Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

137. ОБМОРОКИ АНДРЕА

Придя в себя и обдумав то, что он назвал своим несчастьем, Таверне понял: пришел момент пойти и потребовать разъяснений у той, кто была первейшей причиной стольких тревог.

И вот, кипя от гнева и негодования, он направился к обители Андреа.

Андреа же в это время как раз накладывала последние штрихи на свой туалет, стараясь закрепить за ушами две непокорные пряди.

Шаги отца в прихожей она услыхала, когда с книгой под мышкой выходила из двери своей комнаты.

– Доброе утро, Андреа, – приветствовал ее г-н де Таверне. – Вы уходите?

– Да, отец.

– Одна?

– Как видите.

– Вы все еще одна?

– После исчезновения Николь я еще не успела нанять горничную.

– Но вы же не можете одеваться сами. Андреа, вы вредите себе: женщина, которая одета, как вы, не будет иметь успеха при дворе. Я вам советовал совершенно другое.

– Простите, отец, но меня ждет ее высочество.

– Предупреждаю вас, Андреа, – не слушал ее отец, все больше распаляясь от собственных слов, – предупреждаю вас, мадемуазель: при вашей простоте вы доведете дело до того, что над вами будут смеяться.

– Отец…

– Смех убивает всюду, а уж тем более при дворе.

– Я подумаю, отец. Но сейчас ее высочество дофина простит мне, что я одета недостаточно элегантно, поскольку я торопилась к ней, и ей это известно.

– Ладно, ступайте и, прошу вас, возвращайтесь, как только освободитесь: мне нужно поговорить с вами об одном важном деле.

– Хорошо, отец, – ответила Андреа.

Она было хотела пройти мимо барона, не отрывавшего от нее взгляда.

– Постойте, постойте! – закричал он. – Вы не можете выйти в таком виде, мадемуазель, вы забыли нарумяниться. Вы отвратительно бледны.

– Бледна? – остановилась Андреа.

– Послушайте, о чем вы думаете, когда смотритесь в зеркало? Щеки у вас белее воска, а под глазами черные круги. Нет, мадемуазель, в таком виде из дома не выходят, если только не хотят напугать людей.

– Отец, у меня уже нет времени заниматься туалетом.

– Это чудовищно, поистине чудовищно! – вскричал Таверне, пожимая плечами. – Наверное, в мире существует лишь одна подобная женщина, и это моя дочь! Какое невезение! Андреа! Андреа!

Но Андреа уже спустилась по лестнице.

Она обернулась.

– Скажите тогда хотя бы, – крикнул Таверне, – что вы больны. Раз вы не желаете быть красивой, постарайтесь хотя бы внушить сочувствие.

– Это мне будет очень легко, отец. Я скажу, что больна, ничуть не солгав, так как действительно чувствую себя очень плохо.

– Превосходно, лучше некуда. Только этого нам не хватает… больна… – пробурчал Таверне, а потом выругался сквозь зубы: – Черт бы побрал всех недотрог!

Он возвратился в комнату дочери и произвел тщательный обыск, пытаясь найти хоть что-нибудь, чем можно было бы подкрепить свои предположения и сделать выводы.

Андреа меж тем пересекла эспланаду и шла мимо цветника. Время от времени она запрокидывала голову, пытаясь вдохнуть свежего воздуха: запах распустившихся цветов томил ее и вызывал дурноту.

Ощущая головокружение, борясь с непонятным недомоганием, Андреа неверным шагом добрела до передних Трианона, где на пороге кабинета дофины встретила г-жу де Ноайль, которая уже с первых слов дала ей понять, что она опаздывает и что ее ждут.

Аббат ***, официальный чтец принцессы, завтракал с ее королевским высочеством, которая часто удостаивала подобной милости приближенных к ней лиц.

Аббат нахваливал булочки с маслом, которые немецкие хозяйки так ловко умеют накладывать горкой вокруг чашки кофе со сливками.

Вместо того, чтобы читать, аббат болтал, сообщая принцессе последние венские новости, которые он почерпнул у газетчиков и дипломатов, поскольку в ту эпоху политика делалась в открытую и, право же, ничуть не хуже, чем в тайных вертепах канцелярий, так что кабинету нередко случалось узнавать новости от господ из Пале-Рояля, где угадывались, а зачастую и придумывались шахматные ходы Версаля.

Аббат толковал в основном о последних слухах насчет тайного возмущения из-за дороговизны зерна, возмущения, которое г-н де Сартин подавил в самом зародыше, препроводив в Бастилию, как говорят, пятерку самых крупных спекулянтов.

Вошла Андреа. У дофины тоже бывали дни дурного настроения и мигреней; аббат рассказывал занимательные вещи, и после такого разговора один вид принесенной Андреа книги нагонял на принцессу тоску.

Поэтому она тоже заметила чтице, что не следует опаздывать, добавив, что всякая вещь, как бы прекрасна она ни была, хороша лишь во благовремение.

Сконфуженная выговором, тем паче несправедливым, Андреа ничего не ответила, хотя могла бы сказать в оправдание, что ее задержал отец и что ей пришлось идти очень медленно, так как она дурно чувствует себя.

Однако смущенная, подавленная, она опустила голову и вдруг, словно умирая, закрыла глаза и пошатнулась.

Не окажись рядом г-жи де Ноайль, она бы упала.

– До чего же вы не умеете держать себя! – прошипела г-жа Этикет.

Андреа промолчала.

– Герцогиня, но ей же дурно! – воскликнула дофина и вскочила, намереваясь подбежать к Андреа.

– Нет, нет, ваше высочество, – мгновенно ответила Андреа, глаза которой были полны слез, – мне хорошо, верней, уже лучше.

– Да вы посмотрите, герцогиня, она белей полотна! О, это я виновата, я наворчала на вас. Бедное дитя, сядьте же, я вам велю.

– Ваше высочество…

– Я вам приказываю!.. Аббат, уступите свой стул.

Андреа села, и мало-помалу под воздействием заботливой доброты принцессы в голове у нее прояснилось, щеки порозовели.

– Ну что, мадемуазель, вы теперь способны читать? – спросила дофина.

– О, разумеется… надеюсь.

Андреа раскрыла книгу на том месте, где остановилась вчера, и, стараясь, чтобы голос ее звучал благозвучно и внятно, принялась читать.

Однако к концу третьей страницы черные точки, плавающие у нее перед глазами, закружились, заплясали, и она перестала различать буквы.

Андреа вновь залилась бледностью, на груди и на лбу у нее выступил холодный пот, а черные круги под глазами, за которые г-н де Таверне так корил ее, увеличились до такой степени, что дофина, поднявшая голову при заминке в чтении, воскликнула:

– Опять! Герцогиня, да посмотрите же, она действительно больна, она теряет сознание.

На сей раз дофина сама подала девушке флакон нюхательной соли. Придя в себя, Андреа попробовала вновь взяться за книгу, но не смогла: руки у нее тряслись от нервной дрожи, которую несколько минут ничем не удавалось остановить.

– Герцогиня, Андреа решительно нездорова, – сказала дофина, – и мне не хотелось бы ухудшать ее состояние, задерживая ее здесь.

– Да, мадемуазель следует побыстрей уйти к себе, – согласилась г-жа де Ноайль.

– А почему побыстрей?

– Потому что, – присев в глубоком реверансе, отвечала статс-дама, – это очень похоже на начало оспы.

– Оспы?

– Да, дурнота, обмороки, судороги.

Аббат явно понял из высказывания г-жи де Ноайль, какой опасности он подвергается, так как тихонько встал со стула и, пользуясь тем, что из-за обморока Андреа на него не обращают внимания, сбежал на цыпочках, да так ловко, что никто не заметил его исчезновения.

Андреа же, видя, что дофине приходится заниматься ею, почувствовала себя настолько неудобно из-за доставляемого беспокойства, что это помогло ей собраться с силами, а верней, собрать волю и подойти к окну, чтобы вдохнуть воздуха.

– Нет, дорогая Андреа, вам необходим не только свежий воздух, – заметила дофина. – Ступайте-ка к себе, я велю вас проводить.

– О, ваше высочество, – воскликнула Андреа, – уверяю вас, ко мне уже вполне вернулись силы. Я прекрасно дойду сама, если ваше высочество соблаговолит меня отпустить.

– Да, да, и можете быть спокойны, никто больше не станет вас бранить, раз уж вы, лукавое создание, так впечатлительны, – заверила дофина.

Андреа, растроганная сестринской добротою принцессы, поцеловала ей руку и вышла из комнаты; дофина с тревогой проводила ее взглядом.

Когда Андреа уже спустилась с крыльца, Мария-Антуанетта крикнула ей из окна:

– Мадемуазель, не стоит сразу же возвращаться к себе, прогуляйтесь немножко по парку – солнце пойдет вам на пользу.

– О, ваше высочество, как вы добры! – пролепетала Андреа.

– Да, будьте добры, по пути пошлите ко мне аббата, который занимается ботаническими изысканиями вон там, у клумбы с голландскими тюльпанами.

Андреа, чтобы дойти до аббата, вынуждена была сделать крюк, пересечь весь цветник.

Она шла, понурив голову, тяжелую и затуманенную из-за странного нездоровья, мучившего ее с самого утра, и не обращала внимания ни на птиц, которые перепархивали с кустов на белые буки, ни на пчел, жужжавших над тимьяном и сиренью.

Она даже не замечала, что шагах в двадцати от нее разговаривают двое мужчин и один из них следит за нею взволнованным и тревожным взглядом.

То были Жильбер и г-н де Жюсьё.

Первый, опершись на лопату, слушал наставления ученого профессора, как следует поливать нежные растения, чтобы вода не застаивалась, а вся уходила в землю.

Жильбер, казалось, жадно внимал наставлениям, и г-н де Жюсьё находил вполне естественной подобную жажду знаний, тем паче что именно за демонстрацию этого способа он нередко удостаивался рукоплесканий от слушателей вовремя публичных лекций. Так разве для бедного помощника садовника не бесценная удача получить знания от столь высокоученого знатока да еще на лоне природы?

– Вот посмотрите, мой мальчик, – толковал г-н де Жюсьё, – здесь перед вами четыре основных типа почвы, и я, если бы захотел, обнаружил еще десяток других, смешанных с этими четырьмя основными. Но для помощника садовника различать их было бы слишком трудным делом. Цветовод обязан пробовать почву на вкус, как садовник пробует на вкус плоды. Жильбер, вы внимательно слушаете меня?

– Да, сударь, – отвечал Жильбер. Рот у него приоткрылся, взгляд был сосредоточенный, а все потому, что он видел Андреа и со своего места имел возможность наблюдать за нею, не возбуждая сомнений профессора в том, что его уроки выслушиваются и воспринимаются с должным благоговением.

– Чтобы определить тип, – продолжал г-н де Жюсьё, – положите горсточку почвы в соломенную плетенку и капните сверху несколько капель воды, а когда вода профильтруется через почву, попробуйте, какова она на вкус. Пресный, солоноватый или кисловатый привкус либо запах, обусловленный определенными природными веществами, должны в точности соответствовать соку растений, которые вы желаете посадить, поскольку в природе, как утверждает господин Руссо, ваш прежний патрон, все стремится к сходству, уподоблению, однородности.

– О Боже! – вскричал Жильбер, вытягивая руки.

– Что такое?

– Ей плохо, сударь, она теряет сознание!

– Вы что, рехнулись? Кто теряет сознание?

– Она! Она!

– Она?

– Вон та дама, – быстро поправился Жильбер.

Испуг, внезапная бледность, да и слово «она» выдали бы его, если бы г-н де Жюсьё не обернулся посмотреть, куда указывает Жильбер.

Взглянув в этом направлении, г-н де Жюсьё в самом деле увидел Андреа, которая, едва переставляя ноги, плелась по грабовой аллее, а добравшись до скамейки, рухнула на нее и застыла с таким видом, словно вот-вот испустит последний вздох.

То был час, когда король обычно навещал дофину, проходя по пути из Большого Трианона в Малый через фруктовый сад.

Его величество как раз вышел из сада.

В руке он держал золотистый персик, можно сказать чудом так рано созревший, и как подлинный король-эгоист решал вопрос, не лучше ли будет для блага Франции, если этот персик съест он, а не дофина.

Поспешность, с какой г-н де Жюсьё подбежал к Андреа, которую король по слабости зрения едва различал и, естественно, не узнал, сдавленные вопли Жильбера, свидетельствующие о неподдельном ужасе, заставили его величество ускорить шаг.

– Что там такое? – крикнул Людовик XV, приближаясь к аллее.

– Король! – воскликнул г-н де Жюсьё, поддерживая девушку, чтобы она не упала.

– Король, – прошептала девушка и окончательно лишилась чувств.

– Да в чем дело? – повторил Людовик XV. – Женщина? Что с нею?

– Государь, ей дурно.

– Что ж, посмотрим.

– Она без чувств, государь, – пояснил г-н де Жюсьё, указывая на девушку, которую он только что уложил на скамейку.

Король подошел, узнал Андреа и с содроганием воскликнул:

– Опять!.. Но это же ужасно! При такой болезни надо сидеть дома, это просто неприлично каждый день умирать на глазах у всех.

И Людовик XV повернул обратно, дабы пройти в Малый Трианон, и по пути бормотал сквозь зубы разные весьма нелестные для бедняжки Андреа слова.

Г-н де Жюсьё, не ведавший о причинах такого поведения короля, с минуту стоял в остолбенении, потом повернулся, увидел шагах в десяти Жильбера, весь вид которого свидетельствовал о страхе и беспокойстве, и позвал его:

– Иди сюда, Жильбер! У тебя хватит сил отнести мадемуазель де Таверне домой?

– Отнести? Коснуться ее? Нет, нет! Она мне этого никогда не простит!

И он сломя голову убежал, зовя на помощь.

138. ДОКТОР ЛУИ

В нескольких шагах от того места, где Андреа потеряла сознание, работали двое помощников садовника; они прибежали на крики Жильбера и по приказанию г-на де Жюсьё перенесли девушку к ней в комнату; Жильбер, понурив голову, с угрюмым видом следовал за ними, словно убийца, сопровождающий тело погубленной им жертвы.

На крыльце служебного флигеля г-н де Жюсьё отпустил садовников; Андреа открыла глаза.

Громкие голоса и суматоха, свидетельствовавшие, что произошло какое-то событие, заставили г-на де Таверне выйти из комнаты; он увидел, как его дочь, еще нетвердо стоящая на ногах, пытается собраться с силами, чтобы с помощью г-на де Жюсьё подняться по ступеням.

Он подбежал к ним, задавая тот же вопрос, что и король:

– В чем дело? В чем дело?

– Ничего, отец, – слабым голосом отвечала Андреа. – У меня недомогание, мигрень.

– Сударь, мадемуазель – ваша дочь? – с поклоном осведомился у барона г-н де Жюсьё.

– Да, сударь.

– В таком случае я не мог бы передать ее в лучшие руки, но, умоляю вас, вызовите врача.

– О, ничего страшного, – прошептала Андреа.

Таверне повторил:

– Конечно, ничего страшного.

– Мне тоже хотелось бы так думать, – заметил г-н де Жюсьё, – но мадемуазель очень бледна.

На этом г-н де Жюсьё откланялся.

Отец и дочь остались одни.

Таверне, у которого, пока Андреа отсутствовала, было достаточно времени поразмыслить, взял дочь за руку, подвел к кушетке, усадил и сам сел рядом с нею.

– Отец, будьте добры, откройте окно, мне не хватает воздуха, – попросила Андреа.

– Я собрался серьезно поговорить с вами, Андреа, а в этой клетке, которую вам отвели под жилье, что ни скажи, все будет слышно на улице. Ну, ничего, я буду говорить тихо.

И он распахнул окошко.

После этого снова сел и наклонился к Андреа.

– Надо признать, – сказал он, – что король, выказавший поначалу к нам такой интерес, ведет себя не слишком-то любезно, оставляя вас жить в этой норе.

– Отец, но ведь вы же знаете, – отвечала Андреа, – что в Трианоне нет апартаментов, это его большой недостаток.

– Когда нет апартаментов для других, – со вкрадчивой улыбкой заметил Таверне, – то с этим, дочь моя, я могу с трудом, но согласиться, но когда их нет для вас, то этого я, простите, понять не могу.

– Вы слишком хорошего мнения обо мне, – улыбнулась Андреа, – но, к сожалению, другие не разделяют его.

– Все, кто вас знает, дочь моя, держатся как раз моего мнения.

Андреа чуть наклонила голову, словно благодаря постороннего человека; надо признаться, что комплименты подобного рода, услышанные из уст отца, несколько обеспокоили ее.

– И потом, – тем же слащавым тоном продолжал Таверне, – м-да… я полагаю, король знает вас?

При этом он сверлил девушку невыносимым инквизиторским взглядом.

– Нет, король почти не знает меня, – самым естественным голосом сообщила Андреа. – Мне кажется, я так мало значу для него.

Услышав это, барон даже подскочил.

– Мало значите! – воскликнул он. – Нет, право, мадемуазель, я не понимаю, как вы можете так говорить! Ей-богу, вы слишком низко себя цените.

Андреа с удивлением взглянула на отца.

– Да, да, – продолжал барон, – я уже говорил вам и повторяю снова: ваша скромность граничит с забвением собственного достоинства.

– Право, сударь, вы все преувеличиваете. Да, король обратил внимание на бедственное положение нашего семейства и соблаговолил что-то сделать нас, но вокруг трона его величества столько несчастных, которые еще ждут щедрот из рук короля, что, вполне естественно, после благодеяний, оказанных нам, должно было наступить забвение.

Таверне пристально посмотрел на дочь, испытывая даже некоторое восхищение ее сдержанностью и непроницаемой скрытностью.

– Ну, хорошо, дорогая Андреа, хорошо, – произнес он, наклоняясь к ней, – и все же ваш отец будет первым просителем, кто обращается к вам, и надеюсь, в этом качестве вы не оттолкнете его.

Теперь Андреа взглянула на него – это был взгляд женщины, требующей объяснений.

– Поймите, – продолжал барон, – мы все просим вас: походатайствуйте за нас, сделайте что-нибудь для своей семьи.

– Но что вы такое говорите? Что я должна сделать? – воскликнула Андреа, пораженная и тоном и смыслом просьбы.

– Ответьте, вы намерены походатайствовать за меня и за вашего брата? Да или нет?

– Сударь, – отвечала Андреа, – я сделаю все, что вы мне прикажете, но, право же, не боитесь ли вы, что мы будем выглядеть слишком алчными? Король уже подарил мне драгоценный убор, стоящий, как вы сказали, больше ста тысяч франков. Кроме того, его величество пообещал моему брату полк. Мы и без того получили значительную часть пожалований, предназначенных для придворных.

Таверне не сумев сдержаться и грубо, пренебрежительно расхохотался.

– Что же, мадемуазель, – поинтересовался он, – вы находите плату достаточной?

– Я понимаю, сударь, ваша служба заслуживает большего, – сказала Андреа.

– Кой черт! – раздраженно воскликнул Таверне. – При чем тут моя служба?

– В таком случае о чем вы тогда говорите?

– Послушайте, вы совершенно напрасно притворяетесь и скрытничаете со мной!

– Господи, да что мне скрывать? – изумилась Андреа.

– Дочь моя, я же все знаю!

– Знаете?

– Поверьте мне, все.

– Что все, сударь?

Андреа невольно залилась краской, как бывает, когда бесцеремонно вторгаются в самое сокровенное.

Почтение к долгу отца удержало Таверне от дальнейших расспросов, которые могли завести чересчур далеко.

– Ну хорошо, как вам будет угодно, – заявил он. – Вы желаете соблюдать сдержанность в том, что вам представляется необходимым хранить в тайне. Пусть будет так. Вы позволите своему отцу и брату погрязнуть в ничтожестве и забвении – пускай. Но попомните мои слова: коль с самого начала отказываться от влияния, влияния никогда не обретешь.

И Таверне резко повернулся на каблуках.

– Сударь, я вас не понимаю, – заметила Андреа.

– Очень хорошо, зато я понимаю, – бросил барон.

– Но этого мало, когда беседуют двое.

– Что ж, постараюсь выражаться ясней. Используйте всю хитрость, присущую вам от природы и являющуюся одним из достоинств нашей семьи, чтобы при первой же представившейся возможности обеспечить будущее ваших родных, да и свое собственное. Как только увидите короля, первым делом скажите ему, что ваш брат до сих пор ждет патента, а вы сами чахнете в конуре, где нет воздуха, нет никакого вида из окна, одним словом, не ставьте себя в глупое положение, выказывая чрезмерную любовь и чрезмерное бескорыстие.

– Но, сударь…

– Сегодня же вечером вы скажете все это королю.

– Но простите, каким образом я увижу его?

– И прибавьте, что его величеству неприлично приходить…

Но в тот момент, когда Таверне готов был произнести самые недвусмысленные слова, которые вызвали бы бурю, что уже собиралась в груди Андреа и привела бы к разъяснению всех тайн, на лестнице послышались шаги.

Таверне умолк и подбежал к перилам взглянуть, кто пришел к его дочери.

Андреа с изумлением увидела, как отец вытянулся по струнке.

Почти в ту же секунду в комнату вошла дофина в сопровождении человека в черном платье, опирающегося на длинную трость.

– Ваше высочество! – воскликнула Андреа и кинулась навстречу дофине, для чего ей пришлось собрать все свои силы.

– Да, бедная моя страдалица, это я, – отвечала дофина. – Я пришла к вам с утешением и с врачом. Входите, доктор. А, господин де Таверне! – заметила принцесса барона. – Ваша дочь нездорова, а вы очень мало заботились о бедняжке.

– Ваше высочество… – пробормотал Таверне.

– Входите, доктор, – повторила дофина с той очаровательной благожелательностью, что была присуща только ей одной. – Войдите, пощупайте ей пульс, посмотрите на ее усталые глаза и скажите, чем больна моя протеже.

– О, ваше высочество, как вы добры! – пробормотала Андреа. – Мне так неудобно принимать ваше королевское высочество…

– В этой конуре, хотите вы сказать? Тем хуже для меня, раз я определила вам такую квартиру. Я подумаю, что можно сделать. А теперь, дорогое дитя, дайте вашу руку господину Луи, это мой хирург, и будьте осторожны: он одновременно и философ, который умеет угадывать, и ученый, который умеет видеть.

Врач, еще молодой человек, умное лицо которого доказывало, что принцесса, представляя его, ничуть не преувеличивала, принялся, едва войдя, разглядывать сперва больную, затем комнату, а под конец странную физиономию отца, на которой отражалось разве что смущение, но никак не беспокойство.

Как ученый, он должен был провести осмотр, но как философ, вполне возможно, обо всем уже догадался.

Доктор Луи довольно долго щупал пульс девушки, спрашивая, что она чувствует.

– Отвращение к любой еде, – отвечала Андреа, – внезапные боли, иногда жар в голове, спазмы, сердцебиение, дурноту.

По мере рассказа Андреа доктор все больше и больше хмурился.

Наконец он опустил ее руку и отвел глаза.

– Ну как, доктор? – спросила дофина. – Quid? [119]119
  Что? (лат.).


[Закрыть]– как говорят участники консилиумов. Это серьезно? Надеюсь, вы не приговариваете бедное дитя к смерти?

Доктор вновь поднял глаза на Андреа и некоторое время молча смотрел на нее.

– Ваше высочество, нездоровье мадемуазель вызвано самыми естественными причинами, – сообщил он.

– Но это опасно?

– Как правило, нисколько, – улыбнулся доктор.

– Очень хорошо, – облегченно вздохнула принцесса. – Только не слишком терзайте ее лечением.

– Ваше высочество, я совсем не буду ее терзать.

– Как! Вы ей не назначите никакого лекарства?

– При болезни мадемуазель в этом совершенно нет нужды.

– Неужели?

– Да, ваше высочество.

– Значит, никакого?

– Никакого.

И, видимо желая избежать более обстоятельных объяснений, доктор попросил у дофины позволения удалиться, сославшись на то, что его ждут больные.

– Ах, доктор, – обратилась к нему дофина, – если вы так говорите не только для того, чтобы успокоить меня, значит, здоровье у меня куда хуже, чем у мадемуазель де Таверне. Прошу вас, не забудьте при сегодняшнем вечернем визите принести мне обещанные вами пилюли, чтобы я могла заснуть.

– Ваше высочество, я приготовлю их сразу же, как только вернусь к себе.

И врач удалился.

Дофина же осталась у своей чтицы.

– Успокойтесь, дорогая Андреа, – сказала она с благожелательной улыбкой, – ваша болезнь совершенно не опасна, потому что доктор Луи ушел, даже не прописав вам никакого лекарства.

– Тем лучше, ваше высочество, – отвечала Андреа, – так как ничто не помешает нести службу у вашего королевского высочества, а именно этого я боялась больше всего. Тем не менее, не в обиду будь сказано ученому доктору, поверьте мне: чувствую я себя весьма скверно.

– Это, должно быть, не слишком серьезная болезнь, простое легкое недомогание, раз врач так спокойно к нему отнесся. Ложитесь и усните, а я пришлю к вам кого-нибудь из прислуги, потому что, как я вижу, вы одна. Господин де Таверне, проводите меня.

Дофина, утешив, как и обещала, свою чтицу, протянула ей руку для поцелуя и вышла.