Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
Но так и происходило в реальности! Люди отважные и отчаянные оказались в цене и обласканы – и Россией, и – Пруссией! Империя так сильна сегодня именно потому, что все потенциальные бунтовщики оказались востребованы и в итоге – сами стали правящей Партией!
А вот – "декабристы" даже в день Мятежа не знали, что делать. А сие поведение не бунтарей, но тех, кто привык с радостью грызть подушку начальника!
Итак, – либо тебе – сам черт не брат, либо ты – "клюква развесистая"! Третьего-то ведь не дано.
А теперь – сами думайте, – какую же из Привычек (а в трудную минуту люди действуют – как Привычней!) проявили "декабристы" в тот день... Конечно, – вы Правы: они развернули знамена и под градом пуль бросились к Зимнему, как и полагается Истинным Бунтарям!
Или – наоборот?!
Все эти юные твари (не могу звать их ни офицеры, ни даже юноши!), насильно призванные по моему представлению, затаили немалое зло на меня и сговорились на известную подлость. За ними же стояли люди опасные, начальник Особого отдела Главной армии князь Кочубей и мой старый друг Константин.
Однажды в день прибытия в Ставку, один из юных князей, забритых мною в штрафные (А вы думали – из князя не получится клюква?! Полноте, – на безрыбье изголодавшиеся мужики уже не смотрят на титул и родственников!), стоило мне появиться в офицерской столовой, нервно вскочил на ноги и под одобрительный гул таких же как он – "мужежен" выкрикнул:
– "Я требую, чтоб сей живой труп немедля покинул сие общество!"
Я, ожидавший чего-то в этаком роде, сразу же отозвался:
– "Прежде чем назвать трупом, вам придется это доказывать. Но по мне лучше быть Честным трупом, нежели выжить... Так же – как вы. Я дорожу своей задницей".
Юнец растерялся, тем более что мои слова одобрительным ревом тут же подхватили все мои спутники. Константиновцы тоже опешили. Они надеялись на то, что я вспылю каким-нибудь образом, или вызову юнца на дуэль, а они смогут застыдить меня, как "убийцу детей". А тут они не знали, как быть дальше и несчастный дурачок, поняв, что Честь его замарана безвозвратно, взвизгнул:
– "Сие – оскорбление! Я требую сатисфакции! Дуэль! Только дуэль!"
Я изумленно приподнял бровь:
– "Штрафной корнет вызвал на дуэль генерала от кавалерии?! И Вы после этого смеете говорить, что вам ведома Честь? Пфуй, какой срам, что в русской армии служат юные хамы, не знающие своего места в Табели! Видно Ваша матушка здорово обманула своего мужа. У подлинного князя были бы более верные сведения о Чести и Праве..."
Юноша уж совсем белый от ярости, вызванной сими шпильками, – совсем рехнулся, и без всяких условий, выхватывая шпагу из ножен, с криком: "Защищайтесь!" – бросился на меня.
К счастью, нога моя уже совсем зажила, и я, сделав буквально шаг в сторону и ловко пнув юнца под зад, заставил его влететь в стол с тарелками и салатами, даже не обнажая оружия:
– "Я так понимаю, что Вы предложили дуэль без правил. Извольте. Вы пользуетесь шпагой. Я беру – хлыст. Ваш папаша, наверно – дворовый, а холопы понимают лишь плеть", – дикий хохот моих людей был ответом на эти слова, а Петер тут же подкинул мне тонкий хлыст, коим мои палачи запарывали пленных до смерти.
Мальчишку я убил с трех ударов. Первым я сломал ему запястье руки, сжимавшей шпагу, да так, что сама шпага не выпала на пол. Вторым ударом я лишил его глаз, но не успели они еще вытечь, как я перервал юнцу горло и он упал наземь с предсмертными хрипами...
Он еще бился в агонии, когда ко мне с бледным, но решительным видом подошли и клюквы постарше:
– "То, что вы сделали с этим ребенком – жестоко и не совместимо с понятием Чести. Поэтому мы имеем Право вызвать Вас на дуэль".
О чем-то в сем роде меня и предупреждали. Всего пожелало драться со мной более сорока человек. Какими бы качествами я не обладал – столько народу убить мне просто не под силу и я должен был умереть от руки очередного из этих ублюдков, либо отказаться от такой фантастической дуэли и навсегда потерять мою Честь.
Это – они так думали.
Но я-то знал лучше. Матушка учила меня, что Честь – штука тонкая. Ей нельзя поступиться ни в коем случае. Мои ж визави – не нюхали пороху и не убили своего Первого... А глупости в фехтовальном зале, да тире – не в счет!
Я ласково улыбнулся, радушно развел руки в стороны и сказал:
– "Хорошо. Но у меня нет времени на пустяки, поэтому если хотите биться, я готов всех обслужить. Надеюсь, вы простите меня, ежели в промежутках я буду обедать. Так проголодался, – что до ужина я просто умру с голоду.
Эй, Андрис, распорядись-ка на кухне, чтоб мне дали пару кусков запеченного мяса и компота из вишен – я люблю мясо с вишнями.
Что же касается вас, господа, киньте жребий и каждый очередной пусть выходит и выбирает оружие, а я – весь к услугам", – все были шокированы никто не ждал, что я решусь на сорок дуэлей за раз, да еще – с таким хладнокровием. По их настроению я почуял, как упали сердца у маменькиных сынков, но – делать им было нечего.
Мы вышли во двор столовой и первый взял пистолет. Дурачки слышали, как я владею шпагой, но не подумали, что, согласно военным обычаям, мы стреляемся – на личном оружии.
Его пистолет был хорош. Но у меня – нарезной.
Мы встали на положенное расстояние, я снял с лица мою страшную маску и сказал ему:
– "Стреляйте, юноша", – и с поклоном небрежно откинул маску далеко в сторону. Юный горшок уставился на страшную маску и дал мне прицелиться и без помех прострелить ему голову. Он был так увлечен полетом маски сией, что даже не понял того, что – убили его.
Тут мои враги, дабы ободрить себя, закричали, что сие – простая уловка и второй мой противник тоже взял пистолет.
Он был сама сосредоточенность, – но не нюхавши в жизни ни разу пороха, сей субъект сделал самую большую глупость, какую только можно изобразить на дуэли. Он сразу стал целиться и при этом шел ко мне, сам же сбивая себе прицел. Я же, не сходя с места, хоть и был близорук – вскинул мой пистолет и влепил ему пулю меж глаз. Он упал и даже не дрыгнулся.
Средь моих врагов началось что-то нервическое. Эти ублюдки никогда не видали Смерть и от ее неслышного приближения нервишки их расшалились. Третьего они стали стращать и советовать стрелять побыстрее, а я тем временем – плотно обедал ароматным мяском, да сплевывал вишневые косточки.
Третий мальчишка был уже так напуган, что сразу вскинул оружие и пальнул в белый свет, как в копеечку. Пуля свистнула куда-то даже не в моем направлении и я очень ласково отвечал:
– "Друг мой, в следующей жизни меться тщательнее".
После чего я медленно, опуская в рот одну вишенку за другой и сплевывая косточки, подошел к барьеру. Мои враги были в ужасе от такого столь изощренного издевательства, а несчастный, поняв близость к Создателю, от ужаса наделал себе в штаны. И я, пристреливая его, произнес:
– "Только ради твоей семьи. Сын твоих родителей не мог так обделаться средь дуэли, и я спасу их – от Бесчестья", – и только после этого нажал на спусковой крючок.
Тут один из зрителей, тоже из Константиновой своры, крикнул:
– "Это – Бесчестно! У него нарезное, отсюда и – преимущество!"
Я тут же обернулся к нему и сказал очень вежливо:
– "Мы тут стреляемся из-за меньшей безделицы, чем – Ваши слова. Я прощаю Вам, что Вы не знаете – Кодекса. Но ради Вашего спокойствия, я, как лицо оскорбленное – буду стреляться с Вами из моего личного гладкоствольного пистолета".
Несчастный стал было отнекиваться, а я по всем приметам узнал, что он изначально не принял участия в столь гнусной проказе по причине чудовищной трусости, но тут дружки осмеяли его и в присутствии четырех покойников, он не смел отказываться.
А смысл шутки был в том, что мой враг, как и прочие русские, имел простой пистолет, заряжаемый круглой пулей. Мой же был казенного типа с картонной гильзой и пулей с крылышками. Пуля хоть и не обладала нужною меткостью, но из-за массы и склонности провернуться пару раз в ране... поражала воображение.
Поэтому, стоило нам стать в позицию, я тут же почти побежал вперед с самым зверским выраженьем лица, кое только смог на себя напустить. Мой враг, по причине природной трусости – страшно испугался и пальнул наудачу, я же к тому времени был почти у барьера и тоже выстрелил.
Вообразите себе, моя пуля угодила ему прямо в пах!
Когда стало можно хоть что-то сказать, не заглушаемого воплями только что кастрированного дуэлиста, я повинился перед собранием:
– "Простите за столь слабый выстрел, если бы я стрелял из привычного мне оружия, он ушел бы на небо – словечка ни проронив. А так... Надеюсь, он выживет".
Противники мои имели совсем зеленые лица и меж собой шептались, что стреляться со мной – что на нарезном, что на гладком – чистое самоубийство. (Враг же мой помер где-то через месяц в страшных муках от гангрены "этого самого".)
Четвертый мой противник по жребию и шестой за день, выбрал, наконец, шпаги. Я с радостью согласился, ибо пуля, что про нее ни говори, все дура. Что касается шпаги, я знал, что на всей Руси найдется не более десятка кольщиков, представляющих мне угрозу. Из них при Константине состоял лишь поляк Ян Яновский, коий не входил в число дуэлистов, хоть и был среди зрителей.
Четвертый из дуэлистов официальных не составил для меня никакого труда. Я с первого выпада пронзил ему "Жозефиной" сердце и все было кончено. Зрители оценили ту легкость, с коей "Жозефина" вошла в несчастного и пожелали смотреть столь прекрасную вещь.
Среди тех, кто кинулся к "Жозефине" был и Яновский, но я в первый миг... Для меня громом грянуло:
– "Полноте вам, генерал, детей убивать. Не угодно ли вам скрестить шпаги с тем, кто знает в сем толк?"
Я застыл. Лишь теперь я почуял подготовленную мне ловушку. Эти юнцы пушечное мясо противника были призваны измотать меня глупостями, да – иль подранить, или – усыпить мою бдительность. Но это было лишь вступлением к дуэли с Яновским. САМИМ Яновским!
Я по сей день надеюсь, что оказался бы сильнее его в Честном Бою, но... Мой конек – Сабля, а Сабля хороша в конной рубке. Не слыхал я про то, чтоб кто-то устраивал Дуэли на лошадях...
Так вот, – на тот день Ян Яновский числился "лучшим нарочным бретером всей русской армии". Что значит – "нарочный бретер"?
Это значит, что когда Наследнику Константину кто-то шибко не нравился, Ян пытался вызвать того на дуэль. И всегда убивал свою жертву. В сием нет ничего личного – такая работа.
Я – Уважал Яновского. Бедность семьи (вызванная Разделами Польши) принуждала его к сему Ремеслу. Каждый зарабатывает, как умеет. Но не всякий при том смеет звать содомитов – дерьмом, а сие – дорого стоит. Да и фехтовальщик он был – лучше некуда.
Но меня поразил один факт. Яновский считался Лучшей Рапирой Империи. Мой конек – Сабля. Дураку ясно, что в верховом бою – умрет он, а на дуэли, скорей всего – я. Так на кой черт тому, кто в сием деле лучший разглядывать мою шпагу? Ведь смотреть шпагу перед дуэлью, мягко говоря, просто Бесчестно!
Что ж, ежели мой враг шел на этакое, я со смехом сказал:
– "Изволь. Но сперва – мне надо выпить. Стакан водки и... Петер, перемени-ка мою подругу – рубаху, что-то я шибко вспотел", – с этими словами я щелчком отомкнул пряжку и небрежно отбросил ремень с ножнами в сторону, а сам стал расстегивать запонки, дабы снять пропитанное чередою белье.
Петер в первый миг с изумлением смотрел на меня, ибо сразу не понял, с чего это я назвал рубаху "подругой", но тут до него дошло, что Подруг у меня и впрямь – две и их можно переменить.
Он тут же принес свежую рубаху с огромными, выпирающими во все стороны плечиками. Я к тому времени как раз с жадностью набросился на очередной кусок мяса и Петер положил белье сверху на груду моей амуниции. Я тут же снял потную рубашку и бросил ее туда же, а Петер помог мне облачиться в свежий наряд. После этого он надел грязную рубаху на те же (во всяком случае – очень похожие) плечики и растворился в толпе. Я же подошел к моей амуниции, снова застегнул на себе ремень с ножнами со вложенной шпагой и, подняв стакан водки, сказал:
– "Дорогой Ян, в отличие от тех Клюкв – тебя я не считаю врагом. Может – не станем драться из пустяков?"
Яновский, обводя рукой тела пяти убитых мною людей (шестого кастрированного – уволокли в лазарет), отвечал:
– "Какие тут пустяки?!"
– "Ну ты хотя бы выпьешь со мной – за здоровье?"
На что Яновский, вдруг потемнев лицом – выкрикнул:
– "С палачом моей Польши – не пью!" – на что я только кивнул и, разводя руками, промолвил:
– "Я тебя понимаю. Ты – настоящий поляк. Ты даже готов биться с пьяным, дабы получить преимущество. Хорошо".
Я хлопнул стакан, встал в позицию, но координация у меня была уж не та, и первым же выпадом я попался в ловушку. Выходя из нее, я вынужден был либо рубить, подвергая опасности мою дорогую рапиру, либо – подставиться под удар. Я решился рубить и лицо Яновского осветилось радостью. Со сломанной шпагой, я не продержался бы против него и минуты.
Лишь перед смертью он узрел выражение моего лица и осознал, что для человека, дорожащего шпагой, мой замах и удар подозрительно жестки. Он с удивлением взглянул на летящую к нему шпагу и тут – внезапный вечерний луч света ударил по хладной стали и Яновский в последний миг своей жизни увидел, как солнечный луч сверкнул на режущей кромке – не рапиры, но – мадьярской сабли!!
Дикий ужас отразился на его лице и остался на нем навсегда – ни один врач так и не смог стереть его с лица трупа, как они ни старались придать ему благостный вид.
Моя же кровожадная "Хоакина", как нож сквозь масло, прошла сквозь рапиру Яновского, его в последний миг отчаянно вскинутую правую руку, правое плечо и ключицу и остановила свой смертный ход, лишь отделив друг от друга шейные позвонки... Столб крови, коий ударил вверх, был толщиной с мою руку!
При виде такого финала двое, или трое из "дуэлистов" забились в настоящей истерике. Они сразу поняли, что сие значит. Я только что убил "Короля по Рапире". А они все были – далеко не короли!
Я же, отряхивая с себя брызги крови седьмого за день врага, пожалел его:
– "Зря ты не выпил со мной. За здоровье свое..."
Тут к нам набежало много народу и я знал, что все было подстроено. Никто бы не дал мне прирезать всех прочих, а они уже были в таком состоянии, что пошли б под мой нож, как кролики сами прыгают змее в пасть...
Многие по сей день изумляются, – как я посмел взять Саблю против Яновского? Для Сабли нужен большой размах, да известная скорость – истинный рапирист просто не даст вам ни шанса, ни секунды для этого! Ежели б Яновский в тот день вел себя Честно, мне с моей Саблей против быстрой Рапиры еще до дуэли можно было бы заказать белые тапочки!
Я всегда отвечаю на этакое:
– "Он уже пошел на Бесчестный поступок. А сие значило, что он для себя – все решил. Раз я знал, что он будет Бесчестен, я вел себя соответственно. Поступи он вдруг Честно, я был бы мертв. Но – "Коготок увяз – всей птичке пропасть..."
Именно потому у него и застыл такой Страх. Он понял, что сие – Кара Божия. Сам Господь умерщвляет его за то, что он ступил на дурной путь. А для католиков – Спасение куда важней Смерти!
Сей человек при жизни был наемным убийцей. В миг Смерти он осознал, что – Проклят и сие поразило его более, чем моя Сабля. Божьи Мельницы мелют медленно, но – весьма тонко..."
У Истории сией любопытное продолжение. Когда я, неожиданно для себя, вдруг стал главным ходатаем за поляков перед Россией, мне на стол пришло дело одного начинающего литератора, коего некий доносчик обвинял в "католическом образе мыслей". По той поре – обычный донос и я бы не обратил и внимания, не будь там приписки Дубельта: "Твой крестник – племянник Яна Яновского".
Прошло столько лет... Мне захотелось взглянуть на родного племянника Яна и я пригласил его к себе – на Фонтанку.
При первом взгляде на него я так и обмер. Сходство юноши с покойным Яновским было просто мистическим. Те же вытянутые черты лица, тот же немного утиный нос, та же манера смотреть исподлобья и немного украдкой, как бы опасаясь, что это заметят. Я спросил его:
– "Яновский?"
Юноша отвечал:
– "Нет, Гоголь. Николай Гоголь", – я с изумлением поглядел на "Ивана, не помнящего родства", а тот совсем стушевавшись, промямлил, – "Я Яновский по матушке... Извините".
– "Что знаете о своем дяде?"
Юноша сгорбился на своей табуретке, промямлил что-то неслышное, глазки его забегали, не поднимаясь выше моей груди и только один-единственный раз Гоголь осмелился взглянуть на меня. В его взоре было довольно боли и ненависти...
Ян Яновский был первенцем своих родителей. Весьма известный бретер и задира – Вацлав Яновский был его младшим братом, а мать Гоголя – младшей сестрой. Представляю, что она порассказала своему сыну про убийцу ее кумира – старшего брата. Ведь кроме того, чтобы драться на дуэлях, да волочиться за барышнями, Ян Яновский был недурным офицером. В день своей смерти он уже был в чине полковника и почитался многими, как дельный командующий. А еще он писал стихи... Прекраснейшие стихи. На польском, конечно...
Из всех ублюдков, убитых мною за мою жизнь, Яновского мне – жальче прочих, – я нисколько не кривил душой, говоря о том, что не хочу его смерти. Поэтому я спросил Гоголя:
– "Вам нравятся стихи вашего дяди?" – юноша сперва обмер от такого вопроса, а потом робко кивнул головой и я попросил:
– "Тогда почитайте мне их, пожалуйста".
– "Но они... Они на польском!" (Польский теперь запрещен.)
Тогда я на чистом польском еле слышно сказал:
– "Стихи не имеют отношенья к Политике. Я Вас слушаю".
Гоголь читал мне долго, сперва известное, потом незнакомые мне отрывки (кои, видно, были писаны в стол – лишь для близких).
Читал хорошо и в каждом звуке, в каждой строке я слышал любовь племянника к рано погибшему дядюшке. Талантливому поэту, вздумавшему играться в политику. Это несмотря на то, что Яновский был признан якобинским шпионом, а его стихи запрещены, как вражеские. А вот Гоголь их знал... Почти все.
Поэтому, когда он выдохся, я еле слышно прочел два "Посвященья Сестре". Матери этого странного, бледного юноши. Он слушал меня, раскрыв рот, а потом глухо, не стесняясь меня – зарыдал, закрывая лицо руками, чтобы я не видел, как он плачет.
А я и не видел, я смотрел в окно, на укрытую пеленой мелкого дождя Фонтанку за стальными решетками моего кабинета и курил тонкую трубку с плоской чашечкой голландского образца. Когда Гоголь выплакался, я налил ему стакан холодной чистой воды и спросил:
– "Почему вы не прочли их?"
– "Я думал, то – личное. Не для чужих. А второе я услыхал только что. Верно, дядя не успел его переслать... А как вы про них знаете?"
– "В мой Особый отдел поступили все бумаги возможных Изменников... На стихах не было даты... Вам нужен подлинник?"
Гоголь взволнованно закивал и я позвонил в колокольчик, чтоб из архива принесли "Личное Дело Изменника Яна Яновского".
Папка была пепельно-серого цвета, сплошь покрытая такой же пепельно-серой пылью. Листки, на коих Яновский писал стихи, были истлелыми и пожелтевшими. Руки Гоголя страшно дрожали, когда он перебирал эти бумаги.
Потом он, опять – весьма неприятной украдкой, бросил на меня взгляд, в коем было гораздо меньше былой ненависти и спросил:
– "Ее не открывали лет десять. Вы переписали себе... эти стихи?"
– "Нет. Хорошие стихи я запоминаю с первого раза. Ваш второй дядя просто оболтус и жалкий бретер, но вам я должен сказать... Из Яна должен был вырасти Великий поэт... Мне жаль, что так вышло. Я не хотел его смерти".
Гоголь быстро кивнул и с опаской в голосе осведомился:
– "Мне... Можно идти?"
– "Да. Извольте. Если что будет – несите ко мне. Для обычной цензуры Вы – неблагонадежный хохол, но... После меня они уже не смеют хоть что-то править".
Через пару лет мне принесли очередной опус Гоголя: "Как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем". Все Третье Управление, вся жандармерия по полу катались от хохота.
Помните начало этой комедии: "Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие!" – и так далее. Что самое изумительное – наивный русский читатель, похоже и не понял, что именно имел в виду автор.
И только внимательные чтецы из цензуры мигом учуяли, что речь идет не просто о бекеше, но сизой жандармской бекеше с генеральскими смушками. А такая – одна на всю Россию. Тем более, что у меня голова и впрямь "редькой концом вниз"!
Я не смеялся, я ржал, как полковой жеребец, до коликов в животе, до слез с голубиное яйцо. Тем более, что 1833 году (за год до издания повести) всю Россию облетела моя ссора с Несселем, в ходе коей Нессельрод ни с того ни сего обвинил меня в том, что я – скрытый иудей по вере – торгую свиньями и свининой, покупая на них машины в Англии с Пруссией. (Вспомните повесть!) Я же отрезал ему, что никаких очередных торговых договоров с Австрией нет и не будет. Тогда он выкрикнул, что у меня на уме только "погусачить на плацу на прусский манер". А я в ответ сказал, что мы не будем нянчиться с прогнившей Австрией, "как дураки с писаной торбою".
Что началось после появления повести о двух Иванах! Мои жандармы и разведчики на всех балах только и развлекались тем, что ставили занятные сценки, в которых были, к примеру, такие фразы: -"А может ты и мясца хочешь?" – "Ой, как хочу, батюшка!" – "Ну так ступай, милая, с Богом!" – при сием намеки и телодвижения исполнителей были самыми непристойными, а нищенка почему-то обыкновенно бродила перед публикой со скипетром, державой и в огромных ботфортах...
Вот такую свинью подложил мне Гоголь за всю мою доброту! Впрочем, я сам люблю посмеяться, так что нисколько не обиделся на сей памфлет политический, тем более, что столь тонкий юмор, кроме жандармов, ни до кого не дошел!
Самая же занятная штука вышла, конечно же, с "Ревизором". Но прежде чем рассказать о ней, я должен вернуться к событиям 1813 года, ибо истории свойственно повторяться, а в свете одних событий другие часто обретают весьма забавный оттенок.
Битвы весны 1813 года показали, что Северная армия слишком мала, русские же застряли в Польше, скованные партизанами. Но и контрудар противника захлебнулся, – те силы, что подошли сюда из Италии и Германии оказались – второй эшелон и не решили задач.
Беда врага была в том, что его позиция обратилась в тришкин кафтан. Пред ним стоял грустный выбор, – дать бой в Германии, уравняв штуцера фузеями Жюно и сдать не только Испанию, но и юг Франции. Иль отойти за Рейн, бросив все против Веллингтона.
Я знаю немало людей, считавших, что у Бонапарта был выбор, я ж думаю, что в реальности выбора не было. Штука в том, что Жюно, обладая подавляющим огневым перевесом, третий год не мог угнаться за Веллингтоном.
Англия позже других занялась штуцерами (сказался ее исконный консерватизм) и к Испании они не поспели. Посему милый Артур, готовясь к португальскому делу, пустился на хитрость. Он отказался от артиллерии, дабы она не сковывала его (лобовая встреча Веллингтона с Жюно вышла бы ему боком). Он не взял кавалерию, ибо счел, что в местных горах не сыщет ей фуража (после дел Бонапарта в России сие решение – образец стратегической подготовки к грядущей кампании). В конце он отказался от тяжелой пехоты!
Как стало ясно, что Артур хочет спасти Испанию одной легкой пехотой, его подняли насмех. Не будь сей прожект оплачен со стороны, будущего герцога упекли бы в Бедлам за разжижение мозга, – легкая пехота неспособна брать чужих городов, иль дать большого сражения. Жюно, узнав – с какими силами идет Уэлсли (тогда еще просто – Уэлсли), поклялся, что "кончит с выскочкой за одно лето". Вместо того он получил герилью в масштабах, поражающих воображение.
Веллингтон не взял ни одного города и не подставился ни под один удар. Вместо того он горными тропами кружил перед вражьей позицией, склевывая один гарнизон за другим и снабжая оружием и боеприпасами испанских герильяс. Три года Жюно ловил своего визави, но как сие сделать, коль у врага нет ни лошадей, коих можно загнать в горный тупик, ни тяжких пушек?
Возвращаясь к событиям 1813 года, позвольте спросить, – мог ли Бонапарт поймать милого Артура за одно лето, если того не словили за целых три?! Великий корсиканец и не пытался. Так фузилеры Жюно стали прибывать на наш фронт...
Я не полководец и не Господь Бог. Я не верил, что удержу ветеранов Жюно. Да я и не пытался, – мои москвичи, да лютеране пока не имели ни сил, ни опыта для таких приключений. И еще я не мог вымолить дождь у Всевышнего. Зато...
Был жаркий солнечный день посреди знойного лета. Мы с моими людьми стояли у карты местности и обсуждали, что дальше. Тут к моему штабу подъехал верховой в странной форме. Я кивнул, принял от него смятый пакет и спросил по-немецки:
– "Как добрались?" – на что странный визитер, не спешиваясь, отвечал на немецком с ужасным испанским акцентом:
– "Дорога закрыта лишь для пехоты. Верхом можно пройти. Не стреляют, чтоб не выдать позиций", – с этими словами он мне откланялся и, повернув лошадь, ускакал по дороге на запад.
Я развернул пакет, пробежал глазами его содержимое, а потом бережно сложил его, поставил печать и задумчиво посмотрел на моих адъютантов. В те дни каждый человек был на счету и я не мог лишить себя любого из старых помощников. Но был средь них один юноша...
Он был из московских добровольцев, после Берлина и Познани командовал ротой и неплохо показал себя в деле. Снял же я его за содомию. Он нарушил мой запрет на эти дела, а я объявил по Северной армии "крестовый поход на сию мерзость".
А еще меня грыз червячок, – откуда узнали, что я буду в Ставке в день смерти Яновского и смогли так хорошо подготовиться? Я лишний раз просмотрел все дела и вдруг обнаружил, что сей человек в свое время крутил амуры с куафером – поляком. Тот путался в богемной среде и принял участие в артистических казнях наших людей. Я с чистым сердцем осудил его на смерть и он был не того пола, чтоб на постелях отработать прощение.
Когда я увидал сию запись, у меня раскрылись глаза. Константин был московским генерал-губернатором и у него, конечно ж, остались в Москве какие-то связи. В первую голову – мужеложеские. Я упомянул, что его выгнали из Москвы как раз за гадость сию и замаранные в той истории бежали за своим покровителем. Те ж сластолюбцы, коих миновала чаша сия, легли на дно и, по моим сведениям, их домогались поляки с угрозами доложить москвичам, коль несчастные не исполнят кой-каких дел. (Смею уверить – далеко не содомских!)
Я сразу приблизил сего глиномеса к себе. Он стал единственным пока не-евреем среди моих адъютантов. (С жандармом бойтесь не столько опал, сколько милостей!)
Теперь я, поманив его пальцем, сказал:
– "Надобно доставить это Барклаю. Лично и только ему".
Юноша взял пакет и... как в воду канул. Вновь я встретил его лишь на дыбе в парижском застенке. Французы выдали нам бывших наших и сего молодца не обошла чаша сия. Следователи успел потрясти его на сем аппарате и с руками жертвы все было кончено. Чтоб сие стало уроком, я вернул его в камеру. К уголовникам. Тех же я известил о пристрастиях моего юного друга и просил его хоть как-то утешить. К утру он умер. Больше в моем окружении нет содомитов.
Что до пакета, – в нем некто обращался ко мне с рекомендацией от "моего знакомого", с коим отправитель "вел дела долгие годы". За известную сумму автор готов был "придержать людей", дабы "Вы вышли из боя без ущерба для Чести, как это было в Испании".
Когда Бонапарт увидал этот опус, ему стало плохо. Правда, вездесущий Бертье тут же предположил, что сие – "очередная проделка Бенкендорфа, коий – мастер на провокации". Тут же припомнили, что гонец, принесший якобинцам пакет, был у меня в немилости, а подобные в моем окружении – не живут. К тому ж выяснилось, что текст писан левой рукой и почерк не схож с рукой графа Жюно...
Это и стало причиной сомнений. Враг знал, что я пишу любым почерком (сие у меня от моей матушки),– к чему мне писать левой рукой, коль я могу сделать письмо неотличимым от маршальского?
Бонапарта вдруг одолели сомнения насчет испанской кампании. Веллингтон был слабее Жюно во всем за вычетом денег нашего дома. А то, что Жюно три года ловил ветра в поле, наводило на размышления.
И тогда l'Empereur провел повторную экспертизу. Через неделю кропотливой работы эксперты вынесли свой вердикт: "тонкости начертания букв в сем письме характерны лишь для Андоша Жюно"!
Бонапарт лично прибыл на фронт и вел разговор тет-а-тет с обвиняемым. Тот все отрицал и вызвал монаршее раздражение. Сам лично сорвал с жертвы погоны и поместил того под домашний арест. На другой день всех потрясла весть, – ночью адъютант Жюно пронес тому пистолет и бывший Хозяин Испании свел счеты с жизнью, оставив записку, в коей "клялся в Верности своему Императору".
Фузилеры не могли поверить случившемуся. Жюно для них был Бог, Царь и Отец. Они так растерялись и озлобились на Бонапарта, что сдали позицию и знамена моим латышам. В один день фронт рухнул и к вечеру мы вышли на историческую границу Пруссии. Мои люди были достаточно благородны, дабы принять шпаги у ветеранов испанской кампании со всей милостью и Честью, приличествующей ситуации.
Ни один из ветеранов Жюно не был взят мною в плен. Всех их вывезли морем в Америку и они там осели в Нью-Орлеане. Война есть война, но побеждать лучше не сталью, но милостью.
Тем более, что пока стояла сухая погода, мы ничего не могли с ними сделать. (Будь в Риге столько ж людей, как в России, мы б врага с кашей слопали, но пока каждый латыш на счету...)
После Победы Бонапарт на одном из допросов спросил:
– "Ведь Жюно – Изменник, не так ли?"
– "Не знаю. Я сам удивился. Готов дать ручательство".
С этими словами я взял лист и написал на нем по-французски:
"От подателя сего, Александра Бенкендорфа,
следователям французского министерства
внутренних дел касательно дела Андоша Жюно".
"Ничего не знаю о деле, ибо не имел к нему никакого касательства и не могу знать о том, чего не знал и не ведал".
Писал я все это правой рукой, но если заголовок имел "прямой вид", строки шатались и качались, как пьяные, будто все писалось левой рукой. Я даже подчеркнул некие буквы.
Написав записку, я подал ее Бертье и, подмигнув на прощание Антихристу, покинул сей кабинет. По слухам, Бертье немедля вынул из кармана сильную лупу и, внимательно осмотрев текст, передал его бывшему повелителю со словами:
– "Так я и думал. Лучший шахматист Российской Империи".
Бонапарт побледнел, как смерть, трясущимися руками схватил лупу, а затем со стоном, – "Дьявол... Дьявол!" – выронил ее на пол. Я подчеркнул как раз те буквы, на основании коих его эксперты "доказали" вину Андоша Жюно.
