Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

90. РАЗОЧАРОВАНИЕ

Жан, разъяренный вызовом, с каким барон их покинул, сделал два шага вслед, затем передернул плечами и вернулся к маршалу.

– Вы принимаете у себя эту мразь? – изрек он.

– Э, мой дорогой, вы заблуждаетесь: я выставил эту мразь за дверь.

– Вы знаете, кто этот господин?

– Увы, знаю.

– Хорошо знаете?

– Некий Таверне.

– Господин, который желает подложить свою дочь в постель к королю…

– Да будет вам!

– Который хочет выжить нас и занять наше место, притом добивается этого всеми способами… Да, но Жан начеку, и глаза у Жана острые.

– Вы полагаете, он затеял…

– Помилуйте, да это же яснее ясного! Партия дофина, мой дорогой! У них есть и свой юный наемный убийца…

– Даже так?

– Молодой человек, который натаскан на то, чтобы хватать людей за икры, тот самый, который проткнул шпагой плечо все тому же бедняге Жану…

– Неужели? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? – с притворным удивлением проронил Ришелье.

– Да, мы схватились с ним на почтовой станции, помните?

– Подумать только, какое совпадение: я ведь этого не знал, но отказал ему во всех просьбах; правда, будь я осведомлен, я выгнал бы его, а не просто спровадил… Не беспокойтесь, виконт, теперь этот достойный забияка у меня в руках, и скоро он это почувствует.

– Да, вы можете отбить у него охоту к нападению на большой дороге… А ведь я еще не принес вам своих поздравлений!

– Ах, да, виконт, дело как будто окончательно решено.

– Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?

– От всего сердца.

– Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?

– Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.

– Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!

– Да разве меня не любят?

– У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.

– Его? – с удивлением переспросил Ришелье. – Кого это?..

– А как же, – перебил Жан. – Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого – их высекли, герцог, их высекли!

– Объясните мне…

– Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.

– А, так вы полагаете, что…

– Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.

– Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.

– Я имею в виду господина д'Эгийона, вашего племянника.

– Ну и что же?

– Как это – что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.

– Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?

– Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннетой?

– Вот как! В самом деле?

– Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.

– Вам это известно?

– Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.

– А!

– Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.

– И что с того?

– Да то, что нынче утром, в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д'Эгийона.

– В шесть утра! – с улыбкой воскликнул Ришелье.

– Да.

– Нынче утром?

– Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит, она без ума от вашего племянника.

– Так, так, – потирая руки, продолжал Ришелье, – значит, в шесть утра! Браво, д'Эгийон!

– Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса да и только!

– Чудеса! – отозвался маршал. – В самом деле, чудеса, любезный Жан.

– Итак, вас трое – точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.

Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д'Эгийон.

Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.

Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных, и каждый сам за себя.

«Я свалял большого дурака», – подумалось ему.

– Ну что, д'Эгийон? – с глубоким вздохом осведомился он.

– Что, господин маршал?

– Парламенты получили недурной удар, – слово в слово повторил Ришелье то, что сказал Жан.

Д'Эгийон покраснел.

– Вы знаете? – произнес он.

– Господин виконт все мне рассказал, – отвечал Ришелье, – даже о вашем визите в Люсьенну нынче утром еще до рассвета; ваше назначение – торжество нашей семьи.

– Поверьте, господин маршал, я весьма сожалею о случившемся.

– Что он городит? – спросил Жан, скрестив руки на груди.

– Мы друг друга понимаем, – перебил Ришелье, – мы друг друга понимаем.

– Тем лучше, но я-то ничего не понимаю. О чем это он сожалеет? А! Ну, разумеется? О том, что его не сразу назначили министром, да, да… Конечно же.

– Вот как, определена отсрочка? – воскликнул маршал, чувствуя, как в душе у него возрождается надежда, вечная спутница честолюбцев и влюбленных.

– Да, отсрочка, господин маршал.

– Впрочем, он за нее превосходно вознагражден, – заметил Жан. – Командование лучшим полком в Версале!

– Ах вот оно что, – протянул Ришелье, страдая от второго удара. – Значит, еще и командование полком?

– Пожалуй, господин Дюбарри несколько преувеличивает, – возразил герцог д'Эгийон.

– Но в конце концов какой полк вам предложен?

– Легкий конный.

Ришелье почувствовал, как по его морщинистым щекам разливается бледность.

– Да, конечно, – сказал он с непередаваемой улыбкой, – для столь очаровательного молодого человека это и впрямь пустяк; но что поделаешь, герцог, лучшая девушка на свете может дать только то, что у нее есть, даже если она королевская возлюбленная.

Теперь пришел черед побледнеть д'Эгийону.

Жан любовался превосходными полотнами Мурильо, висевшими у маршала.

Ришелье похлопал племянника по плечу и сказал:

– К счастью, вам обещано быстрое продвижение. Примите мои поздравления, герцог, самые искренние поздравления! Ваша ловкость и искусность в делах равны вашей удачливости. Прощайте, мне теперь недосуг; не забывайте меня на гребне успеха, любезный министр.

Д'Эгийон ответил на это лишь:

– Вы, господин маршал, – это все равно, что я сам, и наоборот.

И, отвесив дяде поклон, он вышел с присущим ему от природы достоинством; он понимал, что угодил в одно из самых затруднительных положений в своей жизни и что его подстерегают еще изрядные опасности.

Едва герцог вышел, Ришелье поспешно сказал Жану, который немногое понял в обмене любезностями между дядюшкой и племянником:

– В д'Эгийоне есть одна превосходная черта – его простодушие, которым я восхищаюсь. Он человек умный и искренний; он знает двор, и притом порядочен, как юная девица.

– И к тому же любит вас! – воскликнул Жан.

– Как барашек.

– Видит Бог, – произнес Жан, – он более достоин называться вашим сыном, чем господин де Фронсак.

– Право, виконт… Право, это так и есть.

Произнося эти слова, Ришелье возбужденно расхаживал вокруг своего кресла; он напряженно искал выхода, но не находил его.

– Ну, графиня, – пробормотал он, – вы мне за это заплатите!

– Маршал, – с проницательным видом изрек Жан, – вчетвером мы составим нечто вроде древней фасции: знаете, такой пучок прутьев, который невозможно переломить.

– Вчетвером? Дорогой господин Жан, как вы это себе мыслите?

– Моя сестра будет представлять силу, д'Эгийон – власть, вы будете подавать мудрые советы, а я за всем присматривать.

– Превосходно! Превосходно!

– Теперь пускай кто-нибудь попробует задеть мою сестру! Я не боюсь никого и ничего.

– Черт побери! – воскликнул Ришелье, у которого внутри все кипело.

– Пускай теперь поищут ей соперницу! – вскричал Жан, опьяненный своими победоносными планами и замыслами.

– О! – вырвалось у Ришелье, который хлопнул кулаком себя по лбу.

– Что такое? Что с вами, дорогой маршал?

– Ничего. Ваша идея лиги кажется мне превосходной.

– Не правда ли?

– Всей душой разделяю ваше мнение.

– Браво!

– А Таверне тоже живет в Трианоне вместе с дочерью?

– Нет, он живет в Париже.

– А дочка у него очень красива, дорогой виконт.

– Да будь она прекрасна, как Клеопатра… или как моя сестра, я больше ее не опасаюсь… с тех пор, как мы заключили союз.

– Вы, кажется, сказали, что Таверне живет в Париже, на улице Сент-Оноре?

– Я не сказал, что на улице Сент-Оноре: он живет на улице Цапли. А вам случайно не пришло в голову, каким образом можно прогнать этого Таверне?

– Кажется, пришло, виконт, кажется, такая мысль у меня есть.

– Вы бесценный человек! А теперь я вас покидаю; помчусь, разведаю, что слышно в городе.

– Что ж, прощайте, виконт… Кстати, вы не назвали мне новых министров.

– О, это все люди временные: Терре, Бертен, уж не помню, кто там еще… Словом, мелочь по сравнению с д'Эгийоном, который вскорости будет первым министром.

«Быть может, не так уж и вскорости», – подумал маршал, на прощание одарив Жана самой благосклонной улыбкой.

Жан ушел. Тут же появился Рафте. Он все слышал и знал, как к этому относиться: все его опасения сбылись. Прекрасно зная своего хозяина, он не сказал ему ни слова.

Он даже не стал звать лакея, а сам раздел Ришелье и отвел его в постель; старый маршал принял пилюлю, которую дал ему секретарь, и тут же лег: его била лихорадка.

Рафте задернул шторы и вышел. Передняя была полна слуг, которые уже сбежались и навострили уши, готовые подслушивать. Рафте отвел в сторону старшего камердинера.

– Хорошенько ухаживай за господином маршалом, – сказал он, – он захворал. Сегодня утром у него было большое огорчение: ему пришлось ослушаться самого короля.

– Ослушаться короля! – вскричал потрясенный камердинер.

– Да, его величество предложил монсеньору портфель министра, но его светлость знал, что это произошло благодаря вмешательству Дюбарри, и отказался. Да, великолепный поступок; парижане должны бы построить триумфальную арку в честь его светлости, но потрясение далось ему нелегко, и наш хозяин заболел. Позаботься о нем как следует!

После этой короткой речи, которая, как он понимал, должна была мгновенно распространиться, Рафте вернулся к себе в кабинет.

Четверть часа спустя весь Версаль знал о доблестном поведении и великодушном патриотизме маршала, а тот почивал глубоким сном на лаврах, которые добыл ему его секретарь.

91. УЖИН В СЕМЕЙНОМ КРУГУ У ДОФИНА

В три часа того же дня м-ль де Таверне вышла из своей спальни, направляясь к дофине, которая имела привычку перед обедом слушать чтение.

Аббат, первый чтец ее королевского высочества, более не исполнял своих обязанностей. С недавних пор он ринулся в высокую политику, принимая участие в дипломатических интригах, к которым у него обнаружился незаурядный дар.

Итак, м-ль де Таверне принарядилась должным образом и отправилась к дофине. Как все обитатели Трианона, она испытывала известные неудобства, которые были следствием несколько поспешного переезда. Она еще ничего не наладила: не нашла прислуги, не перевезла обстановки; временно она пользовалась услугами одной из горничных г-жи де Ноайль, неприступной статс-дамы, которую дофина прозвала «г-жа Этикет».

На Андреа было голубое шелковое платье с удлиненным лифом; талия у нее была перетянута, как у осы. Платье ее спереди распахивалось, позволяя видеть нижнюю юбку из муслина с тремя рядами вышитых оборок; коротенькие рукава, также из вышитого муслина, с фестонами, ниспадавшими с самого плеча, гармонировали с вышитой косынкой в сельском стиле, целомудренно прикрывавшей грудь девушки. Волосы м-ль Андреа были просто подобраны с помощью голубой ленты той же ткани, что и платье; локоны, обрамляя щеки, падали ей на воротник и на плечи длинными и густыми кольцами, оттеняя куда лучше, чем модные в ту эпоху перья, эгретки и кружева ее гордое и скромное лицо с чистой и матовой кожей, которой никогда не касались румяна.

На ходу Андреа натянула белые шелковые митенки на руки с самыми тонкими и округлыми пальчиками, какие только возможно себе представить; острые высокие каблуки ее туфелек из нежно-голубого атласа впечатывались в песок, которым были посыпаны дорожки сада.

Войдя в павильон Трианона, она узнала, что дофина прогуливается по саду с архитектором и старшим садовником. С верхнего этажа доносился визг токарного станка, на котором дофин вытачивал надежный замок для своего любимого сундука.

В поисках дофины Андреа пересекла партер с клумбами, где, несмотря на осеннюю пору, цветы, которые ночью были заботливо прикрыты, подымали теперь свои побледневшие головки навстречу мимолетным лучам солнца, соперничавшего с ними бледностью. Близился вечер, в это время года в шесть часов уже начинает темнеть; младшие садовники уже накрывали стеклянными колпаками самые зябкие растения на грядках.

Идя в обход по аллее вдоль зеленых шеренг стриженых грабов, окруженных кустами бенгальских роз, Андреа внезапно заметила одного из садовников, который, видя ее, разогнулся над своим заступом и отвесил ей более искусный и любезный поклон, чем можно было ожидать от простолюдина.

Она всмотрелась и узнала в подмастерье Жильбера, чьи руки, несмотря на работу, были все еще достаточно белы, чтобы повергнуть в отчаяние г-на де Таверне.

Андреа невольно покраснела; ей показалось, что сама судьба благоволит к Жильберу, если он очутился здесь, в Трианоне.

Жильбер поклонился еще раз, и Андреа на ходу ответила на его поклон.

Но, будучи прямодушным и честным созданием, она уступила душевному порыву и решила получить ответ на вопрос, мучивший ее неспокойную совесть.

Она вернулась, и Жильбер, который тем временем побелев, мрачно провожал ее взглядом, тут же ожил и одним прыжком подскочил к ней поближе.

– Итак, вы здесь, господин Жильбер? – холодно произнесла Андреа.

– Да, мадемуазель.

– Как вы сюда попали?

– Нужно же как-то жить, мадемуазель, причем жить честно.

– Вам, знаете ли, повезло.

– Да, очень, мадемуазель, – ответствовал Жильбер.

– Как вы сказали?

– Я говорю, мадемуазель, что совершенно согласен с вашими словами: мне и впрямь повезло.

– Кто вас сюда устроил?

– Господин де Жюсьё, мой покровитель.

– Вот как! – изумилась Андреа. – Вы знакомы с господином де Жюсьё?

– Он друг первого моего покровителя, моего наставника господина Руссо.

– Что ж, не падайте духом, господин Жильбер, – сказала Андреа и собралась идти дальше.

– Мадемуазель, ваше здоровье поправляется? – спросил Жильбер дрожащим голосом, который, казалось, проделал трудный путь, идя прямо из сердца, трепетавшего при каждом его звуке.

– Поправляется? Что вы хотите этим сказать? – холодно осведомилась Андреа.

– Я… несчастный случай…

– Ах, вы об этом… Благодарю, господин Жильбер, это пустяки, я вполне здорова.

– Да ведь вы чуть было не погибли! – с трудом превозмогая волнение, сказал Жильбер. – Вы были на волосок от смерти.

Тут Андреа подумала, что пора положить конец беседе с садовым подмастерьем посреди королевского парка.

– Всего хорошего, господин Жильбер, – сказала она.

– Мадемуазель, не соблаговолите ли принять эту розу? – спросил Жильбер, дрожа и обливаясь потом.

– Простите, сударь, – возразила Андреа, – вы предлагаете мне то, что принадлежит не вам.

Сраженный и уничтоженный Жильбер ничего не ответил. Он понурил голову, и поскольку во взгляде Андреа, сумевшей поставить его на место, светилось торжество, юноша, выпрямившись, сорвал с самого лучшего розового куста целую цветущую ветку и принялся обрывать лепестки роз с таким гордым и хладнокровным видом, который произвел на девушку немалое впечатление.

Она была слишком справедлива и слишком добра, чтобы не понять, что нанесла бессмысленную обиду человеку ниже ее по положению, придравшись к его любезности. И вот, как все гордые люди, чувствующие за собой вину, она промолчала и пошла дальше, хотя на устах у нее, быть может, трепетали слова извинений.

Жильбер тоже не добавил ни слова; он бросил ветку и принялся за свой заступ; но в душе его гордость уживалась с хитростью; он наклонился – чтобы удобнее было работать, разумеется, но также и затем, чтобы следить за удалявшейся Андреа, которая на повороте аллеи не удержалась и оглянулась назад. Как-никак, она была женщина.

Жильбер удовольствовался этим проявлением слабости и сказал себе, что в нынешней схватке победа осталась за ним.

«Она слабее меня, – подумал он, – и я ее покорю. Она гордится своей красотой, именем, состоянием, положением, которое делается все завиднее, и гнушается моей любовью, вероятно догадываясь о ней; но все это делает ее еще привлекательней для бедного подмастерья, которого бросает в дрожь, когда он на нее смотрит. О, придет день, когда она заплатит мне за эту дрожь, за этот трепет, недостойный мужчины! Придет день, когда она заплатит мне за низости, которые я совершаю из-за нее! Но нынче, – продолжал он, – день не пропал зря, я одержал победу. Я в десять раз сильнее ее, а ведь мне полагается быть слабее, потому что я люблю ее».

С необузданной радостью он еще раз повторил эти слова и, судорожно стиснув рукой свой высокий лоб и подняв к небу прекрасные глаза, яростно воткнул заступ в грядку, как коза перескочил через изгородь из кипарисов и тисов, легче ветерка над морем скользнул по клумбам между цветов под колпаками, не задев ни одного, несмотря на неистовое проворство, с каким бежал, и притаился в конце той аллеи, которая огибала партер и по которой шла Андреа.

В самом деле, вскоре он вновь ее увидел: она шла, задумавшись и как будто присмирев; ее прекрасные глаза были потуплены, руки висели вяло и безвольно, задевая трепещущую ткань платья; спрятавшись за густыми грабами, Жильбер слышал, как она два раза вздохнула, как будто разговаривая сама с собой. Наконец она прошла так близко от деревьев, что, вытянув руку, он мог бы коснуться ее руки – ему безумно, до головокружения хотелось этого.

Однако он нахмурил брови и, усилием воли судорожно прижав руку к груди, прошептал с чувством, похожим на ненависть:

– Новая низость! – и совсем тихо добавил: – Но Андреа такая красивая!

Возможно, Жильбер еще долго предавался бы созерцанию, благо аллея была длинная, а Андреа шла медленной и плавной поступью; но эту аллею пересекали другие, и из любой мог вынырнуть непрошенный прохожий, который помешал бы Жильберу любоваться; в самом деле, юноше не повезло: из первой же боковой аллеи, слева, то есть как раз напротив той группы зеленых деревьев, за которыми прятался Жильбер, вышел человек.

Этот некстати явившийся прохожий шел размеренной неторопливой поступью; он высоко держал голову; в левой руке он нес шляпу, правую положил на эфес шпаги. На нем был бархатный кафтан, поверх которого была накинута соболья шуба, подбитая куницей; при ходьбе он высоко поднимал ноги, которые у него были красивы и с высоким подъемом, свидетельствовавшим о благородном происхождении.

Приблизившись к Андрея, этот вельможа заметил ее, и девушка явно пришлась ему по вкусу; он ускорил шаг и стал срезать угол, чтобы настигнуть ее как можно скорее.

Увидев этого человека, Жильбер не удержался и тихонько вскрикнул, как испуганный дрозд в кустах.

Непрошенному прохожему удался его маневр, несомненно, он имел к этому привычку; не прошло и трех минут, как он очутился впереди Андреа, от которой за три минуты до того находился довольно далеко.

Услыхав его шаги, Андреа поначалу посторонилась, чтобы пропустить этого человека; когда он прошел, она посмотрела ему вслед.

Вельможа также смотрел на нее во все глаза, он даже остановился, чтобы рассмотреть ее получше, и, обернувшись к ней, весьма любезно произнес:

– Скажите на милость, мадемуазель, куда это вы так поспешаете?

При звуке его голоса Андреа подняла голову и увидела, что шагах в тридцати позади медленно идут два гвардейских офицера; под собольей шубой человека, который к ней обратился, она разглядела голубую ленту и, побледневшая, насмерть перепуганная этой неожиданной встречей и столь благосклонным вопросом, низко поклонилась.

– Король! – прошептала она.

– Мадемуазель! – произнес, приблизившись к ней, Людовик XV, – я так скверно вижу, что вынужден спросить, как ваше имя.

– Мадемуазель де Таверне, – еле слышно пролепетала смущенная и трепещущая девушка.

– Ах, вот оно что! Какая удача, что вы прогуливаетесь по Трианону, мадемуазель, – изрек король.

– Я иду к ее королевскому высочеству дофине, она меня ждет, – с еще большим трепетом отвечала Андреа.

– Я провожу вас к ней, мадемуазель, – сказал король, – я как раз собирался по-соседски нанести визит дочери; позвольте предложить вам руку, раз уж нам по дороге.

Андреа почудилось, будто все вокруг нее заволокло туманом; в душе у нее поднялась целая буря. Честь опереться на руку самого короля, всемогущего повелителя, была для бедной девушки столь неслыханной, несбыточной славой, столь завидной милостью, что ей казалось, будто она видит сон.

Она присела перед королем в таком глубоком и старательно-боязливом реверансе, что его величество в ответ счел уместным поклониться ей еще раз. В вопросах церемониала и галантности Людовик XV всегда обращался к памяти Людовика XIV. В сущности, традиции придворной учтивости коренились еще глубже: они тянулись со времен Генриха IV.

Итак, король предложил Андреа руку, она коснулась кончиками пылающих пальцев королевской перчатки, и оба продолжили путь к павильону, где, как доложили королю, он найдет дофину в обществе архитектора и старшего садовника.

Мы можем засвидетельствовать, что Людовик XV, который, вообще говоря, не особенно любил ходить пешком, выбрал, идя с Андреа в Малый Трианон, самый длинный путь. Следовавшие за ним гвардейцы заметили его ошибку и посетовали на нее, потому что одеты они были легко, а погода портилась.

Они пришли слишком поздно и уже не застали дофины там, где рассчитывали ее найти. Мария-Антуанетта только что ушла, дабы не заставлять ждать дофина, который любил ужинать между шестью и семью часами.

Итак, ее королевское высочество вернулось вовремя; дофин, весьма пунктуальный, уже ждал ее на пороге гостиной, чтобы, как только появится метрдотель, поскорее идти к столу; дофина сбросила накидку на руки камеристки, непринужденно взяла дофина под руку и увлекла его в столовую.

Там для двух прославленных амфитрионов был накрыт стол.

Оба занимали середину его, а место в голове пустовало: с тех пор, как несколько раз к ним неожиданно нагрянул король, это место никогда не занимали, даже в тех случаях, когда за столом собиралось много сотрапезников.

Значительное место в голове стола занимал прибор короля и его погребец, но метрдотель, не рассчитывавший на то, что его величество пожалует к ужину, устроил именно здесь свою штаб-квартиру.

Позади стула дофины, на расстоянии, достаточном для того, чтобы слуги могли проходить, расположилась г-жа де Ноайль, прямая, как палка, но пытавшаяся по случаю ужина придать своему лицу приветливое выражение.

Рядом с г-жой де Ноайль поместились другие дамы, которым их положение при дворе давало право или честь присутствовать при ужине их королевских высочеств.

Трижды в неделю г-жа де Ноайль ужинала за одним столом с дофином и дофиной. В те дни, когда она не разделяла с ними ужин, она избегала присутствовать при трапезе: это был ее способ протеста против исключения четырех дней из числа семи дней недели.

Напротив герцогини де Ноайль, заслужившей у дофины прозвище г-жа Этикет, расположился на таком же, как она, возвышении герцог де Ришелье.

Он также был строжайшим блюстителем этикета, однако его приверженность правилам оставалась незаметной для окружающих: она скрывалась за самой безупречной непринужденностью, а подчас и за весьма тонким зубоскальством.

Вследствие столь разительного несходства между первым камергером и первой статс-дамой ее королевского высочества беседа, то и дело замиравшая по вине герцогини де Ноайль, возобновлялась благодаря герцогу де Ришелье.

Маршал побывал при всех европейских дворах и повсюду позаимствовал те изысканные манеры, какие были сродни его натуре, а потому, обладая изумительным тактом и чувством приличия, он знал решительно все анекдоты, какие можно было рассказывать и за столом у юных инфант, и на ужине в узком кругу у г-жи Дюбарри.

В этот вечер он приметил, что дофина ест с аппетитом, а дофин уплетает за обе щеки. Поэтому он предположил, что они не станут прерывать разговора, а значит, за ближайший час можно заставить г-жу де Ноайль пройти еще на земле через все муки чистилища.

Он пустился рассуждать о философии и о театре, двух материях, донельзя ненавистных досточтимой герцогине.

Итак, он поведал сюжет одной из последних филантропических причуд фернейского философа, как называли уже в то время автора «Генриады»; когда же он заметил, что герцогиня изнемогает, он переменил тему и принялся, насколько позволял его ранг камергера, разбирать по косточкам королевских актрис, каковым от него изрядно досталось.

Дофина любила искусство, особенно театр; она подобрала полный костюм Клитемнестры для м-ль Рокур; [33]33
  Рокур, Франсуаза (1756–1815) – французская актриса.


[Закрыть]посему она не просто снисходительно, но и с удовольствием слушала г-на де Ришелье.

И тут бедная статс-дама, вопреки этикету, заерзала на своем возвышении, принялась трубно сморкаться и трясти своей почтенной головой, не заботясь о том, что при каждом ее движении вокруг ее лба подымается облако пудры, подобно снеговой туче, обволакивающей вершину Монблана при каждом порыве ветра.

Но мало было позабавить дофину – надо было еще угодить дофину. И Ришелье оставил в покое театр, к которому наследник французской короны никогда не питал особой симпатии, и обратился к гуманизму и философии. Об англичанах он рассуждал с тем жаром, какой присущ Руссо, когда он с живительной энергией обращается к личности Эдварда Бомстона [34]34
  Персонаж «Новой Элоизы», состоящий в переписке с героем книги – Сен-Пре.


[Закрыть].

Между прочим, г-жа де Ноайль равно ненавидела и англичан, и философов.

Новые идеи были для нее утомительны, а утомление нарушало весь ход ее мыслей. Г-жа де Ноайль чувствовала в себе призвание быть охранительницей; на новые идеи она рычала, как собака на чужака.

В своей игре Ришелье преследовал двойную цель: терзал г-жу Этикет, чем доставлял живейшее удовольствие дофине, и то и дело вворачивал какое-нибудь благородное и поучительное изречение, какую-нибудь математическую аксиому, которую с радостью ловил дофин, большой любитель точных наук.

Итак, он превосходно нес обязанности царедворца, а сам то и дело озирался, ища, но не находя кого-то, кто, по его расчетам, должен был присутствовать здесь; внезапно крик, доносившийся с низу лестницы, гулко отдался под сводом залы, этот крик подхватили два других голоса – первый на площадке, второй на самой лестнице.

Король!

При этом магическом слове г-жа де Ноайль поднялась, словно стальная пружина подбросила ее со скамьи. Ришелье встал медленно, привычно, дофин поспешно утер рот салфеткой и также вскочил и обернулся к двери.

А дофина устремилась к лестнице, чтобы поскорее встретить короля и приветствовать его в качестве хозяйки дома.