Текст книги "Жозеф Бальзамо. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

100. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДЕЛА ЗАПУТЫВАЮТСЯ ВСЕ СИЛЬНЕЕ И СИЛЬНЕЕ

Графиня Беарнская в точности воспользовалась советом Ришелье и через два с половиной часа после того, как рассталась с герцогом, уже поджидала в передней замка Люсьенна в обществе Самора.

Она уже давненько не появлялась у г-жи Дюбарри; поэтому, когда о ней было доложено в будуаре графини, имя ее возбудило любопытство.

Г-н д'Эгийон также не терял времени даром; он как раз сговаривался о чем-то с королевской фавориткой, когда вошла Шон и объявила, что графиня Беарнская просит ее принять.

Герцог хотел было удалиться, но г-жа Дюбарри его удержала.

– Лучше останьтесь, – попросила она. – Если старая побирушка пришла взять взаймы, то при вас она попросит меньше.

Герцог остался в будуаре.

Скроив соответствующую обстоятельствам мину, графиня Беарнская уселась в предложенное г-жой Дюбарри кресло; после обмена любезностями хозяйка осведомилась:

– Нельзя ли узнать, какой счастливый случай привел вас сюда, сударыня?

– Ах, сударыня, приключилась ужасная беда, – ответствовала старая сутяжница.

– Что такое, графиня?

– Новость эта безмерно удручит его величество.

– Да в чем дело, говорите же!

– Парламент…

– Ага, – проворчал герцог д'Эгийон.

– Господин герцог д'Эгийон, – поспешила представить его г-жа Дюбарри, опасаясь возможных недоразумений.

Однако старуха графиня была хитрее всех придворных вместе взятых: недоразумение она могла допустить лишь намеренно, когда это было ей на руку.

– Я говорю, – продолжала она, – о гнусностях судейских крючков и об их неуважении к достойным людям знатного рода.

После подобного комплимента, явно направленного в его сторону, герцог встал и поклонился сутяжнице, которая ответила ему тем же.

– Однако речь идет не только о господине герцоге, – продолжала она, – но и обо всем народе: парламент отказывается работать.

– В самом деле? – откидываясь на подушки софы, воскликнула г-жа Дюбарри. – Значит, во Франции больше нет правосудия! Ну и что же от этого изменится?

Герцог улыбнулся. Графиня Беарнская не приняла шутки и нахмурилась еще больше.

– Это большое несчастье, сударыня, – заметила она.

– Да неужто? – усомнилась фаворитка.

– Сразу видно, сударыня, что вы имеете счастье не участвовать в тяжбах.

– Гм, – проронил г-н д'Эгийон, чтобы привлечь внимание г-жи Дюбарри; та наконец поняла, на что намекает старуха.

– Увы, сударыня, – не задумываясь, ответила она, – верно, теперь я вспомнила: вы в отличие от меня ведете тяжбу, да еще какую!

– Да, сударыня, и всякое промедление для меня просто гибельно.

– Бедная вы, бедная!

– Нужно, госпожа графиня, чтобы король принял решение.

– О, сударыня, его величество настроен весьма серьезно: он прогонит господ советников – и все.

– Но тогда, сударыня, дело затянется на бесконечно долгий срок.

– А вы знаете, как этому помочь, сударыня? Расскажите.

Старая сутяжница спряталась под свои чепцы, словно Юлий Цезарь, накрывший перед смертью голову тогой.

– Помочь можно, – вмешался д'Эгийон, – только вряд ли король решится прибегнуть к этому средству.

– Что за средство? – тревожно спросила старуха.

– Обычное средство, которое употребляет король Франции, когда его воля наталкивается на чрезмерное сопротивление: он назначает торжественное заседание парламента под своим председательством и объявляет: «Нам так угодно!» – хотя несогласные и думают обратное.

– Великолепная мысль! – в восторге воскликнула графиня Беарнская.

– Но о ней не следует распространяться, – хитро заметил д'Эгийон и сделал жест, тут же понятый графиней Беарнской.

– О, сударыня, – обратилась она к г-же Дюбарри, – вы пользуетесь таким влиянием на его величество! Добейтесь, чтобы он сказал: «Нам угодно, чтобы дело графини Беарнской было рассмотрено». Вы же знаете, мне это обещано давным-давно.

Г-н д'Эгийон, поджав губы, поклонился г-же Дюбарри и вышел из будуара. Он услышал, что во двор въехала королевская карета.

– А вот и король! – объявила г-жа Дюбарри и встала, чтобы поскорее спровадить гостью.

– Сударыня, быть может, вы позволите мне припасть к стопам его величества?

– Разумеется, позволю, сударыня, коли вы собираетесь просить о королевском заседании. Если ваше желание таково – оставайтесь.

Едва графиня Беарнская успела оправить чепцы, как вошел король.

– О, графиня, у вас визитеры? – спросил он.

– Графиня Беарнская, ваше величество.

– Справедливости, государь! – возопила старая дама, присев в глубоком реверансе.

– Вот как! – отозвался Людовик XV с едва уловимой для постороннего уха насмешкой. – Неужели, сударыня, вас кто-то оскорбил?

– Государь, я молю о справедливости.

– Кто нанес вам обиду?

– Парламент.

– Ну что ж! – хлопнув в ладоши, сказал король. – Вы жалуетесь на мой парламент. В таком случае прошу вас: проучите его как следует! Я и сам имею основания на него жаловаться и я тоже прошу у вас справедливости, – добавил он, передразнивая реверанс старой графини.

– Ваше величество, вы – король, вы – повелитель.

– Король – да, повелитель – не всегда.

– Изъявите свою волю, государь.

– Я изъявляю свою волю каждый вечер, а они каждое утро изъявляют свою. Но так как наши воли диаметрально противоположны, мы напоминаем землю и луну, которые вечно движутся друг за другом, но никак не могут встретиться.

– Государь, ваш голос достаточно силен, чтобы заглушить вопли этих людишек.

– Вот это и вводит вас в обман. Ведь они – адвокаты, а я нет. Если я говорю «да», они говорят «нет», и мы никак не можем прийти к согласию. Найдите средство помешать им сказать «нет», когда я скажу «да», и я заключу с вами союз.

– Такое средство есть, ваше величество.

– Скорее расскажите, в чем оно заключается.

– Сейчас расскажу, государь. Назначьте заседание парламента под своим председательством.

– Еще того не легче, – проворчал король. – О чем вы думаете, сударыня? Это же почти революция!

– Это средство сказать в лицо всем мятежникам, что властелин – вы. Вы же знаете, государь, что на таком заседании имеет право говорить только сам король, изъявляющий свою волю, и никто не может ему возразить. Вот вы им и скажете: «Нам так угодно», и они покорно опустят головы.

– А мысль и в самом деле великолепная, – вмешалась г-жа Дюбарри.

– Великолепная – пожалуй, удачная – ничуть, – отозвался Людовик XV.

– Но это же так красиво, – с жаром продолжала г-жа Дюбарри, – свита, дворяне, пэры, королевская гвардия, толпы народа, королевский трон с пятью подушками, расшитыми золотыми лилиями… Какая прекрасная будет церемония!

– Вы полагаете? – спросил король, несколько поколебленный этими доводами.

– А роскошный королевский камзол, а подбитая горностаями мантия, а корона с брильянтами, а золотой скипетр – весь этот блеск, который так пристал прекрасному лицу монарха! Ах, государь, в каком великолепии вы явитесь перед всеми!

– Такого заседания не было уже довольно давно, – преувеличенно небрежно бросил король.

– С самого вашего детства, государь, – согласилась графиня Беарнская, – и воспоминания о том, как вы были прекрасны тогда, запечатлелись во всех сердцах.

– К тому же, – добавила г-жа Дюбарри, – вот отменный случай для господина канцлера блеснуть своим суровым и лаконичным красноречием, раздавить всех этих людишек своею правдивостью и достоинством.

– Дождемся первого проступка парламента и тогда посмотрим, – проговорил Людовик XV.

– Возможно ли ждать, государь, еще более страшного злодеяния, чем то, что уже совершено?

– А что такого они сделали?

– Вы разве не знаете?

– Ну подразнили немного господина д'Эгийона, но это же не преступление, хотя он, – глядя на г-жу Дюбарри, промолвил король, – хотя он и входит в число моих друзей. Огорчение, которое они причинили милому герцогу, я искупил своим решением, принятым не то вчера, не то позавчера, не помню. Теперь мы квиты.

– А вот госпожа графиня только что сообщила нам, – поспешно вмешалась г-жа Дюбарри, – что сегодня утром эти господа в черном дождались-таки удобного случая, государь.

– О чем вы? – нахмурившись, спросил король.

– Говорите, сударыня, государь позволяет, – предложила фаворитка.

– Ваше величество, господа советники решили не проводить больше заседаний парламента, пока ваше величество не решит дело в их пользу.

– Быть того не может! – воскликнул король. – Вы ошиблись, сударыня, это было бы прямым неповиновением, а я надеюсь, что мой парламент бунтовать не осмелится.

– Государь, уверяю вас…

– Да это слухи, сударыня.

– Ваше величество, позвольте мне докончить.

– Прошу вас, графиня.

– Так вот, сегодня утром стряпчий, который вел мой процесс, вернул мне все документы. Он более не занимается делами, так как парламент больше не заседает.

– Это слухи, говорю вам; просто попытка всех запугать.

Король в волнении принялся прохаживаться по будуару.

– Ваше величество, может быть, вы скорее поверите господину де Ришелье, чем мне? Знайте же, что ему, так же как и мне, вернули документы по его тяжбе, и господин герцог, весьма разгневанный, удалился.

– Там кто-то скребется в дверь, – чтобы сменить тему, сообщил король.

– Это Самор, ваше величество.

Вошел Самор.

– Вам письмо, госпожа, – объявил он.

– Государь, вы позволите? – спросила графиня и внезапно воскликнула: – О Боже!

– В чем дело?

– Это от господина канцлера. Зная, что ваше величество собирались меня навестить, господин де Мопу умоляет меня просить для него краткой аудиенции.

– Что там у него стряслось?

– Пригласите господина канцлера, – велела г-жа Дюбарри.

Графиня Беарнская поднялась, собираясь откланяться.

– Останьтесь, сударыня, – обратился к ней король. – Добрый день, господин де Мопу. Что новенького?

– Государь, парламент был вам помехой; теперь у вас нет парламента, – поклонившись, сообщил канцлер.

– Как это нет? Они что, все поумирали? Отравились мышьяком?

– Если бы так! Нет, государь, они живы, но не желают заседать и подали в отставку. Я только и делаю, что принимаю их.

– Кого, советников?

– Нет, государь, прошения об отставке.

– Я же говорила вам, государь, что дело зашло далеко, – вполголоса заметила графиня Беарнская.

– Да уж куда дальше, – раздраженно подтвердил король. – И что вы предприняли, господин канцлер?

– Государь, я приехал выслушать приказания вашего величества.

– Давайте прогоним их всех, Мопу.

– В изгнании они тем более не станут судить, государь.

– Тогда прикажем им делать свое дело. Впрочем, приказы, повеления – все это уже было.

– На сей раз следует проявить твердость, государь.

– Да, вы правы.

– Смелее, – шепнула графиня Беарнская г-же Дюбарри.

– И выказать себя властелином. Слишком часто, государь, вы относились к ним по-отечески! – вскричала графиня.

– Канцлер, – медленно произнес король, – я знаю лишь одно средство; это суровая, но действенная мера. Я желаю провести торжественное заседание парламента под своим председательством; нужно, чтобы все эти господа задрожали от страха.

– Ах, государь, вот это правильно! – воскликнул канцлер. – Пускай склонятся – или сломаются!

– Сударыня, – обратился король к старой сутяжнице, – если ваш процесс не будет рассмотрен, то теперь уж не по моей вине, сами видите.

– Государь, вы величайший монарх во всем мире.

– О да! – словно эхо, повторили графиня Дюбарри, Шон и канцлер.

– Однако весь мир об этом почему-то помалкивает, – пробормотал король.

101. КОРОЛЕВСКОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Это знаменитое заседание прошло в точном соответствии с ритуалом, какого требовали достоинство короля, с одной стороны, и интриги, толкнувшие его на этот серьезный шаг, – с другой.

Королевская гвардия была поставлена под ружье, множество стрелков в коротких куртках, солдат городской стражи и полицейских призваны были охранять г-на канцлера, который, словно генерал в день решающей битвы, не имел возможности уклониться от посягательств на свою священную особу.

Г-н канцлер был предметом всеобщей ненависти и, зная об этом, сам в суетности своей опасался покушения; впрочем, даже те, кто был меньше осведомлен о том, какие чувства питает к нему народ, не сомневались, что ему грозит скандал или по крайней мере шиканье.

Не лучший прием ожидал и г-на д'Эгийона: его недолюбливали, хотя после парламентских дебатов народ стал к нему несколько добрее. Король казался воплощением безмятежности, но на самом деле на душе у него было неспокойно. Царственный вид, роскошные одеяния – все это наводило на мысль, что величие есть самая надежная защита.

Тут следует добавить: а также любовь народа. Но королю так часто твердили эти слова во время его болезни в Меце, что он не считал возможным повторить их и не быть при этом обвиненным в плагиате.

Утром ее высочество дофина, для которой этот спектакль был внове и которая в глубине души, наверное, была не прочь его посмотреть, напустила на себя унылый вид и сохраняла его в течение всего пути до места церемонии, что привлекло к ней всеобщие симпатии.

Г-жа Дюбарри держалась отважно. Она обладала уверенностью молодой и красивой женщины. Да и разве о ней уже не было высказано все – чего ей было опасаться? Она сияла, как будто отблески августейшего великолепия ее возлюбленного падали и на нее.

Г-н д'Эгийон храбро вышагивал среди пэров, шествовавших впереди короля. На его благородном, волевом лице не заметно было ни тени печали или неудовольствия. В его облике не угадывалось торжества победителя. Глядя на него, никто бы не заподозрил, какая битва разгорелась из-за него между королем и парламентом.

В толпе на него показывали пальцем, члены парламента бросали на него грозные взгляды – и только.

Большая зала дворца была переполнена, любопытствующих набралось более трех тысяч.

Снаружи толпа, сдерживаемая палками привратников и дубинками стрелков, выдавала свое присутствие лишь невнятным гулом, в котором нельзя разобрать ни слова и в котором тонут отдельные голоса; этот ропот толпы правильнее всего было бы сравнить с шумом прибоя.

Едва шаги затихли и все заняли свои места, в зале воцарилось молчание; тогда король, мрачный и величественный, предоставил слово канцлеру.

Члены парламента заранее знали, что им сулит предстоящее заседание. Всем было ясно, зачем их собрали – чтобы они услышали ничем не смягченную волю государя; однако, зная долготерпение, если не сказать робость, короля, они опасались не самого заседания, а скорее его последствий.

Канцлер заговорил. Он был прекрасный оратор. Вступительная часть его речи была выстроена весьма искусно и доставила большое удовольствие ценителям парламентского красноречия.

Однако вскоре речь канцлера превратилась в нагоняй, да такой резкий, что на губах знатных слушателей заиграли улыбки, а члены парламента почувствовали себя не в своей тарелке.

Устами своего канцлера король приказывал прекратить все дела в Бретани, которые ему надоели. Парламенту он велел помириться с герцогом д'Эгийоном, действия которого одобрял, и не прерывать отправление правосудия, чтобы все снова стало, как в благословенные времена золотого века, когда журчали ручейки пятичастевых судебных или совещательных речей, когда деревья были увешаны гроздями дел и гг. стряпчим и адвокатам оставалось лишь протянуть руку, чтобы сорвать любой принадлежащий им плод.

Эти приманки отнюдь не примирили парламент с г-ном де Мопу и тем паче с герцогом д'Эгийоном. Однако речь прозвучала, а возможности ответить не было.

Донельзя раздосадованные члены парламента, проявив замечательное единодушие, которое придает такую силу давно сформировавшимся институтам, все как один напустили на себя невозмутимый и безразличный вид, что очень не понравилось его величеству и сидевшей на трибунах знати.

Ее высочество дофина побледнела от гнева. Она впервые оказалась лицом к лицу с сопротивлением народа и теперь хладнокровно оценивала его мощь.

Собираясь на заседание, дофина была решительно против того решения, которое должны были на нем принять или огласить, и эти чувства были ясно написаны у нее на лице, но теперь она постепенно склонялась на сторону людей своей породы и касты, и когда канцлер стал все глубже и глубже вгрызаться в парламентскую плоть, юная гордячка вознегодовала на то, что зубы у него оказались недостаточно остры; ей казалось, что уж она-то нашла бы слова, от которых это сборище взвилось бы, словно стадо быков, понукаемых стрекалами. Короче говоря, она нашла, что канцлер слишком слаб, а члены парламента слишком сильны.

Людовик XV был физиономистом – этот дар присущ всем эгоистическим натурам, хотя многие ленятся его в себе развивать. Он вглядывался в лица, следя, какое впечатление производит его королевская воля, выраженная в словах, казавшихся ему достаточно красноречивыми.

По бледности дофины, по тому, как она поджала губы, он сразу понял, что творится у нее в душе.

Ища поддержки, он взглянул на лицо г-жи Дюбарри, ожидая увидеть торжествующую улыбку, но обнаружил лишь непреодолимое желание привлечь к себе взор короля, словно в этом взоре она надеялась прочесть его мысли.

Ничто так не смущает слабых и безвольных людей, как боязнь того, что некто более мудрый и решительный их опередит. Если такие люди замечают, что на них смотрят, когда какое-то решение уже принято, им кажется, что они чего-то недоделали, что попали в глупое положение, что от них требовалось нечто большее.

В таком случае они идут на крайности, заливаются краской от робости и внезапно совершают шаг, явно свидетельствующий о том, как им страшно.

Королю вовсе не требовалось прибавлять что-либо к сказанному канцлером; это шло вразрез с этикетом, да и просто было ни к чему. Но его вдруг обуял демон болтливости, и он сделал знак рукой, показывая, что собирается говорить.

Всеобщее внимание достигло предела: все затаили дух.

Члены парламента, словно хорошо обученные солдаты, дружно повернули головы к креслу короля.

Принцы, пэры, военачальники почувствовали смущение. Было вполне возможно, что теперь, когда сказано уже все необходимое, его христианнейшее величество примется переливать из пустого в порожнее. Только почтение мешало им назвать по-иному слова, которые могли вырваться из уст государя.

Г-н де Ришелье, подчеркнуто старавшийся держаться подальше от племянника, теперь словно впился в него взглядом, в котором угадывалась бездна хитрости и проницательности.

Однако взгляд его, начинавший уже переходить границы приличия, натолкнулся на ясный взор г-жи Дюбарри. Ришелье, как никто, владел драгоценным искусством перевоплощения; он сразу же перешел с иронического тона на восхищенный и выбрал прелестную графиню в качестве точки пересечения столь противоположных чувств.

Поэтому, скользнув глазами по г-же Дюбарри, он улыбнулся любезной приветственной улыбкой, однако графиня не попалась на удочку, тем более что старый маршал, вступивший в сношения с обеими враждующими сторонами – и с членами парламента, и с принцами, не мог теперь прервать эти сношения, чтобы не показаться тем, кем он был в действительности.

Какие горизонты открываются в одной капле воды, этом океане для наблюдателя! Сколько веков содержится в одной секунде, этой неподдающейся описанию вечности! Все, о чем мы только что рассказали, происходило, пока его величество Людовик XV готовился говорить и открывал рот.

– Канцлер изложил вам нашу волю, – с твердостью в голосе изрек король. – Извольте же ее исполнять, нам так угодно, и мы от своего не отступимся!

Последние слова Людовика XV прогремели, как пушечный залп.

Слушатели были потрясены.

По рядам членов парламента прошла дрожь ужаса, которая мгновенно, словно электрическая искра, бегущая по проводу, передалась толпе. Ее воздействия не избегли даже сторонники короля. Лица и сердца присутствующих прониклись изумлением и восторгом.

Дофина метнула на короля благодарный взгляд, в котором сверкало невольное восхищение.

Г-жа Дюбарри возбужденно вскочила и захлопала в ладоши, не заботясь о том, что при выходе ее, пожалуй, осыплют бранью, а назавтра о ней будут сложены сотни куплетов, один гнуснее другого.

В этот миг Людовик XV мог праздновать победу.

Члены парламента так же единодушно, как и раньше, склонили головы.

Король поднялся с расшитых лилиями подушек.

Тотчас же капитан королевской гвардии и все дворяне тоже встали.

Снаружи послышался бой барабана и звуки труб. Невнятный гул народа сменился оглушительным ревом, который вскоре затих вдали, там, куда оттеснили толпу солдаты и стрелки.

Король гордо прошествовал через залу, видя вокруг лишь покорно склоненные головы.

Г-н д'Эгийон все так же шел впереди его величества, ничем не выдавая своего торжества.

Дойдя до выхода из залы, канцлер увидел толпы народа и, испугавшись доносившихся издали криков, приказал стрелкам:

– Окружите меня.

Г-н Ришелье отвесил герцогу д'Эгийону глубокий поклон и сказал:

– Сейчас все эти головы склонились, герцог, но придет день, когда они поднимутся чертовски высоко. Берегитесь!

Г-жа Дюбарри, которая в этот миг проходила мимо вместе с братом, маршалом де Мирпуа и дамами, услышала замечание старика герцога и беззлобно отозвалась:

– Бояться нам нечего, маршал. Разве вы не слышали слов его величества? Король сказал, если не ошибаюсь, что от своего не отступится.

– Слова и в самом деле веские, – ответил с улыбкой герцог, – но к нашему счастью эти бедняги из парламента не заметили, что король произнес их, глядя на вас.

После этого дифирамба герцог отвесил один из тех непередаваемых поклонов, которые нынче не умеют делать даже в театре.

Г-жа Дюбарри была женщиной и ничего не смыслила в политике. Слова герцога она приняла за комплимент, тогда как г-н д'Эгийон почувствовал в них и колкость, и угрозу.

Поэтому г-жа Дюбарри ответила герцогу улыбкой, зато ее союзник побледнел и закусил губу, понимая, что злоба Ришелье не иссякла.

Первое впечатление от церемонии было в пользу короля. Что ж, сильный удар может оглушить на время, но всем известно, что после этого кровь начинает веселее бежать по жилам.

Во всяком случае именно такие мысли вызвало пышное королевское шествие у маленькой кучки скромно одетых людей, которые наблюдали за церемонией, стоя на углу набережной Цветов и Бочарной улицы.

Людей было трое. Вместе их свел случай; казалось, они с интересом следят за поведением толпы. Хотя люди эти не были знакомы, они быстро нашли общий язык и еще до окончания церемонии принялись обмениваться мнениями о происходящем.

– Страсти накалились, – заметил один из них, старик со сверкающим взором и честным, добрым лицом. – Торжественное заседание под председательством самого короля – великое событие.

– Вот именно, – горько улыбнувшись, отозвался молодой человек. – Великое событие, если за словами последуют дела.

– Сударь, мне кажется, мы знакомы, – повернувшись к собеседнику, проговорил старик. – Где-то я вас уже видел.

– Ночью тридцать первого мая. Вы не ошиблись, господин Руссо.

– А, так вы – тот молодой хирург, мой соотечественник господин Марат?

– Да, сударь, к вашим услугам.

Собеседники обменялись поклонами.

Третей человек в разговор пока не вступал. Это был тоже молодой человек, лицо его дышало благородством; во время церемонии он молча наблюдал за толпой.

Молодой хирург удалился первым, отважно вклинившись в людской поток; толпа, менее склонная к признательности, чем Руссо, уже не узнавала его, но он твердо надеялся, что со временем еще напомнит ей о себе.

Дождавшись ухода хирурга, второй молодой человек обратился к Руссо:

– А вы не идете, сударь?

– Нет, я слишком стар, чтобы лезть в подобную давку.

– В таком случае, – понизив голос, отозвался незнакомец, – сегодня вечером на улице Платриер, господин Руссо. Не забудьте!

Философ вздрогнул, словно неожиданно увидел перед собой привидение. Его обычно бледное лицо приобрело мертвенный оттенок. Он хотел было ответить, но молодой человек уже исчез.