Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 41 страниц)
С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через десять минут.
Царь Польский умер, заразившись холерою.
Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас Божий.
Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это – клиника, а общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же – чего ждать нам, грешным?!
Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались вопросы.
Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России". Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:
– "Убейте их без слез и без жалости. Убейте их в колыбелях, пока они еще маленькие. Если что – я отвечу за вас".
Суд принял во внимание сии слова и оправдал Якубовича, не решившегося на столь страшное злодеяние, а Рылеева осудил по всей строгости. Но... Он ведь не убивал.
Можно ли осуждать на смерть Муравьева, или Бестужева? Когда взбунтовался Черниговский полк, многие обыватели были убиты до смерти, а женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки зачинщикам во все времена полагалась петля. Но дело осложнялось тем, что Бестужев с Муравьевым в миг начала бунта были под стражей и волнения начались именно в связи с их арестом!
Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль мы сами их к такому образу действий?
Я привык убивать врагов, когда они покушаются на мою жизнь, или жизнь моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни ничего не решали.
Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:
– "Господа, мы добились Целей своих. Вообразите себе, что не мы осуждаем несчастных, но – они нас. Я знал Бестужева и я знал Муравьева. Это – дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.
Рылеев же, – что взять с пиита – выдрать его хорошенько!
Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!"
Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:
– "Хорошо тебе говорить! У вас в Риге – тишь, да гладь. Выступление на Украине было против моего правления! Ты не смеешь вмешаться в дела сих губерний!
Что до Рылеева, – он призывал к убийству моего дома – не твоего! Не нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!"
Слова его были дельны и справедливы, – во всех моих городах и весях ни разу не было даже намека на бунт. Украинские же дела – не моя епархия. Поэтому я – подчинился.
Когда настал миг казни, сомнения вновь охватили меня, ибо Совесть моя была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех троих, им не пришлось бы сейчас идти на Смерть!
Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:
– "Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей помощи, ибо мог отличить Добро ото Зла, но сегодня я изнемог. Что делать мне, Господи?"
Я не могу объяснить, что было сие. То ли грянул гром, то ли – ударила пушка и будто какие-то воздушные смерчики пронеслись по плацу. Другие же говорят, что ничего подобного не было. А потом нечто сказало мне громовым голосом:
– "Ты звал меня, слабый человек, и я исполню желанье твое. За то, что ты не поставил свою волю выше Воли моей, дарую тебе Правление долгое и счастливое. Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а еще лучше – кротостью. Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю. И будет с ними то, что они сами выберут".
Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:
– "Чудо, чудо!" – я приподнялся в моих стременах, прикрывая глаза рукой, ибо не мог я смотреть от нестерпимой рези в глазах. (А все думали, что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)
Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:
– "Веревки оборвались! С Пестелем и Каховским кончено, но трое других...! Что делать, Саша?!"
Я не мог отвечать, горло мое свело и пересохло, но тут кто-то иной, произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:
– "Исполнять Божью Волю". (Интересно, что никто из присутствующих не принял сих слов за мои, – это был не мой голос.)
Чернышов заглянул за мое плечо – там никого не было. Он посмотрел мне в глаза и спросил у меня:
– "Это твой приказ?" – я отрицательно покачал головой.
Тут все приободрились, ибо боялись они лишь меня и послушали бы только моего слова и кто-то сказал:
– "Государь это так не оставит".
Кто-то отвечал ему:
– "Сие – дурная примета".
Его тут же перебили:
– "Веревки были нарочно перетерты..."
По-моему Орлов сразу обиделся:
– "Я сам их проверял! Все было в порядке, да и вы посмотрите, веревки-то новые!"
Я не мог больше слушать. Я ощущал себя Лотом среди Содома, а ясная Воля Господа Моего не позволяла мне наставить их на путь Истинный. Поэтому я, по образу и подобию Лота, тронул поводья моего коня и лошадь моя медленно вынесла меня из круга спорящих. Я поехал потихоньку с проклятого места, не останавливаясь, и не оборачиваясь. (Что тоже было доложено Государю.)
Где-то уже за моей спиной, кто-то подскакал к спорящим и что-то спросил, а ему уже с досадой выкрикнули из толпы:
– "Да – вешайте, вешайте!"
Дело ведь не в Орлове, иль юном Кутузове. Короля играет свита, а кто там вокруг?
В России моей бабушки на одного дворянина приходилось восемь тысяч лиц прочих сословий. Это даже не каста, – это тончайшая пленка сливок на огромном кувшине с молоком и сывороткой.
А вот теперь представьте себе, что кувшин взболтан, а потом сплеснут на добрую четверть!
Вы не представляете, что тут творилось. На Войну поднимались целыми фамилиями – от мала до велика. Шли от древних старцев, до – зеленых мальцов! Потому и Война – Отечественная, что всем миром ломали хребет якобинской гадине!
Ломали... По данным на 1818 год на одного русского дворянина пришлось – сорок тысяч лиц прочих сословий. Даже если вообразить, что мы вообще не потеряли ни одного мужика, – это значит, что мы положили четверых дворян из пяти... Это значит, что победу в Отечественной мы добыли, угробив верхушку нашего общества!
Богатыри – не мы... Плохая им досталась доля, – немногие вернулись с Поля. Не будь на то Господня Воля...
Но не все шли на Войну. Не все полезли подставлять свой лоб под якобинские пули. Именно они-то и оставляют потомство. Именно эта мразь и смеет теперь именоваться дворянством.
Мне говорят, – "потерянное поколение". Мне говорят – "лишние люди"! Черта с два – это не люди. Дети нормальных родителей не могли рождаться меж 1812 и 1816 годами! А так как многие не вернулись, а вдовы их ушли в монастырь – бери шире: любой ребенок, родившийся меж 1811 и 1821 годом, несет в жилах "дурную кровь".
Вот оно ваше "потерянное поколение". Вот они все эти ваши Онегины, да Печорины! От осины не родятся апельсины!
Я так говорю, ибо сам пережил нечто подобное. Дуэль с Яновским была предпоследней дуэлью в жизни моей. Вплоть до сего дня – более никто никуда меня не зовет. Я же вызвал одну сволочь – некоего шотландца по имени Джордж Клермонт.
Сей негодяй соблазнил кузину – дочь родной сестры Кристофера Бенкендорфа от Софьи Лизаветы Ригеман фон Левенштерн. Зная о богатстве нашей семьи, он надеялся на известные блага. Но после бегства с юной Арсеньевой он был изумлен узнать, что клан "Жеребцов" достаточно вольно относится к "постельным утехам своих жеребят", так что никто и не думал сим браком "спасать семейную Честь"!
В Германии есть обычай. Его еще называют "Кобылий день". Это день "свального греха", когда девушки сами "выбирают себе кавалеров". Кроме того, – существует "Вальпургиева Ночь", когда "девицы ездят верхом на возлюбленных". А Бенкендорфы – потомственные "Черные Ливонские Жеребцы"!
Так уж повелось издревле, что оба сих праздника – почитаются "днями Единения нашего Дома". Со всех концов необъятной Империи в древний наш Вассерфаллен собирались все "Жеребцы, да Кобылы" юного возраста, а потом...
Традиция говорит, что ни один Бенкендорф не женится, не заведя себе кучу внебрачных детей. Она же шепотком добавляет, что ни одна девица фон Бенкендорф не выходит замуж... (В народе это называется – "не нагулявшись".)
Боткины думают, что за всем этим – есть нечто рациональное. Недаром все "мужики" рода Бенкендорф растут до двух метров и рвут подковы голой рукой. Недаром все говорят, что у нас... "как у жеребца". Еще Шимон Боткин писал, что "причина сему – чересчур сильная работа "сексуальных желез", вызывающих к жизни – как богатырскую силу и стати, так и – чудовищное влечение к женщинам". И далее: "чувство нравственности не позволяет обращать на это внимание, но я не исключаю того, что и женщины сего рода – тоже подвержены чересчур бурному проявлению чувств и чрезмерному влечению к сильному полу, ибо причина всего – несомненно Наследственная".
Теперь вы лучше понимаете то, почему "У Государя каждую неделю была новая женщина". Иль – почему так быстро и рано "развилась" моя сестра Дашка.
Так что, – по нашим обычаям, – коль девица решилась жить с мужиком, сие – ее Право, а мужик обязан ее содержать на свой счет.
Осознав такую ухмылку Фортуны, шотландец попытался найти выход в браке с какой-то купчихой (с моей кузиной он был не венчан). Тем самым он выказал незнание другого нашего Права: "Принявший девицу на свой счет, может ее выставить вон, но при этом ему придется иметь дело с братьями и кузенами обесчещенной".
Я к той поре стал уже всеми признанным главой нашего клана и принял сие дело близко к сердцу. Я вызвал сего ублюдка и... "совершенно случайно" срезал ему "Хоакиной" все то, что отличает дворянина от евнуха. Он, разумеется, потерял сознание от боли и наша дуэль на том и закончилась. Это и была последняя дуэль в моей жизни.
Кузина моя вернулась к обществу, но репутация ее была утрачена безвозвратно и вскоре она умерла "меланхолией". Сей негодяй, лишившись главного мужского достоинства, но обладая весьма "гладкой внешностью", не растерялся и мигом пошел по рукам у ценителей мужских прелестей. Где его и подстерег "содомский понос".
Мальчика же от сей связи моя тетка увезла от злых языков в Пензенскую губернию. Это была ошибка. Ибо вне моего присмотра он вырос таким же ублюдком и обалдуем, как и его смазливый папаша.
Я всегда наделся на добрую Кровь моего рода и время. В случае с моих племянником я просчитался.
С самых младых ногтей сей недоносок при угрозе немедленной вздрючки кидался наземь с криком:
– "Дяде нажалуюсь! Уж он-то загнет вам салазки!", – так малыш привык к безнаказанности.
Когда он стал побольше, стал проявляться характер его папаши, крепко замешанный на историях о Велсе и Мертвой Голове. Мальчик, не служив и дня в армии, нацепил себе перстень моего отряда, сделал наколку на груди в виде черепа со скрещенными костями и приучился к "байроническому" виду, – мол, "как вы мне все надоели"!
Внешний вид потребовал внутреннего наполнения и вскоре он прославился и "байроническими наклонностями". Благо в Пензе у него над рабами была абсолютная Власть, данная ему его бабушкой – через много лет следствие показало, что за время жизни в Тарханах негодяй... Ну, в общем, – вы поняли.
Увы, и – ах, – в Тарханах, как и в любом русском патриархальном поместьи очень следили за "нравственностью девиц" и "юному барину" запрещалось "с девицами баловать". То, что он может "баловать" с крепостными мальчиками – подразумевалось само собой.
Но одно дело – покорные крепостные, другое – столичная жизнь. "Нравы байронические" в столицах требуют, увы, – денег. Тем больших, чем ужасней порок, коий им покупать. Тем более что – в отличие от Тархан, в "столицах" я уже начал "обложную охоту" на мужеложников.
Первое время он выцыганивал деньги у бабушки, а потом нашел весьма оригинальный способ заработка...
Первым профессиональным поэтом Империи был, разумеется, Пушкин. Все средства его семьи проистекали из любовных подарков Его Величества, но Николай – беден и на это нельзя прожить. Поэтому Пушкину приходилось зарабатывать на жизнь стихами и сие стало его главным доходом.
Племяш тоже решился "ковать деньгу" таким способом, но он поступал проще. Придя к издателю, он протягивал тому стихи и называл размер гонорара. Первое время издатели в ужасе махали руками, сразу отказываясь. Тогда подлец иронически щурился, изображая этакую "демоническую усмешку", и говорил:
– "Вот значит как... Все, все расскажу дяде! Развели тут якобинский клуб, понимаешь..." – и дело шло к взаимному пониманию.
Одно хорошо, – сей подонок просил сразу помногу и потому стихи его были недурны. Стихи плохие наверняка угодили бы под рассмотрение Комиссии по Цензуре и я бы точно спросил, – как такую дрянь допустили к печати. А вот этих-то вопросов щенок и боялся!
"Спалился" же он, перегнув палку. Абсолютная безнаказанность, жизнь в обстановке разврата сделали свое дело. Одна из приятельниц моего племяша обратилась к врачу за помощью по поводу весьма странной болезни. Болезнь-то оказалась самой вульгарной, но с диковинным проявлением, – вообразите себе гонорею прямой кишки при том, что девица осталась девственницей!
Честный врач не стал скрывать таких дел от несчастных родителей, а те нажаловались в Синод. Ибо если с юнцами такие дела рассматриваются жандармерией, с девицами они тянут на ересь. "Черная месса" тем и отлична от простой оргии, что все на ней делается "не так, как всегда".
Сегодня я думаю, что его "подвиги" в истории с "Черной Мессой" были своего рода – попытками "доказать", что и он в "сием деле" человек – не последний. Беда ж его была в том, что...
Согласно "Принципам" Бенкендорфов – "нельзя женщин греческим способом". У сего есть простая причина, состоящая в размерах "нашей семейной гордости". Одно дело, когда крепостной раб, ночной горшок, или клюква не могут удержать в себе остатки пищи, да газы, другое – когда то же самое не может сделать милая девушка.
Так что сим подвигом племянник только лишь убедил всех нас лишний раз в том, что он – не Бенкендорф!
Поэтому на семейном совете было решено сплавить сатаниста куда-нибудь на Кавказ, где он мог либо встретить чечена, либо – стать дельным офицером и с Честью вернуться к нашему обществу. Ведь кто из нашего круга не чудил в молодости?
На Кавказе племянник опять принялся за свое, угрожая всем и каждому, что настучит дядюшке и все его страшно боялись. Но если сатанистское дело можно было еще охарактеризовать, как проказу, здесь уже дошло до открытой мерзости.
Однажды во время бурной попойки один из его собутыльников признался ему, что прикарманивает жалованье солдат, погибших от дизентерии. Начальство не пожелало знать о таких упущениях и рапортовать о смертях наверх и деньги остались бесхозными. Обычно в сих случаях они накапливаются в полковой кассе и потом пропиваются обществом в день очередного загула. Дело это известное и жандармерия закрывает на сие глаза при условии, что пьют – вместе. Магарыч не взятка, пьянка – не воровство.
Болтун был выше, краше и популярнее моего племяша и пользовался необычайным успехом у женщин. Поэтому негодяй отвел его к себе на квартиру, а там... Потом он рассказал о сием в присутствии той, что отвергла его авансы, но стала пассией болтуна.
Девица при всех грохнулась в обморок, ибо ее Честь обратилась в ничто, а болтун хотел было вызвать подлеца на дуэль. На что ему все хором резонно ответили, что с "дамами" стреляться никак не получится. Тогда несчастный вышел из столовой, куда его с той минуты уже не пускали, и пустил себе пулю в лоб. Его закопали на штатском кладбище, как человека Бесчестного, подруга же его с той минуты пошла по рукам, как Бесчестная шлюха. Но и в отношении негодяя Общество тоже вынесло свой приговор. И "сатанист" сбежал...
Если б он успокоился, – остался бы жив. Ибо никто не хотел со мной связываться. История с Дашкиными ногами и тем, как я однажды разделался с нашим обидчиком, дошла и до Кавказских гор.
Но однажды я обнаружил его среди общества и без задней мысли спросил у моих адъютантов:
– "Какие подвиги он совершил?"
Я был уверен, что это именно подвиги, ибо только за них можно получить прощение и возвращение к светской жизни.
Мои люди весьма растерялись и... Я стал настаивать и получил папку с описанием последнего подвига сего недоноска. На другой день он уже в железах был в обратном пути на Кавказ. Я же открыто просил моих людей, чтоб сей ублюдок пошел в очередной бой с чеченами в первой колонне. Чем скорее Бенкендорфы избавятся от сего пятна на их репутации, тем лучше.
Не успел негодяй прибыть на Кавказ...
Некая девица в положении (ребенок умер, ибо родился слепым от триппера) просила встречи со мной. По ее словам, мой племянник делал с ней, что хотел, говоря, что "имеет влияние на дядю". Папаша же сей девицы сел за взятки и ему полагалась за это – обычная каторга.
И вот, – Лермонтов в штрафных на Кавказе, девица с пузом до носа, а папаша ее на дальнем пути по Владимирке... Кому отвечать?
На Кавказ тут же пошла депеша от моего имени, в коей я разъяснял, что сей ... (я написал весьма непечатное слово) – сын греха и не смеет числиться Бенкендорфом. Еще я приказал, чтоб его немедля взяли под арест и если после того в камере будет людно, что бы там ни случилось – на это нельзя обращать внимания, ибо ... (еще хуже) открыто опозорил наш род.
Письмо вышло страшным и путаным, если б я в тот миг смог наложить на него руки, рущукские турки обзавидовались, что не сделали того же с Кутузовым и юным Суворовым. (А они отвели душу!)
Лишь сия бумага пришла в Пятигорск, первым ее увидал Мартынов, который тотчас побежал искать повода. Вообразите себе, – за ним бежало по-меньшей мере пять человек с той же целью, – настолько сей недоносок всех утомил. (Оказывается, они боялись лишь моего гнева, а как вышло, что бояться нечего – тут и началось.)
Правду говорят, что если б не Мартынов, был бы другой...
Когда мне пришло известие о смерти племянника, я шибко напился, пошел в Сенат и стал там орать:
– "Господа, вы... Черт знает что! Почему вы мне не доложили раньше? Я б его сослал, я б его в казематы! И в Сибири люди живут, да какие люди получше вашего! И в казематах стихи пишут...
Почему мне не доложили?! Что ж я, – не человек?! Что ж я, – не сумел бы отличить явную тварь от обычного шалопая?! Да если б я придавил его своими руками за первую пакость, и то – вышло б лучше!
Вы – Хамы, господа! Лакеи и Хамы! Почему вы мне не доложили, что растет такая... сволочь!!!"
Тут мне что-то сдавило грудь, в глазах потемнело и больше я ничего не помню. Так у меня случился второй инфаркт...
А теперь скажите мне, – могло ли подобное случиться у нас до Войны? Пока общество в большинстве своем было именно из дворян, а не из... этих... Дворовых?
Были когда-то варяги. Да лучшие из них сгинули в печенежских, да хазарских степях. Спасли Россию. А вот вместо выродившихся варягов (из тех, что прятались в лихую годину за печкой) Русью стали править "дети", да иные дружинники. ("Дети" они – от того, что и вправду были "детьми" – местных, славянских князей. Отсюда и "детинец", и "детина"... Отсюда воевода тех лет обязательно – "дядька"!)
Плохая им досталась доля. Да вот если бы не легли они под монгольскими саблями – не было б Руси, а какая-нибудь там Монголия, да Татария. И что забавно – те из "детушек", что пережили Нашествие, все сгинули без следа. Зато им на смену пришли "бояре". (От монгольского "бояр" – "владыка", иль "собственник". "Боярами" звались те кочевники, что "осели", переженившись на русских красавицах. Иль те, кто родился от браков русских на монгольских княжнах.)
Потом была Ливонская и Минин с Пожарским, и – полегли былые бояре. Но и поляки не сидят нынче в Кремле. Зато место бояр заняли польские "воеводы". Ежели вы не знали, – долгие годы Россия была разбита на "воеводства". "Бояр" же польские "воеводы" пустили на свои "ночные горшки" и я думаю – верно сделали.
Именно эти вот "воеводы" и "рубили окно в Европу" по Приказу Петра... Рубили, рубили и – кончились.
Место их заняли мы – бароны немецкого образца...
Я не очень представляю себе, – кто будет после меня. У меня к ним примерно такое же отношение, как у взрослого мужика к своему семени. Вроде бы и чуешь, что это – будущее, Наследники, что-то еще, но относится к сему всерьез?!
Но я знаю одно. По древним Ливским Обычаям Мужик – Труженик. Все что есть – Плод его Труда и Заботы. Но сам он – ничего не решает. Ибо выше него – стоит Женщина. Мать Сыра Земля, коя и Родит Мужику по Делам Его.
Так уж вышло, что Русская Земля – Сурова и Малоплодна. Не одно поколение Мужиков легло в нее, пытаясь хоть что-то Сделать...
Род приходит и Род уходит и лишь Земля пребыет во-веки.
МЫ жили в свое удовольствие, ели все – что хотели, пили все – что горит, спали с кем душа ни попросит и все НАМ прощалось. ВСЕ НАМ ПРОСТИЛОСЬ. Ибо ОНА всегда ЗНАЛА, что лишь МЫ ЕЕ и СПАСЕМ от Антихриста.
Желание Дамы – Закон Кавалера.
НЕ ЗАБЫВАЙТЕ НАС... Теперь – Ваша очередь.
x x x
Последний анекдот А.Х.Бенкендорфа
из журнала графини Нессельрод,
записанный с ее слов сиделкой
за 5 дней до смерти "Прекрасной Элен".
Октябрь 1843 года.
Когда все собрались у моей постели, кто-то вдруг предложил:
– "Давайте позабавим Элен анекдотами, как в старые добрые времена. Смех, вот лучшее лекарство от Боли".
Все оживились, но я нехотя покачала всем головой:
– "Чахотка – не лучший повод для шуток. Да и в Писании сказано, что лучше печалиться с умными, чем смеяться в компании дураков. Пусть лучше Саша расскажет мне что-нибудь. На прощание".
Тогда мой возлюбленный подошел ко мне, сел на край моего смертного одра, крепко взял меня за руку и рассказал:
"В незапамятные времена в Японии жили три друга. А времена в ту пору были те еще. Правители погрязли в долгах, взятках, разврате... По дорогам бродили прокаженные и банды разбойников, грабивших и убивавших направо и налево без всякой жалости.
И вот тогда три друга собрали своих людей и решили навести Порядок в сей несчастной стране. Но стоило выступить в поход, им встретился даос, несший простенькую деревянную клетку, в коей сидел крохотный серенький соловей. Даос поклонился трем самураям и сказал так:
– "Люди изнемогли под пятою мучителей и возлагают только на вас все надежды. В знак того, что само Небо благословляет вас на сей Путь, примите от меня эту птицу. В тот день, когда Соловей запоет, Вы узнаете, что исполнили Предначертанное".
Три друга весьма испугались и призадумались, ибо сразу признали в дряхлом старце черты самого Дзимму, коий является тем, кому суждено принять от него Власть над страной Восходящего Солнца. Но как исполнить Волю Его, коль все знают, что в неволе соловьи не поют?!
Путь к Власти начинают с малого шага. И старший принял клетку и соловья. Через год он ворвался в столицу. Но соловей не запел.
И тогда он, потеряв терпение, пронзил упрямую птицу! А через неделю лучший из его генералов убил господина, ибо убоялся стать другой жертвой.
Два оставшихся друга поклялись мстить и подняли армию в новый поход. Но стоило выступить, как на дороге им встретился даос с клеточкой и соловьем.
Тогда средний из них, вознеся молитву ко всем японским богам с просьбой о даровании ему смирения, принял сей страшный дар. И через год Япония забыла про распри и междуусобицы. Но соловей не запел.
Государь часами сидел пред роскошною клеткой и кормил соловья вкусными червячками, а сотни невольниц танцевали под волшебную музыку. Но настал день когда соловей заскучал, зачах и умер от старости. А через неделю умер и Государь от странной болезни и прожитых лет. Умер он, не оставив Наследника, и после его смерти в Японии затеялась новая Смута.
И тогда, ради старых обетов, младший из троих собрал третью армию. И опять ему встретился даос, от коего исходило неземное сияние, протянувший совсем уже пожилому человеку все ту же клетку с тем же сереньким соловьем. И тогда младший отверг дар:
– "Соловью не петь в клетке! Пусть вольным поет свои песни!"
Тут грянул ужасный гром, а дряхлый даос обратился в самого Императора Дзимму в доспехах из "живого огня". В гневе Император топнул ногой, да так, что вся Япония содрогнулась!
Громовым голосом дух преисподней вскричал:
– "А как же твое слово, Князь?! Не ты ли клялся навести Порядок в стране?! Не ты ли обещал защитить сирых и покарать гордых?! Вот же тебе за это!" – с этими словами дух обрушил сноп огня на клетку и птица мигом обратилась в ослепительно острый короткий меч для свершения харакири. Дух же прогремел:
– "Всякая Власть есть Насилие. Если ты не можешь свершить Насилие над Подданными, пользуйся моей милостью! Не доводи их до Греха. Не принуждай их пролить Княжью Кровь!"
Опять грянул гром, сверкнули молнии и даос исчез, как будто и не было его никогда. И только клетка с соловьем доказывала, что все это – правда. Тогда самурай повелел заложить на сем месте Храм Соловьиного Пения.
Храм сей состоял из рощи, и вишневого сада с ручейком и старой беседкой, где соловью можно было свить его гнездышко. Окружено же было сие место прочной сетью, дабы соловей не мог улететь, и надежной охраной, не подпускавшей никого к Храму ближе, чем на полет стрелы. В том числе и самого Государя.
Никто не знает, пел ли соловей в сием Храме, ибо никто не видел его и не слыхал его песен. Но дом Токугава вот уже триста лет правит страной!"
Когда Саша кончил рассказ, раздались аплодисменты, а я, стиснув что было сил его руку, прошептала:
– "О нас могут говорить все, что им вздумается. Но мы были первым правительством, при коем в сей несчастной стране стали петь соловьи. Тютчев, Лермонтов, Пушкин... Теперь мне есть с чем прибыть к Всевышнему".
А мой возлюбленный наклонился ко мне, покрыл мое лицо жаркими поцелуями и отвечал:
– "Всему свое время. Мы с тобой уходим не потому, что тебя грызет твоя опухоль, и не потому что у меня уже два инфаркта. Просто наше время уходит.
Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки.
Восходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит опять. Все имеет начало и все имеет конец. Шекспир писал "Гамлета" под визг точильного камня, на коем острили топор для Карла. Мольер смеялся под стук молотков, сбивающих гильотину Людовику. Всякая роза краше всего цветет перед смертью. Лебедь поет свою лучшую песнь, чуя погибель. Так уж устроен мир.
Латыши по сей день числят меня сыном Велса – Бога Вечернего. Бога Осени. Мое правление значит, что всех нас ждет Ночь и Зима.
Я не хочу этого. То, что происходит в дни подобные нашим, – это что-то вроде "бабьего лета", – Шекспира отделило от Кромвеля ровно столько же, сколько Мольера, Корнеля и Лафонтена от Робеспьера, а Данте от Савонаролы.
Солнце спустилось до самого горизонта и небо окрашено зловещим багрянцем. На дворе – октябрь и летят серебристые паучки ровно также, как лет через "дцать" засвистит метель из свинца и смертная вьюга понесет такую же белизну над бескрайними, холодными полями и этой страны.
Ты плачешь, милая, тебе тоже не по себе от идущих на нас холодов, но ты не бойся. Это мошкара пляшет свой безумный танец, славя мое тепло и им кажется, что все это теперь будет вечно. А если они и замечают приметы Осени, им не по себе от смертного ужаса, ибо век их короток.
А ветер идет к югу, и переходит к северу, кружится, кружится по ходу своем, и возвращается ветер на круги своя.
Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.
Глупо сравнить Мильтона с Марло, а Дюма с Расином. Но смеем ли мы пенять Утру, что оно ходит под стол в коротких штанишках? Оно совсем иное, но перед ним весь мир и долгий-долгий день впереди. Оно научится. Честное слово, научится. И смеет ли плодная, гниющая Осень оттягивать приход голодной, но свежей Весны?!
Что было, то и – будет. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не наполнится око зрением, не насытится ухо слушанием.
Сегодня мы потрудились на славу. Покойной Ночи.
А Утро придет. Это я обещаю".
