Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

Знаете, пока не остыла кровь в жилах, самый хороший враг – враг покойный и моему собеседнику явно доставило удовольствие, что из пяти тысяч врагов, промчавшихся через Альпы за сорок дней в живых остался – сущий пшик, да и только. Но было в его словах и что-то еще. Нечто из того, что делает солдат всех стран и народов – невольными Братьями по Цеху. Какая-то затаенная боль, тень какого-то – уважения, что ли.

С того дня мы стали... Нет, мы остались врагами – вплоть до смерти моего визави, но он сразу же принял меня – как русского, в свою свиту и... Мы с ним всегда уважали друг друга, потому что видели в собеседнике такого же, как и сам – "в сапогах", способного отправиться на край света на верную смерть. Лишь бы – помереть в хорошей компании. А сие – дорогого стоит.

Что любопытно, – в ходе самого Аустерлица мой корпус не потерял ни одного человека. Да и неудивительно, – мы соединились с русской армией 18 ноября и прибыли – просто совсем никакие.

Поэтому нас тут же определили в глубокий тыл на попечение князя Толстого. Мы заняли казармы его корпуса, корпус же милейшего князя стал выдвигаться к Праценским высотам, тем самым, где и произошла главная катастрофа. Так что 20 ноября – в день Аустерлица мой корпус стирал белье, принимал баню, стригся и всячески "чистил перышки". Мы и думать не знали, что самое страшное сражение той войны начнут без нас! Ведь мы совершили такой ужасный переход, чтобы успеть к нему!

Причины же, по коим был Аустерлиц, – самые неожиданные. Оказывается, Кутузов все это время, отступая, ждал, что к нему выйдут на соединение Итальянская армия эрцгерцога Карла и Тирольская – эрцгерцога Иоанна. Вместе с нашим появлением вечером 17 ноября этим надеждам было суждено развеяться, как дым. Я опережал Карла на двенадцать дневных переходов, а Иоанна – и того больше. Бонапарт же буквально "висел на пятках" отступающей русской армии.

В создавшейся ситуации было два выхода, – отступать еще дальше и выйти из пределов Австрии в нейтральную Пруссию, или дать решительный бой в "усеченном составе". Мудрый Кутузов склонялся к тому, чтоб отступить, Государь требовал боя.

Кутузов уверял, что сие сражение кончится для нас худом, у Государя были свои аргументы. Он так кричал на командующего:

– "Вы что, издеваетесь надо мной! Наша армия пришла в Австрию, всех тут обокрала, ограбила, переспала со всеми чешками, да мадьярками и теперь, поджав хвост, убирается в Пруссию?! А зачем мы сюда вообще приходили?!

Вы клялись мне, что дадите сражение на баварской границе – где оно?! Перед вами был один корпус Мортье, вы ж уверяли меня, что перед вами – вся французская армия! Когда выяснилось, что Бонапарт в то время бил Макка, вы сказали, что теперь-то уж он – весь перед нами, хотя там был один лишь Мюрат! Потом вы обвиняли австрийцев, что они уводят свои войска от вас, когда вы уж совсем готовы дать – генеральное сражение, а выяснилось, что австрийцы шли на помощь Вене, на кою обрушился весь Бонапарт, когда перед вами стоял один лишь Даву! Вы хоть раз в вашей вонючей жизни – можете взять ответственность на себя?!

Вы прославились под началом Румянцева, а затем облили его грязью и переметнулись к Суворову. Суворов сделал вас своим заместителем, но вы не последовали за ним на смерть в Альпы, отсидевшись в столице! Да как вам не стыдно – в очередной раз разграбить целую страну и опять бежать домой прятаться за печью! Вы – ничтожество! Жалкое, трусливое, одноглазое, вороватое ничтожество! Извольте завтра же дать бой Бонапарту!"

Как видите, – у Государя были причины для гнева, но и у Кутузова были причины оправдываться. Извините за подробность, но он принимал армию только в августе того года и за каких-то два месяца попросту даже – не успел познакомиться со всеми старшими офицерами, вверенной ему армии! А тут ему предлагают устроить – генеральное сражение!!!

Другая причина состояла в том, что фельдмаршал не любил лобовых столкновений. Особенно в Альпах. В лобовых действиях повышается роль выучки войск, наши ж солдаты в массе своей были не учены. Не потому что – тупые, а потому что на то – не было средств. Две стрельбы в год, а в остальном: "Пуля – дура, штык – молодец!" И вот такую вот армию предлагают водить в атаку на горку, где закрепились вражеские каре, бьющие по вас в упор со скорострельностью три залпа в минуту! Извините меня за подробность, но это – самоубийство...

(Победу мы одержали жесткою обороной Флешей в отсутствие пресловутого огня якобинцев, да фланговыми атаками кавалерией – навроде прорывов Уварова с Платовым. Но при Аустерлице позиция была крайне закрытой – нам предлагали штурмовать вражеские каре в лоб! Мало того, – Бонапарт в начале сражения приказал отступать и наши войска, преследуя мнимо отступавших противников, скатились в ложбины, попав под кинжальный огонь пушек со всех высот...)

Единственное, за что можно упрекнуть Михаила Илларионовича: в том, что он – подчинился такому "накату" со стороны Государя. (Барклай в тех же условиях был непреклонен и в итоге вышел в отставку. Но Барклай – остзеец и у него упрямство в Крови. Его предки бегали на болота и жрали там мох, лишь бы остаться Свободны. Кутузов же – татарских Кровей, а они привычны кланяться Хану...)

Так было решено дать бой на последней пяди австрийской земли, а потом уж, "хлопнув дверьми напоследок", сматывать удочки.

Из первых рук сообщу пикантнейшую подробность Аустерлица. Сражение производилось вообще без разведки. Наше командование воображало, что против нас – опять слабый французский заслон, а главные силы движутся на север – к Праге, бить Богемскую армию эрцгерцога Фердинанда, иль – чистят собственный тыл, добивая "венскую группу" – фельдмаршала Мейерфельда. С точки зрения военной науки для французов было бы безумием атаковать нашу армию, не отжав дальше к северу – Фердинанда, или оставлять без прикрытия Вену, не добив Мейерфельда.

К сожалению, – местное население было настроено более чем недружественно к нашим войскам, так что наших разведчиков немедля убивали, иль выдавали – сами австрийцы. Французы же, как раз в эти дни стали откатываться и казалось, что перед нами и вправду прикрытие, а главные силы – куда-то ушли.

Все это было настолько правильно и логично, что никому и в голову не пришло поставить себя на место французов. А у них положение складывалось хуже губернаторского. Его разведка работала, как часы и сообщила ему ужасную весть, – 15 ноября к Первой армии Кутузова подошла Вторая армия Буксгевдена из России, которая привезла с собой жалованье, провиант и даже – зимнюю форму одежды для русских солдат!

Австрийцев (сколько бы их ни было) французы ни в грош не ставили, русские же мужики запомнились галлам по Альпийской кампании. Якобинцы выиграли, – вернее – уморили голодом и холодом нашу армию, но "суворовские орлы" якобинцам запомнились. От их сапогов остались добрые синяки на паре-другой лягушиных задниц!

Поэтому Бонапарт, получив известия о подходе Буксгевдена, отозвал все свободные части со всех фронтов и со всех ног бросился к Аустерлицу, успеть раздавить нашу армию до того, как русские медведи отоспятся, да наберут прежний вес на долгожданных харчах. Все это происходило в обстановке строжайшей секретности. Бонапарт даже запретил своим генералам огрызаться на провокации, – лишь бы русские не заподозрили, что на них сейчас катится самый цимес...

Тот же самый приход Буксгевдена оказал нам – медвежью услугу. Господа офицеры, получив жалованье, все – запили по-черному, и в армии начался форменный бардак. Нет, солдатам – выдали удвоенные рационы со шмотками и наши мужички тут же приободрились, а "генеральное сражение" стало делом решенным. Даже рядовые солдаты в один голос говорили о том, что Бонапарт столько раз обманывал нас, оставляя вместо себя слабенькие заслоны, что...

"Нам теперь щелкнуть мусью по носу и – до дому!"

Большие шапки росли в русской армии. Звались они – "французскими" треуголками – мягкими, с огромными лопушистыми полями. А кидать ими было одно заглядение.

Сражение началось как нельзя лучше. Мы с Дибичем и прочими офицерами нашего корпуса только сели пить чай, когда на западе все аж загрохотало от залпов. Мы вскочили было со своих мест, но тут к нам прилетел вестовой, который сообщил, что "лягушам уж знатно надрали задницу" и наша помощь не надобна. Ну, мы и сели допивать чай. Было досадно, что нас не дождались, но... Генералам виднее.

Дальше – больше, – к полудню в расположение нашего корпуса приехала толпа офицеров, кои думали, что здесь еще расположен штаб князя Толстого. Все они были здорово навеселе и с трудом держались на ногах. По их словам лягушатники отступали по всему фронту и особенные успехи отмечались в районе Праценских высот. Я был настолько потрясен видом пьяных посреди решительного сражения, что холодея всем сердцем, спросил их, откуда их-то несет нелегкая? Да еще – в таком виде?

На что мне был дан в своем роде уникальный ответ:

– "А мы офицеры объединенного штаба. Мы должны отмечать пункты продвижения Второй армии, а она ушла уже так далеко, что связь с ней два часа уже прервана. Вот нас и распустили!"

Не помню, что я сделал в ответ, но в итоге мы им не налили и даже выгнали в три шеи, объяснив, куда надо ехать, если хочется добраться до князя Толстого. Когда эти горе-штабисты уехали, я только молча посмотрел на Дибича. Не знаю, какой у меня самого был вид, но лицо Дибича было просто серым от ужаса. Он только поднял вверх руку, призывая к молчанию и мы добрых десять минут слушали, как зловеще бухают пушки, – там куда по словам гостей ушла несчастная армия. Вторая армия была почти сплошь – пехотной и у нее не могло быть – столько пушек. Боюсь, не надо пояснять, что означают звуки пушечной канонады на полосе наступления пехотных каре...

Буксгевдена смешивали с дерьмом, а в нашем штабе пили водку, уверенные, что он сейчас собирает французских орлов!

Я, помнится, только и смог, что спросил у Дибича:

– "Что думаешь?"

А Ваня, хрипло, как чрез слой корпии, пробормотал:

– "Плохо дело. Если уже утеряно управление... Интересно, почему они не помогут ему кавалерией?" – а я устало махнул рукою в ответ:

– "Он – немец и русским конникам не указ. Вот когда его укокают и французские штыки будут видны из штабных квартир, тогда и бросят кавалерию на каре, чтобы хоть как-то их задержать".

Дибич, вдруг задрожав всем телом, шагнул ко мне, и схватив меня за грудки, прохрипел:

– "Кавалерию – на каре? Да ты что?! Да как они смеют?!"

Я пожал плечами в ответ и, указывая на дальние громы, ответил:

– "Ну так они уже послали пехоту на пушки! Теперь им осталось бросить кавалерию на каре. А в конце, когда у них останутся только пушки, ими они прикроют отход от сабель противника. Сие – Русь!"

Дибич страшно выматерился, но со всех ног понесся поднимать пехоту, а я пошел готовить кавалеристов. На другой день Дибич признался мне, что не поверил ни одному моему слову и чуть ли в обморок не упал, когда узнал, что и вправду – полки Буксгевдена угодили под прямую наводку французов, зато когда они все полегли, туда прискакал цвет русской кавалергардии, коий не придумал ничего лучшего, чем кинуться на каре "Гвардии" самого Бонапарта!

И что характерно, – когда мы остались без пехотных и кавалерийских резервов, сам Государь приказал отступать, а отступление прикрывали тихоходные пушки против мамлюков Мюрата и от них никого не осталось. Я уже рассказывал, как пытался найти среди отступающих хоть одного живого офицера из смоленского гарнизона. А Бонапарт из их пушек отлил колонну – Вандомскую.

Но нет худа, твою мать, без добра, – господин Аустерлиц раз и навсегда отучил нашу армию от раздолбайства и бонвиванства. Это на моей памяти единственный раз, когда кавалерия лезла голой пяткою на каре, иль артиллерия прикрывала отход. (Правда под пушки пехота еще угодила – при Фридлянде. В последний раз.)

Было уже под вечер, когда в наше расположение прискакал окровавленный гонец с безумным взором и прохрипел:

– "Князь Толстой просит прикрыть отход!" – и помер.

Я в первый момент растерялся, а в другой – испугался, но тут Дибич, тряся меня за грудки, заорал мне прямо в ухо:

– "Поднимай полк и пока темно – разведку боем! Мне надо знать, – что именно на меня ползет! Давай, Саша, давай – сейчас начинается!"

Я опомнился и приказал выводить лошадей. Мой отряд состоял из тридцати латышей, обученных в конно-егерском полку, прочие же были грузинами и армянами, а у горцев это в крови, так что полк мой вылетел, – только ветер в ушах.

Горячие горцы забыли и слушать меня, а мы с моими ливонцами... Я только обнял шею лошади и молился, чтоб она не занесла меня к мамелюкам. В такой тьме, я был слеп, как щенок. Новорожденный. К счастию, снег немножко давал подобие света, так что я хотя б видел тени и лица...

Добрались мы до места и первым же делом чуток удивили какой-то французский отряд. Лягушатники думать не думали, что на этом, совершенно разбитом ими фланге еще бродит целая тысяча сабель!

Они от ужаса просто разбежались в кусты и дали нам изрубить в капусту с десяток пушек, которые не давали нашей пехоте выйти из окружения. Вы не поверите, – какие жуткие сцены разыгрывались на сей ночной, зимней дороге. Здоровые, израненные мужики бежали пробитую нами дыру, обливаясь горючими слезами и все благодарили Господа за то, что он в последнюю миг сжалился, послав мой жалкий отряд на подмогу.

Когда прошли более-менее целые, да здоровые, струйкой потянулись ходячие раненые, потом телеги с лежачими, потом чокнутые, потом... черт с котом, а на нас выкатились арабские мамлюки Мюрада.

Я до сих пор не помню всех подробностей этой ночи. Лишь какие-то сполохи от взблескивающих в кромешной тьме сабель, да багряные вспышки вражьих пушек, бьющих через наши головы по бегущим русским частям.

Потом выяснилось, что нам чудовищно повезло. Французы не привыкли к желто-оливковым цветам ионической армии, принимая их в темноте за светло-серые цвета мамелюков, тем более что мои грузины с армянами были сходны с арабами и египтянами, да и переговаривались в темноте на птичьем для врага языке.

Мы без помех пробирались к французским пушкам и резали якобинцев от уха до уха, а те не знали, что думать. Только возле полуночи, когда мы уже кокнули свыше полусотни французских расчетов, до их штаба дошло, что на направлении их главного удара творится какой-то бардак и они срочно вывели мамелюков из рубки, приказав всем стрелять в черноволосых, да кудрявых кавалеристов – без лишних слов. Но дело сделалось, – французская артиллерия пришла в расстройство и остатки отрезанной группы стали откатываться по вскрытой нами дороге к Пруссии – на восток.

К счастью, мое знание французского мне здорово помогло. Той ночью я подъехал к посту и спросил, почему отводят мамлюков?

Юный француз, спросив у меня закурить, с удовольствием затянулся козьей ногой и объяснил:

– "В глубине наших позиций какая-то русская часть. Они неизвестной нации и все их путают с мамелюками. Пришел приказ вывести мусульман из боя и стрелять по всем подозрительным, а также остановить наступление до рассвета, – пока не выяснится, кто – чьей части. Кстати, а вы – кто по Нации? Я не узнаю ваш мундир!?"

Я же, выдергивая "Жозефину" из сердца наивца, отвечал ему на идеальном французском:

– "А черт его знает. Я и сам – удивляюсь", – мои латыши в эту пору как раз оттаскивали с дороги трупы прочих солдат французского патруля. Но тем не менее, мы поспешили убраться из вражьих тылов.

Только под утро, когда нам удалось взорвать бочонками вражьего пороха мосты через Литтаву, стали проясняться подробности. Большая часть нашей армии была отсечена противником южнее Праценских высот и теперь в полном беспорядке откатывалась на восток по южному берегу Литтавы. Мосты через реку были разрушены на всем ее протяжении и теперь ни мы не могли перебраться через нее на соединение с сохранившей свои порядки северной группой, ни французы – охватить нас с севера. К счастью, выяснилось, что корпус Мюрата (самая боевитая кавалерия) целиком остался на том берегу и теперь не представлял для нас серьезной угрозы.

Про северную группу мало что было известно, – фельдъегеря, которые пытались добраться до нас, рассказывали, что с наступлением темноты отряды Багратиона еще удерживали жесткую оборону на линии Раусниц-Аустерлиц, но что с ними стало после сего, – одному Богу ведомо. Как бы там ни было, – логично было предположить, что сейчас северная группа уже на всех парах отходит к Ольмюцу. Гадость же состояла в том, что в наших, отрезанных от Ставки, частях никто не знал, где отцы-командиры и народ потихоньку впал в панику. Почти все генералы, видя как обернулось, сели на лошадей и выскочили из смыкающегося кольца еще вчерашним вечером – на соединение с обожаемым Государем. Именно Государем, потому как основная масса солдат и младших чинов оказались в огромном кольце. Самом настоящем котле, – ибо южнее дороги Брюнн-Ольмюц начинается этакая горная страна с полным отсутствием каких-то дорог.

На юг от нас котла была занятая противником Вена. Далеко на юго-восток – дорога на Пресбург и опять же на Вену, и очень далеко на восток – дорога на Розенберг. (Вилка на Краков и Будапешт.) Вот такая ерундистика, – в самой середке Европы, а дорог меньше, чем у нас где-нибудь в Тамбовской губернии. А у нас тут – одна пехота, – пушки остались все при Аустерлице, а кавалеристы ускакали на соединение со Ставкой. Что хочешь, то и – делай. А чего удивляться – горы кругом...

Ну, – тронулись потихоньку мы на восток. Реквизировали все, что можно у местных, и – пошли по бережку. Где-то к полудню догнали нас якобинцы. Стычка и – Ваню Дибича ударило пулей в живот...

Когда мне об этом сказали, я не поверил ушам. Бросил все и прискакал к моему начальнику штаба, а он лежит на шинели, на берегу у какого-то полуразрушенного мостка и – слабо так улыбается:

– "Прости, Сашка, – свалял я тут дурку. Понял, что не уйти нам по этому берегу и приказал взять первый же мост на север. А тут – якобинцы засели. Ну и, – зацепило меня. Принимай команду".

Я встал на колени рядом с Ванечкой, а у него уж испарина на лбу и губы синеют. А Андрис, кто всю ночь с ранеными колупался, говорит:

– "Вывезти его надо. Срочно. Пуля хорошо прошла – кишки вроде бы целы, коль в лазарет довезти, – встанет на ноги..."

Помню, – долго я сидел так, рядом с Ванечкой, а потом встал, свистнул всех моих латышей с горцами и говорю им:

– "Раненых у нас до черта, а по этому берегу нам не уйти. Надобно выбираться на Ольмюцкую дорогу. А там, – вот ведь какое дело – якобинцев, как грязи... Стало быть – придется нам пробивать проход через них. Приказывать я не смею... Лишь добровольцы – шаг вперед".

Долго стояли мои мужики, – в моем отряде ночью обошлось почти без потерь, и все мы знали, что если мы и дальше пойдем по этой стороне Литтавы, – рано или поздно – добредем мы до Пруссии. Это – мы добредем, а вот с ранеными – придется проститься... А на том берегу мамлюки Мюрата, а эти ребята – шутить не любят. Вот и было над чем – репу чесать...

Потом все так же молча разошлись по командам и стали проверять упряжь. Никто так и не вышел вперед, а только – полк мой потихоньку перебрался на северный берег речушки и через часок с небольшим, – врезал по голому флангу корпуса Даву, оседлавшему Ольмюцкую дорогу. Сперва французы растерялись, а мы в суматохе – выкосили с батальон их швали, которая путалась под ногами. А через час появились мамлюки...

Что говорить, – хорошими они были рубщиками. Да и – говорить тут нечего и рассказывать не о чем. К вечеру, когда подошла пехота хорват, под моим началом из тысячи сабель было, – как сейчас помню – восемьдесят семь.

Так что – и говорить тут не о чем... Но дорогу мы – вычистили.

Вечером, когда пришла пора отправлять подводы с ранеными, я простился с Ванечкой, уже не чая увидать его на сем свете, а затем подошел к подводе с Андрисом. Мой главный врач лежал в коме и только розовые пузыри то и дело лопались на его губах. Где-то в середине дня моему пастору прострелили оба легких. Тремя пулями. Мы, как смогли перевязали его, проложив ужасные дыры пластинками каучука, и, стянув ему грудь что есть силы, все пропитали бальзамом. По всем медицинским законам, это были – трупу припарки, но я на что-то надеялся, – Бог знает на что.

Потом я отдал мою "Жозефину" Петеру со словами:

– "Приказываю, – дойти до наших и довезти всех живыми. Если... На войне все бывает, – у меня есть дочь – Катенька. Если со мной что случится, отдай "Жозефину" моему внуку. Не хочу, чтобы наша фамильная шпага досталась какому-то оборванцу".

Он спросил:

– "А как же ты – без шпаги?"

Я показал ему "Хоакину":

– "Здесь не будет дуэлей, – а рубать всех подряд – проще саблей".

Тут мы обнялись на прощание и Петер сказал:

– "Трогай".

Я долго провожал обоз взглядом и молился за то, чтобы Петерова нога ровно срослась. В деле ему влепили целым ядром в бок его лошади и теперь левая нога моего телохранителя была больше сходна с мясным пудингом, нашпигованным костяной крошкой. Единственная надежда была на то, что стояли сильные холода и зараза – не липла к телу.

Невероятно, – но факт. Оба моих друга в итоге оправились. Только вот Андрис на всю жизнь стал покашливать в платок, а Петерова нога получилась чуток короче здоровой и – перестала гнуться.

А еще меня чуток знобил, – я в первую ночь провалился с лошадью под лед Литтавы и теперь все пил горячительное и жевал гашиш. Но и слишком разогреться – не смел. Начинала кровоточить сабельная рана на левом плече, чертов мамлюк, "выходя из контакта", достал-таки своей саблей и у меня аж звезды из глаз посыпались, – так было больно. Но потом, на привале, кто-то из Андрисовых парней (самого Андриса к той минуте скосило) наложил тугую повязку, объяснил, что рана была поверхностной – только чуток мышцу порвало, а так – до свадьбы затянется. Вот только пить не надо, – алкоголь разжижает кровь и может снова открыться кровотечение. Поэтому-то меня так и знобило в тот вечер: и в реке застудился, и много крови стекло. Ну да – ничего.

Из восьмидесяти семи конников – пятьдесят пять были жестоко ранены и поэтому я приказал их вывезти в тыл, так что со мной остались тридцать сабель и около трех тысяч хорватских штыков, – русским я не доверял и не мог на них положиться, так что всех их я тут же отправлял в тыл – с подводами.

Да, – еще со мною остался один из "маслят" – Матвейка. Прочих таких я отправил с обозом – ухаживать за ранеными, а этот остался. Он был даже не "мой" и нас ничто с ним не связывало, но он боялся, что его изнасилуют, больно смазливый был.

Впрочем, это не так уж важно. Важнее забот о Матвейке, меня грызла весьма обидная мысль о том, что Шушу я брал майором, а в Австрии подыхаю простым капитаном. Только потом, добравшись до своих, я узнал, что начальство было хорошо осведомлено, кто командует арьергардом разбитой армии и за ночной бой 20 ноября я был уже восстановлен в майорском звании, а за следующую неделю боев произведен специальным приказом Кутузова – в подполковники. Но это выяснилось много позже, а в тот вечер было ужас обидно.

Интересная особенность памяти, – сегодня я никак не могу припомнить подробностей того отступления. Всплывают будто из ничего – какие-то куски и обрывки и – опять ничего.

Помню, – где-то на четвертый, или пятый день непрерывных боев, когда я, уже плюнув на свое предубеждение против русских, ставил под ружье всех, кто отступал по этой дороге, встретил я фельдъегеря, который сказал мне, что обо мне знают и мне возвращено звание майора (подполковником я стал по приказу от 5 декабря). Я в ответ отмахнулся от таких глупостей и лишь просил пороху и "жратвы". Люди мои доходили до крайности... Фельдъегерь обещал, что передаст мою просьбу по линии и исчез в круговерти мокрого, влажного снега.

Где-то уже в конце кошмарного анабасиса, – числа 27, или 28 нас долбанули так здорово, что мы, откатываясь по разбитой дороге, вдруг налетели на концевые подводы отступающей армии. Около десяти телег застряло в грязевой жиже посреди колеи и солдаты никак не могли вытянуть телег. Я тут же приказал людям перевернуть телеги и выкинуть на землю барахло, создав подобие баррикады. И тут представьте себе, – эти ублюдки с подвод, сразу немедля встрепенулись и собрались топать в тыл.

У меня рассудок помутился от сего хамства. Я тут же арестовал обоих младших офицериков, командовавших этим сбродом и поставил их у телег.

Был холодный и серый вечер, снег только кончил падать и все вокруг вдруг сразу потемнело. Мы все смертельно устали, мне мучительно хотелось спать и кончился мой гашиш, а эти поганцы были аж – с розовыми щечками. Два этаких штабных педика недоделанных. Я их внятно спросил, готовы ли они подчиниться моему приказу и помочь нам остановить наседающего врага. Я им русским языком сказал, что если по сей дороге пройдет кавалерия, всем – хана и никакие обозы, кои они догоняют, их не спасут.

Один из мальчишек оробел и по всему было видно, что он готов подчиниться, а второй заверещал, что я – не его начальник, и в случае чего буду отвечать перед Трибуналом за самоуправство. Тогда я вырвал из рук одного из моих стрелков заряженное ружье и всадил засранцу пулю в живот – в упор. Он только хрюкнул, когда его швырнуло спиной на ось перевернутой телеги, а потом колесо пронзительно заскрипело и негодяй, еще живой, но с вываливающимися наружу кишками, сполз в огромную грязевую лужу и только булькнул бурыми пузырями, уходя с головой под слой ноябрьской грязи.

Я же, не глядя на вмиг оробевших солдатиков юного негодяя, сплевывая кровь из раненой в предыдущей сшибке губы, прохрипел:

– "Трибуналом – пугать?! А я – пуганый. Вон главные пугачи уже едут... Трибунала ему захотелось!"

Ночью, когда нас сшибли с этих телег, после третьей, или четвертой атаки, кто-то из его солдат сбежал от меня в потьмах и рассказал в тылу о сем происшествии. Когда о сем казусе проведали в Ставке, по слухам сам Багратион произнес:

– "Здорово ему там приходится. Коль выйдет живым, будет моим главным разведчиком. Если, конечно, – живой выйдет".

Так и не отдали меня – под Трибунал. А кончилось все, – вечером 30 ноября. Допинали меня якобинцы до самого Троппау, – дальше уже была развилка на север на прусский Ратибор, или на юг на прусскую же Остраву. Война для России заканчивалась. Наши основные части уже вышли в Пруссию, но в самом Троппау из-за полного бездорожья сгрудились сотни телег и подвод с ранеными. Я до сих пор не знаю, как звалась та речка, на коей остатки моего корпуса приняли свой последний бой, – то ли Оппа, то ль – Цинне. Не знаю и никогда не хотел вернуться в эти края.

Нашим подводам с ранеными надо было уйти за Одер, моему же отряду предстояло удержать врага на мосту через безымянную речку...

Я помню тогда в последний раз обошел людей, попрощался со всеми, поблагодарил за службу и пожалел, что нет у нас возможности принять баню и одеть все чистое. У меня оставалась буквально горстка людей и мы при всем желании не смогли бы отойти назад вовремя, поэтому я догадывался, что отступающие взорвут мосты через Одер задолго до того, как мы будем в состоянии добраться до них. Поэтому я приказал организовать жесткую оборону и подготовить наш маленький мостик ко взрыву.

Люди были необычайно веселы и все – смеялись. Они думали, что теперь, когда мы уже почти на прусской земле, все их мучения кончились и все будет хорошо. А у меня не хватало духу объяснить им...

Забавный был у меня отряд, – двое трое уцелевших армян, двое-трое грузин, с десяток хорват, и почти две сотни русских мужиков. Форма жуткая, "номер восемь – что сопрем, то и – носим". И все были счастливы, что выжили.

До сих пор не знаю, как я мог тогда идти в обход на этой моей последней позиции и шутить и смеяться. Все они были разных племен и не знали языка товарищей и все равно как-то – общались. Только я один и мог поговорить с каждым на его родном языке и это – очень облегчало им жизнь.

А потом пришли французы. Да и не французы – австрийские ренегаты, кои за пайку хлеба и возможность жить, пошли в услужение к якобинцам и те теперь гнали их впереди своей армии на наши штыки. В общем, – дерьмо, а не солдаты.

Вот только этого дерьма на нашу долю выпало ни много, ни мало, а – пять тысяч штыков. И продержались мы против них – полчаса. На третьей атаке они нас грохнули. Хорошо, что настала ночь и мы с Матвейкой ушли на ту сторону речушки по льду.

Нас еще к тому же отсекло от основной группы – опять на юг, когда большая часть моих мужиков оказалась отброшена от моста на север. Они смогли снова собраться все вместе и вышли-таки в Пруссию. Вчетвером.

Мы же с Матвейкой скитались по французским тылам целую ночь. Под утро мы вышли к какому-то австрийскому хутору и я, руководствуясь фамильными предубеждениями, не захотел идти к местным крестьянам, а вот Матвейка меня не послушал и пошел просить хлебушка.

Когда отворились двери избы, я сначала подумал, что обошлось. На пороге появились солдаты австрийской армии, которые пустили Матвейку в дом. Но после того как мальчик пропал на добрый час, я забеспокоился и пошел посмотреть – в чем там дело.

Стоя под окнами австрийского хутора, я собственными ушами слыхал, как эти свиньи на полном серьезе обсуждали проблему. Если они сдадут якобинцам русского офицера (а Матвейка был прапорщиком), помилуют ли их якобинцы, иль нет. Большинство австрийцев склонялось к той мысли, в то время как некоторые предлагали – убить мальчика, после "использования по надобности". И насколько я слышал, Матвейку в эту минуту уже – жестоко насиловали.

Наверно, я должен был войти в ту избу и схватиться. Не знаю, сколь их там было, но в стойле конюшни стояло лошадей двадцать...

Наверно, можно было и умереть... Но я был уже настолько измотан, что только молча отошел от хаты и пошел к теперь уже близкому Одеру. Матвейку так и не передали нашей стороне во время обмена пленными и он по сей день числится без вести пропавшим...

Я до сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Я хорошо помню, как пытался удержать его за плечо, когда он вырвался от меня и сказал, что помирает с голоду и если я хочу сдохнуть, то он – готов отдать свою задницу любому – за горбушку с кашей.

Наверно, я мог его удержать, когда он убегал от меня, но меня до сих пор мучит мысль, что я сам – в глубине души надеялся, что мальчик принесет и мне хоть – краюшку хлеба, хоть – картофельных очистков с того проклятого хутора. Это был восьмой день без сна и второй – без маковой росинки во рту. Мы там, – здорово все одичали.