Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Да и прочих жен заговорщиков, никто не отбирал ни титулов, ни имен. Просто, соглашаясь разделить судьбу мужей, эти святые сами становились государственными преступницами и таким образом получали поражение во всех правах.

Дабы не наказывать собственным поступком детей, матери отказывались от всех прав в их пользу, спасая тем самым – их Честь. И сие тоже было вопрос Совести.

На сем примере общество впервые осознало разницу между придворными, кои суть – "государева дворня" и дворянством, живущим "своим двором". Ради сего открытия – стоило хотя б выдумать Восстание Декабристов.

Но вернемся к вражде Дибича с Милорадовичем. Когда в ноябре 1825 года пришло первое известие о Государевой смерти, я был в Таганроге, а верные части – в Остзее. Столичный же гарнизон контролировался Милорадовичем и он вместе с графом Воиновым пригласил к себе Наследника Николая для конфиденциальной беседы.

На ней Милорадович без экивоков потребовал остановить надвижение на Санкт-Петербург моих Первой Кирасирской дивизии, латышских егерских полков и калмыцких сотен, угрожая иначе – принять сторону Константина.

Я как раз несся в столицу из Таганрога с телом усопшего Государя и не смог повлиять на итоги беседы, а Николай, как обычно, выказал свою бесхребетность, не только обещав отвести мои части обратно на квартиры в Остзее с Финляндией, но и публично отрекся от Прав на Престол. (Очень ему захотелось вдруг жить, ведь Милорадович лишь на портретах выглядит милым дедушкой. На деле же: сербская Кровь – Кровь Разбойная. При личной встрече ее может запугать лишь моя Кровь – Кровь Пирата, да Ливонского Монаха Безбожника...)

Мне пришлось по прибытии взять кузена "в ежовые рукавицы" и лишь после жесткого и нелицеприятного разговора в присутствии Великой Княгини, кузен собрался с духом и принял корону. Милорадович же с моей помощью обнаружил австрийские шашни с бунтовщиками, понял, что работает на заклятых врагов своего же народа и страшно раскаялся в своих действиях.

Мы по братски расцеловались и все забылось. Мне не стало нужды убивать Милорадовича, как бы сего не хотелось нашим врагам. В том что свершилось Перст Божий.

Мы знали, что стрелков двое: Якубович с Каховским, и мои снайпера на крышах Сената, Синода и посольства пруссаков, где укрылась Александра с детьми – были приведены в боевую готовность.

Мы сразу обнаружили Якубовича, но – потеряли Каховского. Якубович был личностью истерической, весьма показной по сути, поэтому он с первых минут ходил меж зеваками при полном параде с рукой на перевязи, в коей прятал пистолет с "отравленной", по его словам, пулей. Не увидать его мог только слепой.

Каховский же был личностью серой, "обиженной жизнью" – в молодости он поддался на уговоры старшего офицера и служил ему "клюквой" не меньше года. Затем его покровителя хлопнули на дуэли и несчастный остался на полной мели без каких-либо средств к существованию, Чести и надежд на карьеру.

Единственное, чем был славен Каховский – это необычайной, уму непостижимой меткостью. За это его и избрал Рылеев в убийцы царя. Во всех же прочих отношениях Каховский был необычайно ограничен и разыгрывал из себя этакую никем не понятую демоническую натуру. Любимым его развлечением было поставить одиннадцать бутылок (по числу членов царской семьи, считая как меня, так и младенцев – Николаевичей), а потом расстрелять их с огромною скоростью.

Я сразу подозвал к себе Якубовича и, многозначительно указывая на высунувшийся с крыши Сената ствол моего снайпера, сказал так:

– "Были ли Вы на исповеди, mon ami? Пуля винтовки летит весьма быстро и Ваши мозги будут на ступенях Сената прежде, чем вы сунетесь за вашею пошлою пукалкой. А что станет со всем вашим Родом, боюсь даже представить... Дайте-ка мне вашу пушку и пойдемте – засвидетельствуем почтение Его Величеству".

Якубович был недурным офицером, он сразу посмотрел на прочие удобные для снайперов места, увидал отблески десятков прицелов, обнаружил, что рыла десятка винтовок хищно вынюхивают каждое его шевеление и, будучи человеком военным, признал свое поражение.

Он незаметно отдал мне свой пистолетик и, будучи подведен к Государю, принес Присягу. Для прочих бунтовщиков это зрелище было началом конца и кто-то стал расходиться.

Прочие ж упорствовали и у нас раздались голоса, что кому-то нужно поехать к мятежникам и уговорить их. (В декабре быстро темнеет, а мои снайпера – поголовно больны "ливонской болезнью", – именно потому в сумерках бунтовщиков пришлось "убеждать" только из пушек. Мои парни "ослепли" и отодвинулись в тыл...)

Сделать сие мог лишь человек популярный в войсках, а самым популярным генералом этой поры считался ваш покорный слуга – тогдашний комендант Васильевского.

Мне подвели мою лошадь вороной масти – она одна была такая средь прочих (славяне считают, что вороные приносят несчастье, я же езжу только на вороных), и собрался уж ехать, когда Милорадович вдруг поймал мою руку:

– "Александр Христофорович, Вы в их черных списках, они убьют Вас и ухом не поведут. Я же у них на хорошем счету. И потом... Это моя вина, что сегодня вышла сия катавасия.

Ежели Вас убьют, мне останется только стреляться – я не смогу жить с таким грузом на душе. Как старший по должности и по возрасту – прошу вас уступить мне место..." – а потом вдруг рассмеялся и добавил, – "Негоже молодому лезть поперед старика в пекло".

Кто-то сплюнул от сих слов Милорадовича, кто-то выругался, кто-то сказал, что вообще не надо никому ехать, я же, подумав секунду, отдал поводья лошади – Милорадовичу.

Моя лошадь в тот день была единственной вороной среди наших. Шел липкий снег и видимость была просто – ужасна. А еще мерзкий снег скрадывал голоса и когда Милорадович выехал перед мятежным каре, я сам не узнал его голоса.

Он еще снял свою треуголку... Останься он в ней – все заметили бы, что сие – треуголка, а не – фуражка, а на голове у него была такая же залысина, как у меня, а волосы такими же седыми, как и мои (я поседел весьма рано).

Потом выяснилось, что офицеры в первых рядах разглядели их Милорадовича и склонны были его выслушать, но Каховский – в парике, с накладными усами и шинели учебно-карабинерского полка (чтоб его не выцелили мои снайпера), весь день прятался за спины прочих и не видел говорившего, а звуки были изменены снегом.

Он знал, что с мятежниками намерен говорить Бенкендорф, он признал мою лошадь, он поклялся убить меня, как члена царской фамилии и поэтому сия нелюдь, не всматриваясь в черты своей жертвы, из-за спин прочих выставила пистолет и нажала на спуск...

Моим другом всегда был хорват Дибич, а врагом – серб Милорадович, но даже на Страшном Суде я могу с чистой совестью проинесть: после нашего примирения, я – не хотел этой смерти. Глупо все вышло...

Простите меня за сие отступление. После моего сближенья с хорватами на Корфу места для меня не нашлось и я, оставив мой корпус на Дибича-младшего, отплыл на Мальту. Надо было договариваться с господином виконтом Горацио Нельсоном.

Развлечений на острове было немного, так что мои фейерверки пришлись как нельзя кстати и мы сошлись с адмиралом и его "боевою подругой" – леди Гамильтон на весьма близкой ноге. К сожалению, наша дружба не имела сколько-нибудь серьезного продолжения. Не прошло и года, как командующий английской эскадрой в сих водах – лорд Нельсон был смертельно ранен при Трафальгаре. (Но мой корпус получил право на переправу в Венецию.)

Что касается моего визита в папскую курию... Я был там инкогнито и занимался... скажем – изучением старинных рукописей в Библиотеке Святого Престола. Однажды там на меня совершенно случайно наткнулся кардинал Фрескобальди – отдаленный потомок композитора и органиста прошлых веков. Кардинал знал меня в лицо, ибо несколько раз посещал наш Колледж в Санкт-Петербурге и впоследствии Ригу по личному приглашению моей матушки. В свое время их в один день приняли в Братство нашего Ордена...

Я как раз был занят беседой с австрийцем, знавшим меня как друга хорватских католиков, и при виде кардинала я похолодел всем сердцем, понимая, что – вляпался. К моему изумлению, старый лис ни взглядом, ни вздохом не выдал знакомства и даже просил представить меня. Только когда он услыхал, что имеет дело с курляндским бароном N., мечтающим "о свободе для своей страны и Польши от посягательств ненавистных России и Латвии", улыбка на миг тронула его губы, но он опять-таки нисколько не выдал меня пред моим собеседником.

Когда кардинал раскланялся, я был, как на иголках. Я находился посреди твердыни католиков и был застигнут опытным иезуитом за охмурением "очередного клиента", причем моя жертва занимала весьма важный пост среди местных. Лишь сознанье того, что решись я на глупости, мне все равно не выкарабкаться из этого улья, удержала меня от безумства.

Вместо этого я продолжил беседу и даже нашел в себе силы сделать весьма обстоятельный доклад перед курией о некоем (в реальности – весьма эфемерном) польском Движении Сопротивления на землях моей матушки.

Я б еще долго валял ваньку, но во время весьма оживленной дискуссии насчет помощи польским повстанцам, а также любопытной информации о ливонцах, сочувствующих папизму, двери открылись и на пороге появился вечно улыбчивый кардинал Фрескобальди. Несмотря на протесты разгоряченных австрийцев, кардинал сказал:

– "Простите, ради Святого, но Его Святейшество желает самолично знать о бедах несчастных курляндцев. Я на время отниму у вас барона", – меня отпустили и я вышел за кардиналом, уверенный, что за дверью меня ждут клещи и дыба.

Но к моему удивлению, кардинал был совершенно один и повел меня не в зал для аудиенций, а какими-то совсем уж темными закоулками в неизвестном мне направлении. Если учесть, что он то и дело замирал в коридорах, делая мне предостерегающий знак и стоял, прислушиваясь, нет ли чужих шагов, я сделал вывод, что еще не вечер и меня ждет некий сюрприз.

Только в сей миг до меня дошло, что у святых отцов вряд ли остались клещи и дыбы. Рим был в руках якобинцев, кои посадили на Престол Святого Петра самого отъявленного энциклопедиста, какого смогли сыскать среди кардиналов. Нет, католики теперь жили здесь – поджав хвосты.

Я не сомневался, что эти сии догадались об истинной причине моего появления, но – готовы были закрыть глаза на сию "мелкую шалость" в обмен на... Это уже становилось забавным.

Наконец мы попали в крохотную пыльную комнатку, где библиотекари реставрировали древние рукописи. Тут был незнакомый мне человек, который в самом темном углу колдовал над каким-то историческим фолиантом. Он стоял таким образом, что прекрасно видел мое лицо, но в то же самое время тень скрывала его самого. Единственное, что я мог разглядеть, – он носил якобинскую форму. Не просто форму, но – мундир жандармерии. И не обычного жандарма, но узкие полосы света выхватывали из темноты – генеральские лампасы, что говорило о том, что неизвестный был одним из четверых "мясников Франции". Дорого бы я дал в те минуты, чтобы поближе рассмотреть лицо сего человека!

Тут двери открылись и в комнату вошел верховный понтифик – Папа Пий VII в сопровождении кардинала Ганнибала делла Дженга – папского нунция при дворе Бонапарта (впрочем в ту пору он еще не был нунцием, а только – полномочным послом). Я уже говорил, что тогдашний Папа не имел никакого веса в собственной резиденции. Прочие кардиналы ненавидели его за скрытое вольтерьянство, французы же презирали за то, что он – единственный изо всей курии согласился прислужить Антихристу и – ни во что не ставили. Всеми же делами фактически заправлял корсиканец по матушке – делла Дженга, коий в свое время был настоятелем собора в Аяччо и с тех пор пользовался безусловным влиянием на корсиканцев.

Делла Дженга более чем учтиво раскланялся с незнакомцем и я тут же отбросил двух из четырех возможных обладателей лампасов, – они не имели довольного веса, чтобы согнуть спину такому человеку, как делла Дженга. Из двух оставшихся один, по урокам в Колледже – не подходил по росту, другой же...

Вот оно – граф Фуше по одному странному и весьма невнятному рассказу матушки был произведен в члены Братства – одновременно с нею и Фрескобальди! Потом он вроде бы – публично отрекся от прошлого, но... У меня от обилия мыслей просто голова пошла кругом!

Первосвященник тем временем взял быка за рога:

– "Подите ко мне, сын мой. Давно ли вы принимали Святое Причастие?"– в словах прелата звучала угроза и я поспешил отвечать:

– "Я верую в Господа Нашего и когда речь идет о борьбе верующих с Антихристом, – стоит ли обращать вниманье на мелочи?"

Главный католик зорко взглянул на меня и у меня по спине побежали мурашки, – если б его сейчас не приперли к стене якобинцы, он, не колеблясь, содрал бы шкуру с лютеранина, осмелившегося прокрасться в твердыню папистов.

Старикан был в самом соку и я не сомневался в том, что при случае он сам мог бы проделать сию операцию, – особенно если бы ему помогли делла Дженга и Фрескобальди. Оба иезуита были здоровые мужики. Да и граф Фуше был тоже – не барышней.

Лишь большая, чем ко мне, ненависть к якобинцам остановила самый мрачный для меня исход. Прелат лишь ударил себя кулаком по ладони другой руки и хрипло выдохнул:

– "Ваша мать ведет двойную игру! Она хочет быть любезной всем и в первую голову Бонапарту! Меня умоляют объявить крестовый поход против всего жидовского племени, тем более что к ним благоволит Бонапарт, – коль ваша мать не изменит своей позиции, мне придется пойти и на сей шаг".

Я не сдержал иронии:

– "Ваше Святейшество, как на сие посмотрит сам Бонапарт, тем более что он, как вы сказали – благоволит евреям? Но дело не в том, – если мы завтра свернем нашу торговлю, – вам же первому станет нечего кушать. И что тогда?" – я рисковал необычайно, но сердце мне подсказало, что Папа был по сути своей – человек слабый.

Хоть я и лютеранин, но вместе с католиками думаю, что в дни падения Рима в корзины упали головы пятидесяти лучших епископов и кардиналов. Люди же "новой Ватиканской формации" приехали позже – в обозах победительной французской армии.

Если французские генералы от жандармерии свободно разгуливали по Ватикану, Папа мог сколь угодно разглагольствовать про любой крестовый поход. Истинное положение вещей было заключено в том, что гордый кардинал делла Дженга низко кланялся жандарму Фуше, а это – что-то, да – значило.

Поэтому я продолжал:

– "Восстановление Истинной Веры в сердцах французов – вот истинная цель наших помыслов. По-христиански ли морить голодом их заблудшие души? А вместе с нашими кораблями и дешевыми товарами русских на сию – забытую Богом землю прибывают и истинные миссионеры, несущие людям – Слово Божие".

– "Жидовские прохиндеи, несущие яд – лютеранства", – определенно у папы в тот день болел зуб, иль его любовницу жандармы в очередной раз уволокли тискать в участок. Я знал одного субчика, кто похвалялся, что переспал со всеми "барышнями", обещая им в ином случае – знакомство с Госпожой Гильотиной. Благородные дамы поголовно предпочли знакомство с "господином из штанов" якобинца – сей веселухе. Ах, сии милые дамы...

Тут кардинал делла Дженга, коему кардинал Фрескобальди всю дорогу делал разные знаки, наконец вставил слово в сей разговор:

– "Господа, оставим бесплодные споры. Милорд Бенкендорф сдружился с хорватами и сим доказал, что открыт к диалогу и голосу разума. У нас есть общий враг – "просветители" и мы должны заняться вопросами восстановления Веры во Франции, а уж потом – все прочее. Не так ли – Ваше Святейшество?"

Папа потихоньку взял себя в руки, – немудрено – все злейшие враги Бонапарта были лютеранами, иль – православными, католиками же из них можно считать лишь – австрийцев, но вот австрийскую армию в счет брать не следовало. По крайней мере – на поле боя.

Главной проблемой Престола в сих обстоятельствах было то, что якобинцы ни в грош не ставили власть Вечного Города и унижали папу, чем могли. Враги ж Бонапарта и союзники Папы – все, как один, были – враги католической церкви. Папистам было непросто на сей Войне!

Уже вполне смирным тоном папа спросил меня:

– "Коль случится большая Война, чью сторону примет Рига?"

Я, не задумываясь, отвечал:

– "Сторону России и Пруссии. В Пруссии остались родственники большинства из рижан, в России – наши гешефты. Если Россия проиграет эту Войну, мы все можем строем идти на паперть. Если же мы дадим в обиду Пруссию, прадеды наши перевернутся в гробах и проклянут потомков, не пришедших на помощь братьям своим".

– "Но вы дружны с юным Дибичем?"

– "Мы уважаем и дополняем друга друга в командованьи".

– "Если вашим хорватам придется драться с православными сербами? Что тогда?"

Я вскинул руку в хорватском приветствии и выкрикнул:

– "На Белград! Смерть туркам, смерть сербам!"

Понтифик внимательно выслушал меня, пытаясь уловить на моем лице хоть гран фальши, но я отвечал с чистым сердцем, так что прелат милостиво кивнул головой и протянул руку для поцелуя. В следующую минуту он уже вышел из комнатенки, а за ним последовал делла Дженга. Фрескобальди же спросил у меня:

– "Почему вы не готовы поддержать Бонапарта, даже несмотря на Кодекс, в коем особо оговорены привилегии для евреев?"

– "Я не вижу там привилегий. Там всего лишь нет статей ущемляющих моих Братьев. Только лишь и всего. И как вы слышали, – мы не готовы воевать с Францией, или каким-либо образом желать ей зла. Речь лишь о том, что мы готовы защищать целостность России и Пруссии перед лицом любой внешней агрессии.

Если бы Бонапарт выказал себя – по-настоящему мудрым правителем, он смог бы обуздать аппетиты своего быдла. Добился он уж немалого, – пора и Честь знать.

Якобинцы, разрушая существующий рынок, не предлагают ничего нам взамен. Их нувориши не умеют торговать и не хотят учиться сему, – зато за последние пять лет сии умники реквизировали товаров на три миллиона гульденов – лишь у нашей семьи. При сем они говорят, что это было сделано в пользу трудового народа, но реально деньги пошли в карман казнокрадам. Спросите у графа Фуше – он подтвердит мои обвинения!"

В первый миг Фрескобальди застыл, навроде соляного столпа, министр же внутренних дел Наполеоновской Франции – "Лионский мясник" граф Фуше, одобрительно пару раз хлопнул в ладоши и почти небрежно спросил:

– "Мне рассказывали о Ваших талантах, но я хотел убедиться во всем самолично. Как вы разглядели меня в этакой темноте? Ведь вы – без очков, с "Ливонскою слепотой", при вашей-то близорукости!"

Каюсь, я – покраснел. Я жестоко "посадил" мое зрение еще в годы учения в Дерпте, но не любил носить очков, ибо это не слишком способствовало моим амурным успехам. Я всегда гордился тем, что могу заставить себя не щуриться и думал, что моя близорукость никому не заметна.

Я даже осмелился выяснить, – откуда Фуше стало известно про мою близорукость. На это француз со смехом отвечал:

– "Я не знал до самого недавнего времени. Я слыхал о вашей миссии в Китае и пристрастии к гашишу, кое вы могли получить лишь на Кавказе. Забавный парадокс. Я люблю парадоксы – они дают пищу для моему уму".

– "Как вы решили его?"

– "Я верю лишь фактам – вы курите опий и анашу, и хоть знаете немного китайский, но у меня нет свидетелей, которые видели бы вас в Пекине. Из этого я уже сделал свой вывод. Где были Вы, Бенкендорф? Почему сие надо скрывать? Ваше алиби создается на самом верху, а меня очень интересуют люди с протекцией при дворе! Итак?"

– "Учился курить анашу", – Фуше при этом ответе заразительно рассмеялся и, похлопав меня по плечу, сказал, многозначительно подмигивая при этом:

– "У меня есть знакомцы в Дерпте и на Кавказе. Из Дерпта сообщили, что вы изобрели некую горючую гадость, а с Кавказа – что некий персидский генерал применил некое зажигательное средство отравляющего действия против каких-то там горцев и тем самым подтолкнул их к войне с Персией на благо России. Потом мне сообщили, что открыватель сего напалма – горный стрелок Бенкендорф применил его при обороне Шуши, но почему-то объявил собственное изобретение английским трофеем. Парадокс. Обожаю сии парадоксы. Желаете еще моих умозаключений, или – довольно?"

Фрескобальди с нескрываемым интересом следил за сим разговором, сидя верхом на конторке и заложив ногу за ногу. Он сидел достаточно высоко и носки его сапог покачивались возле моей груди и у меня все было чувство, что милый иезуит в любую минуту готов пнуть меня в грудь... В конце концов я не выдержал и спросил Фуше:

– "Чего вы хотите?"

– "Ничего. Я люблю парадоксы. До меня дошли вести с Мальты, что русский флот может выйти из Корфу. В тот день, когда русская эскадра пойдет на прорыв, я поделюсь моим парадоксом с лордом Нельсоном, он тоже большой любитель сих шуток. Особенно – если учесть, что Персия – союзница англичан".

– "Что – если флот не покинет Корфу?"

– "Что касается близорукости... У вас – крупноват почерк для человека с нормальным зрением.

Случится вам быть у нас – во Франции, – милости просим. С дипломатическим паспортом, разумеется. Всегда мечтал встретить смышленого ученика, которому не жаль было бы передать весь мой опыт. До встречи... Саша", – на сем оборвалась моя первая встреча со всесильным главным жандармом Наполеоновской Франции.

Не скажу, что я испугался. Душа моя провалилась в самые пятки и никак не желала обратно. Через десять лет я спас графа Фуше от расстрела союзниками только за то, что в тот день он не пустил меня под английскую пулю.

В отличие от Талейрана, Фуше никогда не был таким уж "моим человеком в Париже", он лишь – регулярно закрывал глаза на мои эскапады. Но в тот страшный день он пощадил меня. И в день падения Парижа я не мог не пощадить его...

Я еще пробыл пару дней в Ватикане и успел встретиться с "человеком" в Ордене, коий переслал мое сообщение в Ригу. В нем я признавался начальству в том, что – "вляпался", был раскрыт самим графом Фуше и теперь принужден исполнять его волю.

Согласно полученным мною от Спренгтпортена указаниям, я имел право на самостоятельное принятие решений по любому вопросу по поводу Корфу. Русский флот там обслуживался – католиками на русской службе. Эти люди все равно были приговорены к смерти еще судом моего деда – Карла Бенкендорфа и не смели носу показать в Риге. Поэтому я просил руководство дать мне добро на "жертву" флотом, ради возможности переправки моего корпуса на материк ближе к театру разгорающейся австрийской кампании.

Проблема состояла в том, что я не мог дожидаться ответа из Риги. Война была уже делом решенным. Вопрос состоял в том, – что нужнее: мой горнострелковый корпус в Альпах, или остатки нашего полусгнившего флота где-нибудь у Трафальгара?

Французам же сей вопрос был весьма важен: отплыви наш флот с Корфу, англичане перестали бы держать свой флот на Мальте. Французам же нужно было выиграть время, чтоб их (объективно более слабый флот) успел помочь в переброске войск. Англичане же не смели им возражать, пока русский флот угрожал Мальте. (Стоило нам сжечь корабли по договору с Францией после Аустерлица, англичане немедля снялись с Мальты и грянуло сражение у Трафальгара...)

Наш флот так и не вышел с Корфу. Я солгал флотскому командованию, сказав, что не смог договориться с Нельсоном. Уже на марше в Альпах я получил ответ от Спренгтпортена, в коем он соглашался с моим решением и писал, что готов защитить меня перед любым Трибуналом. Только мы – проиграли Аустерлиц, а англичане – выиграли Трафальгар и вопрос сей так никогда и не был поднят...

Долгие годы я не смел никому признаться в этом... Предательстве, но настал день и я не смог дольше таить Правды. В день моего единогласного избрания Гроссмейстером Ложи "Amis Reunis", на вопрос Распорядителя Таинства:

"Нет ли у будущего Гроссмейстера неблаговидной Тайны, или Греха, коий мучит его и может повлечь Беды для Братства?" – я не выдержал и во всем сознался.

Друзья мои долго обсуждали дело. Мнения разделились. Наш Распорядитель – Саша Грибоедов считал, что сей поступок был вынужденным и после раскаяния – будет прощен. Володя Герцен утверждал, что "все в руце Божией" и мой удел состоял именно в последовательности поступков, приведших к нынешнему состоянию... Были и другие мнения.

В конце концов Прокуратор нашей Ложи – Петя Чаадаев своей волей объявил меня невиновным, а мой поступок – "был вызван наркотическим опьянением и временным помраченьем рассудка". Лишь после этого друзья единогласно простили меня и опять-таки избрали – Гроссмейстером.

Не прошло и десяти лет с той поры и я узнал, что Чаадаев замешан в дела "Союза Благоденствия". Тогда к нему пришли мои люди, арестовали и привезли в мою Ригу. Там я самолично посадил его на корабль и, на его глазах разрывая паспорт, сказал так:

– "Я слишком люблю и уважаю тебя, дурака, чтобы иметь удовольствие вздернуть на одну веревку со всякими Пестелями! Чтоб ноги твоей тут не было, пока мы их всех не перевешаем!"

Когда с декабристами было кончено, по моему личному приказу Петин паспорт был восстановлен и я дозволил ему вернуться. Он же отплатил мне "Философическим Письмом", за кое по всем понятиям ему полагалась смертная казнь.

Вы не представляете каких трудов мне стоило объявить Петю душевнобольным, ради спасения его жизни! Когда его увозили в лечебницу, он заорал:

– "Что ты делаешь?! Твоя милость – страшнее яду, страшней лютой казни! Я был в своем уме, когда писал мои строки!" – сердце мое сжалось и застыло в груди. Но я нашел в себе силы ответить:

– "А что ты сделал со мной? Назвал наркоманом-лунатиком?! Да лучше бы вы изгнали меня из Ложи, чем такое прощение! Я скажу тебе, как было дело. Я обосрался от ужаса! Я знал, что со мной сделают англичане. Они выдадут меня чеченам на растерзание!

Да, я обделался, как последний потс, как дешевая погань, но я был в своем уме и рассудке! Корабли наши стали полным дерьмом, а с отставкой Ушакова все дельные капитаны вернулись в Россию, но не в том дело!

Я – испугался! И всю жизнь я боялся, что кто-то когда-то узнает про сию мою мерзость! И когда я повинился пред вами – я думал, что вот, наконец-то я нашел в себе мужество сделать Честный поступок, а ты назвал меня чокнутым...

Ешь ныне сам – свое лекарство. Я спасаю тебя от Смерти... Живи ж теперь – чокнутый!"

Я по сей день не могу забыть как кричал Петя... Как он катался по полу его кареты, пытаясь зубами перегрызть ремни санитаров. А посторонние смотрели на это и покачивали головами:

"Совсем плохой стал... Давно его надо было упрятать".

Лишь стало ясно, что нам предстоит поход через Альпы, мы тут же всеми правдами и неправдами стали закупать себе лошадей и Дибич возглавил четыре тысячи стрелков, я же взял под команду тысячный грузино-армянский конный отряд. Мы переправились с Корфу и влились в общую армию эрцгерцога Карла в Триесте. Австрийцы уже бежали, поджав хвосты, и теперь Венеция снова была в руках якобинцев.

Честно говоря, австрияки могли и не бежать с такой скоростью, но с другой стороны Альп приходили ужасные известия о полном разгроме их армий в Баварии. Теперь армии эрцгерцогов Карла и Иоанна с "огромной" (по австрийским понятиям) скоростью откатывались из Северной Италии общим направлением на Вену. Но уже в общих походных колоннах с австрийцами я уловил зловещие нотки. Австрийцы отличаются от чистых немцев тем же самым, чем малороссы от великороссов. Наши южные "братья меньшие" грешат необычайной задиристостью и петушистостью, но стоит их разок окатить холодной водой, как они тут же впадают в настоящую панику, а рукава приходится засучивать их "старшим" – северным братьям.

При этом австрияки (ровно как и хохлы) никогда не признают, что обделались, но найдут тысячу причин, почему им "не удалось", но уж в другой-то раз! Вот и теперь австрийцы говаривали, что "нам не повезло потому, что мы – порознь, а вот если бы вместе..."

Я сразу почуял, что эти сволочи готовы – в кусты при первом поводе. Никогда не доверял католическим свиньям. Кстати, в следующей кампании австрийцы не повторили ошибки и "встали вместе". Всю их немереную армию Бонапарт смешал с дерьмом при Ваграме. Плохому танцору всегда что-то мешает. Ну да что взять – с австрияков!

Короче говоря, я крепко поругался с моими попутчиками и сказал им, сами не идете – прочь с дороги! Австрийцы с радостью покорились и я, как нож сквозь масло, просвистел мимо их порядков, уже 20 октября добравшись до Любляны. Через неделю я был в Марбурге. К 1 ноября вышел с моим корпусом в Венгрию в долину реки Рабы. Там меня ждало известие о падении Вены, последних австрийцев я видел за полторы недели до этого...

Я никогда не считал себя особым героем, но все русские офицеры, когда в ночь с 17 на 18 ноября я вывел мой корпус к левофланговым разъездам Дунайской армии – не могли поверить, что можно совершить столь стремительный марш-бросок через Альпы в сорок дней. Когда в Тильзите меня представили Бонапарту, он сразу сказал:

– "Помню. Дибич и Бенкендорф – марш от Триеста до Аустерлица за сорок дней. Всегда хотел познакомиться... Слушайте, Бенкендорф, вы производите впечатление умного человека, какого черта вас принесла нелегкая через Альпы на верную смерть? Да еще – с такой скоростью! Вы что, – не сознавали истинного отношения сил?"

Только тогда, в Тильзите – я впервые задумался: зачем я ввязался в дурацкую, изначально проигранную войну? Ведь я же сам объяснял тому же Дибичу, насколько не нужно соваться в эту давиловку! И он – вроде бы со мной соглашался...

Помню, я вел своих людей по кручам горной Словении и все мечтал о том, что вот дойдем до наших, передам я всех моих горцев русскому офицеру и – с плеч долой. Домой – в Ригу. К пиву.

Странно, – вот сейчас написал "дойдем до наших", а потом – "сдам на руки русскому офицеру" и поймал себя на мысли, что все так и было. Я шел на соединение с "нашими", а ждал встречи с "русскими". Такое вот – раздвоение сознания.

Я долго думал, что ответить величайшему полководцу:

– "Мой корпус был смешанным. Мои армяне с грузинами возвращали русским Долг Чести, мон Сир. Я был их командиром, и хоть не думал воевать с Францией, но шел... За компанию".

Бонапарт долго смотрел на меня, а потом спросил с еле заметным сочувствием в голосе:

– "И велика ли была Ваша компания?"

– "Четыре тысячи штыков, тысяча сабель. Альпенкорпус".

– "Не помню, чтобы у русских был альпенкорпус".

– "После Аустерлица – не было".

– "И сколько же осталось... в Вашей компании? После".

– "Триста человек. Но это после того, как умерли все тяжелые".

Император прикрыл глаза и с болью в голосе прошептал:

– "Боже мой... Пять тысяч... За компанию!" – он не стал говорить мне о том, что ему жаль, или о том – какие хорошие это были солдаты. На моей щеке еще пылал свежий шрам – памятка о Фридлянде и мы оба не сомневались, что случись нам встретиться месяцем раньше – для кого-то из нас эта встреча была бы последней.