезы, катившиеся по их горящим щекам, смешались.

– Прощай! Прощай! – шептала Андреа, обливаясь горючими слезами.

– Прощай! – отвечал Филипп, не давая воли отчаянию.

– Если когда-нибудь ты найдешь моего сына, – совсем тихо проговорила Андреа, – сделай так, чтобы я поцеловала его, прежде чем умру.

– Не беспокойся… Прощай! Прощай!

Андреа вырвалась из рук брата и, поддерживаемая послушницей, побрела, оглядываясь на Филиппа, в густую монастырскую тьму.

Сперва он еще видел ее, кивал ей, а потом махал платком. Наконец из темной галереи до него долетело ее последнее прости. Затем со зловещим стуком захлопнулась железная дверь, и все было кончено.

Филипп выехал прямо из Сен-Дени на почтовой лошади; приторочив вещевой мешок к седлу, он скакал всю ночь, весь день и на другую ночь прибыл в Гавр. Он заночевал в первом постоялом дворе, какой повстречался ему на пути, а наутро чуть свет уже расспрашивал в порту, когда отплывет первый корабль в Америку.

Ему ответили, что в этот же день в Нью-Йорк отправляется бриг «Адонис». Филипп обратился к капитану, который занимался последними приготовлениями, и, уплатив за проезд, был принят на борт пассажиром; затем, в последний раз написав дофине письмо, в котором свидетельствовал свою покорнейшую преданность и признательность, он велел перенести багаж в свою каюту и в час прилива сам поднялся на борт.

Часы на башне Франциска I прозвонили четыре раза, когда «Адонис», развернув фок и марсели, вышел из фарватера. Море было темно-синее, небо у горизонта уже окрасилось в красный цвет. Облокотясь на релинги, Филипп, успевший уже раскланяться с немногими пассажирами, своими попутчиками, смотрел на берега Франции, которые покрывались фиолетовой дымкой, между тем как бриг все больше распускал паруса, брал курс все правее и наконец, обогнув мыс Эв, вышел в открытое море.

Вскоре Филипп ничего уже не видел – ни берегов Франции, ни пассажиров, ни океана. Все обволокла своими огромными крылами темная ночь, и молодой человек удалился к себе в каюту, где, лежа на койке, перечел черновик письма к дофине, письма, похожего более на молитву, обращенную к Создателю, чем на прощальное послание, обращенное к одному из его созданий.

«Ваше высочество, – писал он, – я удаляюсь от Вас без надежды, без опоры в жизни, сожалея о том, что так мало послужил будущей своей королеве. Меня ждут морские бури и ураганы, а Вы остаетесь среди тягот и опасностей, коими чревато управление государством. Юная, прекрасная, всеми любимая, окруженная почтением друзей и обожанием слуг, Вы забудете человека, которого мановение Вашей царственной руки вознесло над толпой; я же не забуду Вас никогда; ныне я еду в Новый Свет, дабы научиться, как лучше послужить Вам, когда Вы взойдете на трон. Вверяю Вам свою сестру, бедный покинутый цветок; единственным лучом солнца для нее будет Ваш взгляд. Соблаговолите время от времени снисходить до нее и, радуясь жизни, наслаждаясь могуществом, внемля единодушным хвалам, помните, заклинаю Вас, о том, что Вас благословляет изгнанник, которого Вы более не услышите и который, быть может, никогда уже Вас не увидит».

Когда Филипп дочитывал последние слова, сердце у него сжалось: унылое поскрипывание снастей, сливавшееся с ропотом волн, что на бегу разбивались об иллюминатор, навеяло бы тоску и на самого жизнерадостного человека.

Ночь тянулась долго и мучительно. Утренний визит капитана также не прибавил Филиппу бодрости. Капитан сообщил, что большинство пассажиров боятся морской болезни и сидят по каютам и что плавание обещает быть коротким, но нелегким по причине сильного ветра.

С первого дня Филипп завел обыкновение обедать вместе с капитаном, завтрак заказывать к себе в каюту, и поскольку он тоже не был достаточно закален для превратностей морского путешествия, то по нескольку часов в день проводил на верхней палубе, завернувшись в свой длинный офицерский плащ. Оставшееся время он проводил, обдумывая план дальнейшей жизни и читая серьезные книги для поддержания духа. Иногда он встречался с попутчиками по плаванию. В их числе были две дамы, ехавшие в Северную Америку получать наследство, и четверо мужчин, из коих один, человек уже немолодой, путешествовал с двумя сыновьями. Таковы были пассажиры кают первого класса. Кроме них, Филипп заметил как-то нескольких людей более простонародного облика; они ничем не привлекли его внимания.

Мало-помалу Филипп свыкся со своей болью, и душа его вновь стала ясна, как небеса над головой. Погожие дни, безоблачные и безбурные, напомнили путешественникам, что корабль приближается к умеренным широтам. Теперь они все больше времени проводили на палубе; и Филипп, который взял себе за правило ни с кем не поддерживать знакомства и от всех, даже от капитана, скрыл свое имя из опасения, как бы его не втянули в нежелательный для него разговор, даже по ночам, сидя в каюте, различал иногда чьи-то шаги у себя над головой; ему даже слышался голос капитана, который, вероятно, прогуливался с кем-то из пассажиров. Из-за этого Филипп не желал подниматься на палубу. Он открывал свой иллюминатор, чтобы глотнуть свежего воздуха, и ждал завтрашнего дня.

Лишь один раз, не слыша ни шагов, ни голосов, он поднялся ночью на палубу. Воздух был теплый, небо затянуто облаками, и в струе, тянувшейся за кораблем, среди завихрений пены вспыхивали крохотные фосфоресцирующие огоньки. Вероятно, пассажирам эта ночь показалась слишком темной и ненастной; на полуюте не видно было ни души. Лишь впереди, в носовой части корабля, прислоняясь к бушприту, маячила черная тень, погруженная не то в дремоту, не то в задумчивость, Филипп едва различал ее в сумраке; то был, судя по всему, какой-нибудь бедный изгнанник, который, глядя вперед, стремился к берегам Америки, меж тем как сам Филипп душой оставался во французском порту.

Филипп долго смотрел на этого путешественника, с головой ушедшего в созерцание; потом его пробрал утренний холодок; он уже готов был вернуться к себе в каюту. Тем временем пассажир у бушприта тоже оглядел небо, начинавшее уже светлеть. Филипп услышал шаги капитана и обернулся.

– Вышли подышать, капитан? – сказал он.

– Я встаю в это время, сударь.

– Как видите, ваши пассажиры вас опередили.

– Вы-то опередили, верно, да ведь офицеры сродни морякам – они тоже встают рано.

– Ну не только я, – возразил Филипп. – Видите, вон там какой-то человек замечтался, это ведь один из ваших пассажиров, не так ли?

Капитан взглянул и как будто удивился.

– Кто он? – спросил Филипп.

– Один… один коммерсант, – нехотя отвечал капитан.

– Он спешит навстречу богатству, – понизил голос Филипп, – и ему кажется, что корабль плывет слишком медленно.

Вместо ответа капитан направился к одинокому пассажиру и сказал ему несколько слов; затем Филипп увидел, как тот спустился вниз, в помещение между палубами.

– Вы развеяли его грезы, – заметил Филипп капитану, когда тот вернулся к нему, – а ведь он мне ничуть не мешал.

– Нет, сударь, я предупредил его, что в этих местах утренний холод бывает опасен, а у пассажиров второго класса в отличие от вас нет теплых плащей.

– Где мы сейчас, капитан?

– Сударь, завтра мы увидим Азорские острова и на одном из них пополним запас пресной воды, поскольку скоро станет очень жарко.