Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
Причиной сего стала "латгальская плесень", иль верней – "хлебный грибок", живший до последнего времени в тех краях. Стоило ему "сесть" на "млечный колос", как зерно мягчело и покрывалось синею "сеточкой". Ежели его съесть – возникает понос. Понос, приводящий к мучительной гибели...
Посему в тех краях рос только лишь "кормовой" хлеб, а хутора жили исключительно свиноводством. (Животные едят такое зерно без последствий. Помните доклад Платова, – "в фураже не нуждаюсь – лошади жируют по несжатым полям"?!)
Поэтому-то Бенкендорфы, получившие в ходе войн именно "даугавские земли", и слыли в первую голову – свиноводами.
Разумеется, моей матушке – как главе "дома Бенкендорф", больше всего хотелось бы знать – как извести сию гадость. Этим-то и занимались матушкины ученые. (Забегая вперед, доложу – с 1816 года я последовательно осушил все болота вдоль Даугавы, а тамошние поля пять лет кряду обрабатывал купоросом. Вот уже почти двадцать лет, как о "плесени" ни слуху, ни духу...)
Все сии изучения шли своим чередом и к 1811 году в Дерпте выработались рекомендации "по вшам и грибку на ногах": насчет бритья голов, жаренья шинелей, да – пропитки портянок...
Все это – дела занимательные, но – не больше того. Я бы не заострил на сем речь (ибо кому нужны чужие портянки?), ежели б...
Ежели б я, прибыв осенью 1811 года в Дерпт, не сообщил моим людям, что якобинцы всерьез занимаются подготовкой "биологической войны" против нас.
Сие – кроме шуток, – идея сия возникала аж в 1809 году. Иное дело, что сему воспротивился сам Бонапарт. (Зачем ему "сия гадость", когда его армия и так – вооружена, да вышколена сильней прочих?!)
Но в 1811 году мы не знали сего и угроза сия довлела над нашими действиями.
Мы знали, что Бонапарт готовит к зиме много шуб, ушанок и валенок. Так что зимой 1811 года мы в Дерпте изучали возможность искусственного разведения вшей.
В частности, – можно ли вшивать в мех нечто, несущее на себе вшиную кладку? И ежели – да, – при каких условиях вошь вылупляется из яиц и начинает... так сказать – "безобразничать".
По результатам работы сией Государь наградил меня – "тайно" и представил троих биологов к Орденам Российской Империи. "По восхитительным итогам их деятельности". Так сказано в Указе на награждение. Это не все...
Кроме вшей, люди мои занялись спорыньей и "латгальскою плесенью". (Работы над оспой я своей волей временно прекратил, – я не хотел уморить собственную же Империю. В биологии надо знать – "вши стягов не едят, и не видят"!)
Увы, достаточно было обратить "плесневое зерно" в муку, а муку испечь – грибки теряли все свои болезнетворные качества. Зато – ежели то же самое зерно варить "целиком" (пусть и в крутом кипятке!), грибные яды полностью сохраняли свою страшную силу. Именно потому мы и добавили туда спорынью, она ровно наоборот: относительно безопасна в виде "ведьмина рожка", но становится дикой гадостью в состояньи размолотом! И тем не менее, – основным "поражающим фактором" был именно "синий грибок".
Главным его преимуществом было то, что кроме наших краев, он нигде не водился и французские лекари не ведали – ни симптомов отравления им, ни способов излечения. (Даже в Смоленской губернии ему было так "сухо", что пришлось заражать хлеб на полях специальными кисточками, смоченными концентратом сей "плесени"!)
Поэтому, передавая нашу "рукотворную гадость" в войска, мы особо подчеркивали: "В областях применения должны быть обязательно разрушены абсолютно все мельницы, а их жернова вывезены оттуда за сто верст".
Помните записи Нея? О том, что "поля стоят с неубранным хлебом". Помните, как Коленкур рассказывал о "безумьи Ларре"? (Спорынья в пище вызывает галлюцинации. А еще – ощущенье безотчетного ужаса, да Приближения Смерти! Видимо Ларре, как врач, уберегся от "плесени", но получил изрядную дозу "ведьминых рожек"!)
Помните об удивительных "летних" поносах несчастных – среди зимы? И об их быстрой гибели...
Кстати, – по весне 1813 года – весь прошлогодний хлеб в Смоленской губернии сжигался "нарочными зондеркомандами", а там, где он еще "стоял на полях", поля "орошались" сырой нефтью и сразу же – поджигались. (Это и стало главной причиной "неурожая в 1813 году" в тех краях.)
Не говорите о том моим милым Мистикам...
Многие хотели бы знать, чем сие кончилось? После Войны мои люди уехали из Российской Империи. Разошлись по домам...
Я не смею их осуждать – в Империи никогда не было собственной Биологической Школы, и если Физиков, да Химиков с Математиками мы еще могли "чем-то держать", с Биологами это не вышло...
Кроме того... Из кувшина можно вылить лишь то, что в нем налито. Отсутствие "корней Биологии" в "русской почве" довело до того, что все итоги многолетних работ были скорей описательными.
Мы так и не определили – ни возбудителя оспы, ни тифа... Мы по сей день не знаем – каково "губительное начало" спорыньи, "плесневого грибка", иль – почему "нефтяной вытяжкой" можно вывести вошь? (Помните, – "У русских вшей не было!" Но и пахли мы – соответственно.)
Судьба же троих "Орденоносцев" – более чем примечательна. Я не смею называть их имен, ибо ежели выяснится, что именно они "разводили" в свое время "вшу" – я не знаю, чем сие кончится.
Один из них вернулся в свою родную Голландию. Там он и погиб, пытаясь найти возбудителя оспы. Он ставил опыты на себе, нанося на свою кожу частички оспенных "пустул", кровь несчастных и гной. (Все это – разумеется, особым образом обработанное.) Однажды обработка не помогла, он заразился оспой и умер...
Второй – ревностный монархист вернулся во Францию и сразу же получил кафедру не где-нибудь, но – самой Натуральной Школе! Там он долго и плодотворно работал (занимаясь в основном оспой) и перед смертью передал все архивы (в том числе и "Дерптские"!) своему лучшему ученику и аспиранту по имени Луи Пастер.
А тот – над гробом Учителя поклялся завершить начатое и "найти управу на оспу".
Третий – уехал за океан в Северо-Американские Соединенные Штаты. Там нет особой науки, зато – много "практиков".
И уже через пару лет после этого американская армия стала широко использовать все наши методы против непокорных индейцев. Взамен ушанок и шуб в ход пошли одеяла с накидками, а место вшей заняла "черная оспа". Успех был значительный...
Лишь после этого, сознавая, что Россия с Америкой "далеко ушли в сем вопросе", Европа (а именно – Англия, Франция и, конечно же – Пруссия!) стала быстро развивать "сей научный аспект". Правда, вам в сием – никто не признается.
Широко простирает Наука руки свои в дела человеческие...
Но вернусь к истории моей жизни.
Моя жена с Боткиными были в Санкт-Петербурге, когда "по войскам" прошли бумаги обо "всех павших" (высшего сословия, разумеется), и я был среди прочих. Боткины (кои тоже "выехали из Риги" всею семьей – вплоть до кухарок с кормилицами!) были поражены матушкиным "провидением" до глубины, а за матушкой укрепилась кличка "вещуньи". Но еще более поразило всех то, что жена моя, положив руку на чрево свое, отмахнулась:
– "Он – жив. Он еще жив. Я – чую сие. Свекровь научила меня – я чую его! Быстрее. Мы не можем спасти его на таком расстоянии. Он уходит от нас", – по сей день милый Герцен любит спрашивать у меня, что могли значить сии слова? Возможно ли, чтоб две женщины могли поддержать жизнь любимого на таком расстоянии?
Не знаю. Но когда Трубецкая с Волконской пожелали ехать в Сибирь за своими любимыми, я не смел им отказывать.
Если Женщина Любит – преграды ей нипочем... И не в моей Власти Лишить хоть кого-то Любви.
Не делай Ближнему так, как не хотел бы ты – что б тебе подобное делали...
Сие происходило вокруг меня. Я же чувствовал...
Будто плывешь в детстве по родной, ночной Даугаве – выныриваешь из воды и будто какие-то огоньки, звезды, что-то мерещится, а потом раз и... опять беспросветная чернота.
Помню, – откуда-то появился Петер и шел дождь. Мелкий такой слабенький дождик. Я чему-то обрадовался сперва, а потом удивился, что смотрю на Петера будто сверху, а он тащит... Он меня нес.
Я так тому удивился, что... провалился в мягкую черноту.
Потом явилась матушка, она обнимала и целовала меня, и плакала надо мной, причитая:
– "Сашенька, сынок, открой глазыньки! Нет, Шимон – они убили его. Смотри какие страшные раны, они – убили моего первенца!" – и что удивительно, – я сам видел, как лежу с закрытыми глазами, а матушка бьется, как раненная, и плачет...
Она сидела за столом в своем кабинете и я отчетливо видел ее руку в лубке и на перевязи... Вокруг нее были люди – члены Синедриона, а за окном явно – Рига. Почему же мне грезилось, что она обнимает, да целует меня?! И еще... Прямо за спиной моей матушки сидела – еще одна моя матушка, коя обнимала, да утешала ее!
И еще надо мной стоял дядя Шимон, коий поднимал мое мертвое веко и светил в глаз чем-то странным и ослепительным. Я видел сей пронзительный свет и – в то же самое время наблюдал, как мой дядя склонился над кем-то и – колдует над ним... А моя милая матушка держит меня за руку и все время целует ее...
А затем и этот бред кончился. Пришла боль.
Она была страшной, огненно-красной, пульсирующей... Она расходилась концентрическими кругами по всему телу из ран на голове и бедре. Боль была столь страшна, что я застонал и очнулся.
Я лежал в просторной и свежей постели на мягкой кровати, а откуда-то из темноты ко мне пробивался ласковый и нежный свет. Боли почти не было, но рот пересох настолько, что губы потрескались и мне дико хотелось пить.
Я попытался встать, или хотя бы поднять голову, чтобы позвать людей, но тут пламя далекой свечи заколебалось, на пол упала какая-то книжка, и я почуял старый, домашний запах и матушкины прохладные руки опустились на мой горячечный лоб, а сладкие губы покрыли меня поцелуями и прошептали мне на ухо:
– "Не шевелись, не надо. Я пойму, что ты хочешь... Попить? Тебе нельзя много, вот тебе – губка... Все хорошо... Мы вместе и – все будет теперь хорошо..." – и я опять упал в черноту.
Я очнулся посреди дня. Мой Петер насвистывал латышскую песенку и поскрипывал надфилем. Я спросил его, что он делает, но звука не получилось, а лишь какой-то сдавленный хрип. Петер на миг кончил скрипеть, а потом подошел, крадучись, к моей постели, а затем бросился вон с криком:
– "Госпожа баронесса, госпожа баронесса, Хозяин очнулся! Слышите все Хозяин очнулся!"
Тут же комната вся наполнилась. Откуда-то появилась моя милая матушка. Она протянула мне руки, пахнущие матушкиным молоком. Она поцеловала меня так, как целовала меня только милая матушка. Она сказала голосом моей милой матушки:
– "Господи, Горе ты мое – ну что мне с тобой делать-то?!" – и горько заплакала.
Она плакала и прижимала руку мою к своему животу, а я – изумлялся, зачем она моею рукой баюкает свой живот?!
Тут дядя Шимон, посверкивая стеклами очков на шелковой ленте, засуетился надо мной, светя мне в глаза разными зеркальцами, в то время как его сыновья, – Саша и Петр стали слушать меня трубками и трогать мои повязки.
Наконец, старший Боткин, узнав мнение сыновей, степенно откашлялся, протер стекла своих очков и решительно сказал бледной от нервов и бессонницы... "матушке":
– "Сепсиса больше нет. Дыхание, температура, сердце в норме. Коль подкормить его, муж Ваш, смею уверить, сударыня, – выживет".
"Матушка" молча встала, стиснула великого доктора, достала откуда-то мужской перстень с брильянтом чистой воды – с голубиное яйцо и надела его на руку дяди моего со словами:
– "Это не от меня, но – Сашиной матери! Она не успела дать мне для Вас деньгами, так что это – жалкий аванс. Остальное – потом. Не смейте глупить, – Вы – Чудотворец!" – потом решительно топнула:
– "Чашку куриного бульону и – все вон отсюда! Теперь-то уж я сама..." и вообразите себе, – ее все послушались!
Я смотрел на жену и не мог поверить глазам – она стала так необычайно похожа на матушку... Даже интонации в голосе стали немного сварливыми, да язвительными – точь-в-точь "Рижская Ведьма"!
Но это – с другими. Со мной же она была прежней Маргит. А может быть – моей матушкой?! Я лишь в те дни обратил внимание, что Маргит даже выговаривает слова так, как это делает ее тетка – "урожденная баронесса фон Шеллинг"!
Может быть это – Мистика, а может быть – мы и впрямь (как Эдип!), на самом-то деле выбираем в жены "собственных матерей"?
Как бы там ни было – присутствие Маргит мне шло на пользу и через неделю я уже сам "принял пищу", а вскоре смог (извините за прямоту) "сходить до ветру" не в специальную утку, но в самый обычный ночной горшок.
А потом моя милая Маргит и здоровяк Петер вывели меня на крыльцо моего Гжельского фарфорового заводика погулять. Я вышел и не поверил глазам, кругом – белым-бело. Время "Матфеева" Ангела. Весна – Время Польши, Лето Франции, Осень – Германии. Зимой же Господь Благосклонен нам – русским. А меня ранило в августе...
Маргит по сей день хранит в заветном ларце выданную ей "похоронку": "В связи с гибелью в Бородинском сражении".
Сегодня, когда я читаю лекции в Академии Генштаба, я признаю, что все, что было со мной – дурь молодеческая. Не дело генералу ходить в штыковую, не дело "особистам" вставать в цепь охранения. Не полезь я в ту кашу, дольше прожила б моя матушка. И мои ученики обещают, что не повторят сих глупостей.
Впрочем, однажды я сглупил еще больше и чуть не погиб среди мирной жизни. Было это в 1824 году в день наводнения.
Я, как Начальник Охраны Его Величества, был в тот день в Зимнем и наблюдал за разгулом стихий из теплого и сухого кабинета через толстое, большое стекло. Шел проливной дождь, ветер был такой, что деревья "рвало" просто с корнем, а по Неве из залива шла "нагонная волна" редкостной высоты.
К счастью, наша Дворцовая сторона стоит на высоком берегу и самому Зимнему ничто не грозило, а со стороны Васильевского приходили известия самые утешительные. Спасательные команды заканчивали работы и оставалось ждать только "схода вод".
Государь со своим двором, радостный от такого исхода дел, вышел на лестницу Зимнего следить за окончанием "спасработ" и мне, согласно инструкции, надо было сопроводить его.
Я уж выходил из своего кабинета, когда мне почудился Крик. Я прислушался. В кабинете было покойно и тихо, да и какие крики могут проникнуть за толстенные стекла Зимнего? Я уж решил, что почудилось, но какая-то сила заставила меня погасить свечи, еще раз подойти к окну и прислушаться.
За окном крутило непроницаемо серую пелену, ливень хлестал такой, что по стеклу несло бесконечный ручей и, разумеется, за всем этим услышать хоть что-то было просто немыслимо. Наверно, я должен был убедить себя, что мне почудилось, но какая-то сила заставила меня распахнуть окно настежь...
Страшный порыв ветра мигом сдунул бумаги с моего стола, свирепый ливень резанул мне лицо, а уши мои наполнились ревом...
Сегодня я знаю, что тот – первый крик мне почудился. Но в ту минуту в пелене дождя на далеком Васильевском берегу...
Я близорук и очки мои сразу залились водой, так что я по сей день не уверен, – что я видел на самом-то деле, но чувство, что там – кто-то живой обратилось в уверенность.
Я что есть ног побежал к Государю и сказал ему, что донесения об удачном окончании работ ошибочны, – я лично кого-то видел на том берегу и слышал крики о помощи.
Государь был весьма недоволен известием. Кочубей, отвечавший за спасательные работы, уверял его, что мне все привиделось, – отсюда невозможно разглядеть, что творится на том берегу, а Нессельрод со смехом сказал:
– "Как бы там ни было, – мы-то что можем сделать? У нас из всех лодок здесь только личный катер Его Величества. Не оставите же вы Государя в такой день и – без лодки?!"
Тут я не выдержал, – кровь бросилась мне в голову от сей жирной ухмылки и я крикнул:
– "Сегодня вам жаль этой лодки, а там – тонет Империя! Не знаю, что происходит, но там сейчас гибнут сотни людей! А с ними – их Вера в Нас и нашу (такую-то – драную) Монархию!
Ваше Величество, вряд ли сегодня возникнут угрозы для Вас, – дозвольте мне взять Ваш личный катер!"
Государь необычайно обрадовался, – всю жизнь он хотел выставить меня в дураках, а тут представился такой случай. Он милостиво махнул мне рукой и я тут же побежал к лодке, на ходу срывая с себя мой генеральский китель. С каждым шагом, с каждой минутой чувство ужаса и отчаяния крепло в моей душе, превращаясь в какую-то ярость и ненависть.
Последние пару саженей мне пришлось плыть до катера, матросы с изумлением смотрели на меня, а старший мичман, командовавший судном, встретил меня со ртом, просто разинутым от изумления. Я, не вдаваясь в подробности, крикнул ему:
– "На тот берег! Масонам доверься, – они сперва всех загубят, а потом и нас за собой! Там – живые! Весла на воду! Живо!"
Мы понеслись поперек бурлящей, смертоносной реки. На крыше первого же дома мы увидали трех-четырех несчастных, лежавших уже без движения, ледяная вода и пронизывающий ветер делали свое дело. Самое страшное состояло в том, что все они привязались к крыше домика и теперь эти веревки тянули их вниз в кипящую воду. А отвязаться они уже не могли чисто физически.
Мы не рисковали матросами, – сильнейшее течение и ветер заставляло нас дорожить каждой рукою на веслах. Поэтому мне вместе с сим старшим мичманом и двумя просто мичманами пришлось прыгать с борта в воду и перерезать веревки личным оружием. Когда катер заполнился так, что борта "хлебнули воды", мы вернулись назад и выгрузили несчастных прямо у Зимнего.
Лишь после этого Кочубей изволил осведомиться у его сраных "спасателей", – кого же они-то спасали? И лишь когда сам Государь услышал, что до сей поры спасали лишь "высших", ему стало так дурно, что он сразу ушел к себе. Там он лег в мягкую постель и обложился десятком грелок, напившись чаю с малиной. Господи, – ведь он так переживал за простой люд!
Лишь после этого спасательные бригады стали возвращаться на несчастный Васильевский. А мы все это время плавали, вынимая из воды все новых и новых. Было холодно и я застудил водой рану, вот мне и стало сводить мышцы судорогой. Наверно, надо было как-то подумать об этом, но я по чистой глупости не обратил внимания и однажды, после того как подал из воды очередного замерзшего, силы оставили. Рука моя соскользнула с борта и я "булькнул", как топор в проруби. По счастью, сие заметили простые матросы, кои тут же, побросав весла, прыгнули за мной в реку и выудили меня их воды.
По сей день не могу избавиться от чувства неловкости за мою тогдашнюю слабость. Тоже мне – пошел спасать и сам чуть не утонул! Да к тому же рейса два сидел почти пассажиром, – грелся водочкой и на веслах, а за меня плавали прочие...
В ту ночь наш катер спас полторы сотни человек, не считая почти ста несчастных, умерших от переохлаждения уже на ступенях Зимнего. Мы слишком поздно хватились...
Все спасенные были, конечно же, самыми жалкими слугами, да крепостными, коих попросту забыли их хозяева, бросившие свои дома. Так что, – по сей день тот же Нессельрод говорит, что я "раскачивал лодку", восстанавливая против нас низы общества.
Лишь по моему прибытию они осознали себя людьми, а так бы – никто и не жаловался. Либерал Кочубей того хуже, – думает, что случившееся было политическим выпадом против него лично. (После наводнения декабристы решили более не подавать "либералу" руки.)
Самое удивительное произошло уж под утро. Когда стало ясно, что вода стала спадать, наш катер "отпустили в резерв", а наше место заняла другая команда гвардейского экипажа. Так мы обнялись все вместе: восемнадцать матросов, два мичмана, старший мичман и я – генерал, и обещались друг другу никогда сего не забыть и – не простить. А потом вдруг открылось, что старшего мичмана зовут Петр Беляев. Я чуть не расплакался от отчаяния.
Сей юноша проходил у меня, как один из самых отъявленных заговорщиков. Он возглавлял так называемое "якобинское крыло" негодяев, помышлявших не просто о Конституции, но Республике и Красном Терроре. Такие, по моим бумагам, не должны были пережить мятежа. А тут – такое дело, – друг другу жизнь спасли...
И вот, прощаясь уже с новыми моими товарищами, я остановил Беляева и налил ему и себе из фляги:
– "Ты знаешь, – кого ты спас?"
Якобинец удивленно посмотрел на меня, потом сразу понял смысл сказанного (в отличие от прочих, сие крыло заговорщиков имело неплохую разведку и они догадывались о том, насколько вся их организация "нашпигована" моими людьми) и отвечал:
– "Вы тоже спасали далеко не своих друзей. Наверно, сегодня мы спасали сами себя от собственной Совести. В другой день и в других условиях все могло быть – иначе".
– "Я не хочу по-иному. Ты можешь завтра же отплыть с экспедицией. В кругосветное плаванье... Сие в моей власти. Когда вернешься, все будет кончено. Мне не придется убивать тебя, или ж тебе... обагрить руки кровью. Это было бы лучшим выходом".
Мичман подумал, а затем отказался:
– "Нет. Сегодня я видел, как простой люд прыгал в воду за Вами – их будущим вешателем. И я понимаю – за что.
А за наших вождей дворяне в воду не прыгнут. Не из-за кого... И все ж таки... Сие – дело Совести. Я пройду мой путь до конца".
– "Зачем тебе это?"
– "Не знаю. Затем, что абсолютная власть развращает... Монархия – вот корень зла".
– "Робеспьер не был монархом. И Кромвель. Великий Петр пролил много крови, и моя бабушка тоже – не ангел. Ты посмеешь назвать их плохими Правителями?!"
Беляев отрицательно покачал головой и я продолжал:
– "Власть – соблазн. Великий соблазн. Ты верно сказал – развращающий. Да только тут – все от человека зависит.
Следующий монарх – Николай, но реальная Власть... В моих руках будут деньги, армия и промышленность. Или же – в руках Пестеля. Или даже Ермолова. Кто из нас лучше?"
Беляев не на шутку задумался и в отчаянии махнул рукой:
– "Не знаю, Александр Христофорович. А кто – после Вас? Монархия дурна тем, что мы – народ не смеем избрать правителя. Я не против Петра, или Вашей бабушки. Но сегодня правит десятый царь с Петра и только двое из десяти вызывают мое уважение! Двое из десяти! Причем одна из этих двоих самозванная немка... Ну, Вы еще будете – самозванный варяг, – где ж тут Монархия?!"
Я пожал плечами:
– "Если вы хотите избирать Власть... Извольте. Простой люд изберет нового Емельку. Пугачева, естественно... Он-то кишки всем офицерам повыпустит...
Мразь, – всем приятного Нессельрода. Скажешь,– нет? Думаешь, изберут меня за мое отношение к паразитам? Опомнись".
Беляев так закусил губу, что она побелела и хрипло выдохнул:
– "Избирать должны – Понимающие... Тогда все будет..."
– "Тогда изберут Робеспьера и Кромвеля. Сии господа позаботятся о том, чтоб избирающих было меньше. Чем меньше "людей с пониманием", тем легче подмять их под себя. А сделают это руками вот таких вот идеалистов, как ты. Подумай..."
Мичман долго молчал, а потом вдруг спросил, глядя на меня прямо в упор:
– "Почему ИМЕННО ВЫ нас будете вешать? Среди вас – много мрази, почему ИМЕННО ВЫ согласились на этакое?"
Я не знал, что ответить. Дождь почти прекратился, но сильный ветер продумал меня буквально насквозь... И мне грезилось, что не ветер холодит мою Душу, но – взгляд сотен, тысяч Беляевых...
Почему ИМЕННО Я должен стать Катом и Палачом?!
Я часто мучился сим вопросом и у меня уже выстрадался ответ:
– "Кому-то же нужно вычищать всю сию грязь. Кому, – если не мне?! Тебе легче будет, ежели на виселицу тебя поведет не такой служака, как я, а какая-нибудь тыловая крыса – не так ли? Ей-то можно бросить упрек, – мы, мол, Кровь за Родину проливали, а ты...
Нет уж, дружок... Не получится. Это еще посчитаемся – кто из нас за Родину чаще Кровь проливал, да кто от Ее Имени Имеет Право рот разевать!
А потом... Кишка тонка у всех штатских вешать таких молодцов, как ты... Ежели им довериться, они же вас – пить дать выпустят... И пойдет по Империи скверна... А за нею – Террор.
Для того я прошел все дороги Войны – от Аустерлица до Ватерлоо, чтоб в моей стране рубили головы грудным, да беременным?! Да я...
Я каленым железом буду жечь вашу мразь – от Пестеля до Рылеева, пусть они дадут мне хоть крохотный повод! Всех..."
Молодой человек вздрогнул и строго прервал меня:
– "Согласен по Пестелю, но Рылеев – не мразь! Я лично знаю его, сие человек высшей Чести!"
– "Не мразь?! Он сказал: "Убейте одиннадцать человек и Россия навсегда освободится от гнета Романовых!" А среди этих одиннадцати – шестилетний мальчик, да двух– трехлетние девочки!
Запомни щенок, – ты можешь думать все, что угодно, но любой – (ради Счастия всего мира!) – готовый убить шестилетнего мальчика, да двухлетнюю девочку – Мразь! И я почту Счастием Вздернуть его!
И не говори, что тебя сие не касается. В "культурной" Франции начинали тоже – с королевской семьи. А рубить головы стали всем! К примеру, – детям таких же вот простых мичманов..."
Это было холодное, промозглое утро, дождь ослабел и только ветер еще рвал тонкую рубаху на мне. Я на прощание подал Беляеву руку, мы обнялись и расцеловались так, будто прощались с ним навсегда. Я не убедил его, и он был среди прочих в тот день на Сенатской. Но...
Со дня наводнения наиболее радикальный вождь "якобинцев" перестал болтать о Терроре и говорил лишь о том, что всех "врагов" нужно "судить прилюдно и со всеми формальностями". На этом у него вышел большой скандал с Пестелем (настаивавшем на Трибуналах и немедленном исполнении приговоров) и Беляев был исключен...
На площади он был средь прочих и ушел лишь когда все было кончено. По итогам следствия я сослал его за "якобинство", но все признали, что в отличие от иных, сей бунтовщик имеет право на снисхождение, ибо трезво оценивает и себя, и "товарищей"...
А через пару дней после сего Наводнения слуги со всего Санкт-Петербурга подали петицию на Высочайшее имя, в коей просили наградить меня за ту ночь. При дворе сразу сказали, что я все это устроил нарочно, дабы лишний раз "угодить простому народу"...
Сперва я отказывался, но по всему Васильевскому пошли вдруг волнения, ибо простой люд прогнал всех прочих правителей и просил Государя, чтоб он назначил меня – Комендантом Васильевского...
Так я принял первый Орден от русских. Владимира – "За спасение утопающих". Я уже говорил, что моим первым орденом был прусский "Pour le Merite", но в сем деле я не смел оскорбить чувств простого народа. Вот так я чуть не утонул по собственной глупости...
Но вернусь к моему рассказу. В ту зиму впервые и стало ясно – кто из нас чего стоит. Кто – Дворянин, а кто – так. Дворовый...
Я часто на финских речках вижу, как "идет лосось". Этакая живая река, текущая против течения, всех Законов и Правил – куда-то туда, – Наверх. К Смерти. К Бессмертию.
Если и вправду есть переселение душ, я верю, что русские в той жизни были лососем. Ведь что стало по сдаче Москвы?
Дорог здесь почти нет. Ямщики разбежались. Фельдъегерская почта перестала работать – армия была отсечена к Калужской дороге, в ту пору, как фельдъегеря "жили" на Питерской.
Коль посмотреть вражьи архивы, из них видно, что сразу после Бородина фузилеры бросились на Клин и уже к 5 сентября без боя вошли в Дмитров. Я напомню, что в те дни Шварценберг стоял под Киевом и все Правобережье присягнуло Антихристу. Речи не было о том, чтоб снять хоть одного солдата с украинского фронта.
Подкрепление Кутузову могло в те дни быть со стороны Риги. Бонапарт же, верный стратегии бить врага по частям, первым делом перерезал дороги на север.
Так что можно говорить, – мол, "Тарутинский маневр был великой задумкой", но в реальности – он был единственным выходом. Не оторвись мы от наседавших "антихристов", нам перебило б хребет.
Чудо свершилось чуть позже.
Когда до самых дальних уездов докатилась весть о паденьи Москвы, люди сами поднялись на Войну. Это было непросто. Все мужчины нашего сословия в возрасте от двадцати до сорока были уже мобилизованы, или взятками купили право сдаться противнику. В губерниях из дворянства остались лишь старые, да – малые.
И вот в каждом поместье старенькие помещицы доставали из сундуков древние запылившиеся мундиры своих старых, больных "мужиков", затепливали свечи перед ликами "ушедших навсегда" в Альпийский поход, Фридлянд, да Аустерлиц детей, да собирали в дорогу внуков своих...
Обученных почти не было. В отряды, командуемые ветеранами аж бабушкиных сражений, записывались ребятки двенадцати-тринадцати лет. Их матушки и бабушки набирали им в подмогу всех дельных мужиков, вооружали их охотничьими ружьями, да топорами и вилами, а потом выскребали амбары дочиста.
Ведь это лишь на бумажке все просто и ясно – Бонапарт озяб, да оголодал, сидя в Москве, а Кутузов – отъелся, да согрелся в Тарутине. А вы когда-нибудь видели сей Тарутин?! Вы думали, – как доставить туда гору еды? Там ведь – вообще нет дорог!
А кто по вашему объяснял – куда надо везти провиант? Кто их предупредил? Или – ждал?
Я, поднимая архивы тех дней, понимаю, как победили Минин с Пожарским и как готовилось Куликово поле.
Никто не знал, что творится, куда идти, иль вообще – что делать. Люди слышали, что враг у Москвы (никто не верил, что "Москву сдали"!) и шли по московским дорогам. Этакие живые реки на долгие версты из самых обычных старых помещиков, их желторотых внуков и мужиков с топорами за поясом, да подвод с провиантом.
На них без жалости налетали французы. Потом перестали. Сколько бы вы ни убили лосося в дни нереста, его ж все равно не остановить! Сам Бонапарт не смог перехватывать сии бесконечные обозы после того, как его кавалерия потеряла до половины оставшихся сабель! Лошадь плохо идет на вилы, а сабля не спасет, коль на тебя с вершины воза прыгают с топорами. Десятками.
Да и какой смысл, коль с захваченным добром не уйти – взяли один обоз, погнали в лагерь, а дорога назад уж забита телегами, – ведь идут-то и с боковых дорог! Опять топоры, вилы и – все...
Когда я в первый раз увидал русскую армию "нового образца", я так и оторопел. Произошло ужасное постарение офицерства. В младших же чинах были сплошь "дети". Все как один – в древних, потертых мундирах и регалиях бабушкиных времен. Никаких ни штуцеров, ни хлорного пороха, ни оптических прицелов. В стратегии – знаменитая "линия" и фырканье насчет "новомодных колонн". Тактика же – "времен очаковских и покоренья Крыма".
Если бы одно это, такая армия была б разбита в первом бою. Но недаром даже Антихрист признал: "В Малоярославце я встретил новую армию. Русские научились драться. Или вспомнили – как..."
Я бы сам нипочем не разгадал в чем секрет, если б не мой новый адъютант Володя Яковлев (Герцен). Он учил меня так:
"Все ваши штуцера, да прицелы – вещь, конечно, важная, но – не обязательная. Вольтер был не прав, когда говорил, что Господь на стороне больших армий. Ибо Вольтер – атеист.
