Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
Ровно через неделю после визита Фуше в мою палату вошел мэтр Тибо (лучший следователь по уголовным делам тогдашней Франции), – его "сосватал" мне сам Луи Бонапарт. Корсиканский клан поверить не мог в случившееся и объяснял дело древней враждой фон Шеллингов с Габсбургами. Надо знать историю Корсики, чтобы понять, – насколько корсиканцы не любят австрийцев. Даже мой арест "с поличным" лишь подлил масла в костер этой ненависти.
Мэтр Тибо помог вынести кровать в операционный зал клиники. Там уже собралось много народу, – при виде меня воцарилась кладбищенская тишина. Потом в залу в сопровождении двух жандармов ввели мою австриячку. Урожденная княгиня Эстерхази была посажена напротив моей постели, а мэтр Тибо встал меж нами и произнес:
– "Ваша Светлость, я предупреждал Вас о том, что обстоятельства сего дела не позволяют нам характеризовать Вас ни как свидетельницу, ни как участницу сего преступления. Готовы ли вы подтвердить Ваши показания в присутствии народных свидетелей? Не вступит ли это в противоречие с Вашей Честью и не навлечет ли сие неодобрения Вашей семьи?"
Австриячка, бледная как мел (все ее конопушки, словно золотые искорки проступили на посерелом лице), коротко кивнула в ответ и еле слышно промолвила:
– "У падшей женщины – нет Чести... Я готова подтвердить все мои показания".
Мэтр Тибо тут же подвинул стул ближе к допрашиваемой и, садясь рядом и по-отечески кладя руку на ее подрагивающие "от нервов" ладони, спросил:
– "Хорошо. Вы когда-нибудь – были счастливы?" – у секретарей от изумления поднялись было брови, но Тибо свободной рукой сделал знак, (пишите, пишите!).
Женщина долго молчала и сидела, как мертвая, будто не слыша вопроса, а потом слабо улыбнулась и прошептала:
– "Да, разумеется... В детстве я была не слишком заметной девочкой и даже после дебюта, – юноши не сразу замечали меня... Некоторые ухаживали, но я знала, что им по нраву не я, но мой род. Это было – не то...
Потом появился Франц. Он был малого роста и очень стеснялся показаться со мной, – я вымахала выше него на целую голову. Он так смущался, что... я забыла мою стеснительность и мы... Мы были с ним самими собой.
Да, я была счастлива. Он был маленьким, но очень крепким – любил во время танцев поднять меня на руки и кружить по залу среди прочих пар. Все пугались и подруги визжали, но я не боялась, – Франц ни за что не уронил бы меня...
Я была счастлива! Целых восемь месяцев... А потом наступила Война и ко мне пришла похоронка...
Его убили. Прямо в Вене...
Он у меня командовал ротой драгунской лейб-гвардии, – когда все было кончено и все бежали, как крысы с тонущего корабля, он вызвался прикрывать отход августейшей семьи и...
Я три года носила траур. Я твердо решила принять постриг, но моя семья воспротивилась. Все кругом говорили, что я должна родить, дабы наш род имел продолжение, да и... никто не хотел, чтоб мои земли отошли церкви. Я не выбирала нынешнего супруга. Мне показали его, спросили согласия, а я махнула рукой – делайте, что хотите".
Княгиня долго держала у лица крошечный носовой платок, потом пила воду из стакана, поданного Тибо, и ее зубы тихонько стучали. Затем Тибо еле слышно спросил:
– "Когда Вы впервые встретились с обвиняемым?"
– "Это было на третий день нашей жизни в Париже. Как жена очередного посла я должна была исполнить роль хозяйки празднества по случаю нашего назначения. Я ничего не знала об этом и только стояла посреди залы и знакомилась, а жены секретарей посольства на ухо объясняли мне, что делать и рассказывали о посетителях.
У меня сразу возникло чувство, что все чего-то, или – кого-то ждут. Я даже спросила об этом и мне отвечали, – "Веселья не будет, пока не придет Бенкендорф".
Я изумилась, я никогда не слыхала этого имени и... Тут наперсницы наперебой рассказали об обвиняемом. И то, как он командовал арьергардом после Аустерлица, и то, как он похищал любовницу самого Бонапарта, и все, все, все...
Тут по залу пошел шумок: "Прибыли, прибыли!" Вверх по лестнице поднимался необычайно высокий человек со шрамом. Шрам нисколько не портил его. Мне казалось, что он улыбается, но мне объяснили, что это – шрам. Он разрезал губу саблей, когда полз по тонкому льду Одера на русскую сторону.
Меня неприятно поразило то, что он был простоволос, хотя уже стал терять волосы. Прибыть в приличный дом без подобающего парика, оскорбление. Матушка моя сжевала губы в кровь и сломала свой черепаховый веер, когда Бонапарт шел под венец с нашей принцессой – простоволосым.
Под руку этот мужлан вел обольстительную женщину и мои наушницы зашипели: "Шлюха! Шлюха! Замужняя тварь, а ходит с любовником! Как ей не стыдно!"
Я спросила, – "Кто это?" – и мне отвечали: "Элен Нессельрод. Она спит с Бенкендофом, делая карьеру своему мужу. Продажная тварь! Жидовка!"
Я была очень задета тем, что в дом мой приходят этакие существа и не выдержала:
"Как смеет такой кавалер путаться с этими тварями?! Это противно Чести!" – а мне отвечали:
"Он – может. Он живет с родной сестрой, которая от него на сносях. Для сих безбожных фон Шеллингов нету Святого!"
А тем временем сей человек подходил все ближе и ближе и все тянули руки к нему. А он здоровался со всеми, шутил, говорил комплименты и вокруг него образовалось что-то вроде живой, светлой и упругой волны, от коей во все стороны расходились какие-то особые флюиды – добра и радости...
У меня потемнело в глазах, – почему погиб Франц?! Разве я не любила его, не была предана душою и телом?! Почему выжил сей человек, преступающий все законы – людские и Божеские, – живущий сразу с родною сестрой и мерзкой жидовкой?
Тут он подошел, и меня толкнули, чтоб я его встретила. Я впервые посмотрела ему в лицо, и по мне пробежали мурашки. Глаза сего убийцы были ясны и холодны, как...
Как поцелуй Смерти. И я вдруг подумала, что сей человек умеет и любит дарить Смерть. А я не хотела и не могла жить без Франца...
Тогда я торопливо сняла с руки перчатку, чтобы своим естеством прикоснуться к сей Вечности и... Он впился в мою руку страстным, обжигающим поцелуем. Меня всю затрясло, как в лихорадке, – я закрыла глаза и мой Франц живой и здоровый стоял рядом и целовал мою руку. Слезы выступили у меня на глазах, я еле слышно сказала:
"Сие – не прилично..." – а он отвечал:
"Сударыня, я сын Велса – Бога Любви и Смерти. Изъявите волю, и я подарю вам такую Любовь, что вы забудете о печалях. Откройте мне Сердце и я дозволю тем, кого нет, вернуться и сказать Вам "прости". До тех пор, пока мы их не оплакали, они рядом и грех большой не отпускать их под руку мою. Церковь не одобряет покровительство призракам".
Слова его были темны, но колоколом грянули в моей голове. Внутри меня всю сковало и я прошептала:
"Бог ли, Ад ли – послал мне Вас, страшный Вы человек, – я рада. Останьтесь и поговорим тет-а-тет о Любви и о Смерти".
Тут мой муж шагнул вперед и сказал:
"Здравствуйте, полковник".
Бенкендорф, не выпуская моей руки из своего жаркого рукопожатия, улыбнулся в ответ:
"Ба, давно не виделись! Мы же – сто лет знакомы!"
Муж удивился:
"Не могу вспомнить..."
"Мы ж вместе драпали из-под Аустерлица! Неужто забыли?"
Губы моего слизняка превратились в белые полосы:
"Вы меня с кем-то путаете. Я был тогда в Праге", – меня так и подмывало добавить, – ("Я поднял лапки за десять дней до того, как ты переполз Одер. Я сдал город без единого выстрела".)
Конечно, ничего такого мой муж не сказал, а русский офицер заразительно рассмеялся и, хлопнув его по плечу, воскликнул:
"Простите мне сию глупость! Обознался... Верно, не были Вы под Аустерлицем. Ведь Вы еще живы, – не так ли?" – я стояла окаменелая вся, а внутри меня все кричало: ("Ну добей же его!").
И Бенкендорф, одарив нас еще более теплой улыбкой, как бы прочел мою мысль:
"Да я смотрю, – вы и теперь недурно выглядите. Небось опять к нам из Праги?! Там – чудный воздух!" – лицо муженька посерело, – он и вправду был в Праге в день Ваграма. Потому и остался жив. В отличье от прочих.
Он, не в силах более сносить столь изощренной издевки, немедля ретировался, а русский спросил у меня:
"Тур вальса?"
Я пожала плечами, но одна из дам еле слышно шепнула:
"Как хозяйка бала, Вы должны подать пример..."
Да, я – была счастлива. Впервые нашелся человек, с коим я оплакала Франца и сие не было оскорблением для его Памяти. Мой муж умер Честным, а только Честные смеют оплакивать – Честных. Прямо с бала мы поехали в русскую церковь, раз уж наша была осквернена празднествами в честь убийцы моего мужа. Там я молилась, и затеплила свечку за упокой души любимого моего, а Саша стоял и обнимал меня, и шептал слова утешения. Потом он увез меня домой и я впервые за долгие годы уснула – покойно.
На другое утро я открыла глаза с первыми лучами зимнего солнца. В отличие от моей спальни в сей комнате были тонкие и светлые занавеси и солнце легко наполнило собой все мое естество. В ту ночь Саша не был со мной, но я понимала, что репутация моя подмочена безвозвратно. И я ничуть не жалела – словно камень упал с души. Мысли о Смерти, иль монастыре теперь казались мне пошлыми. Там, в церкви, Саша сказал:
"Можно умереть, можно уморить себя Постом и Молитвой, но не есть ли это – Предательство? Вы ненавидите мужа за то, что он не нашел в себе силы драться. Но стоит ли замечать соринку в его глазу, не видя бревна в своем собственном?!"
Словно живительный огонь зажегся во мне. Или я не – Эстерхази?! Или кровь предков – скисла у меня в жилах?! Или неведомо мне слово Чести?
На меня теперь говорят, что я этой связью предала семью – фон Шеллинги заклятые враги нашего дома. Нисколько.
Мне нужно было стать сильной. Ощутить себя женщиной! Делить кусок хлеба, кров и постель с истинным бароном Крови, дабы вспомнить все, что когда-то было в Крови и моего Рода и теперь забылось под Париками, да Пудрой!
Вы хотите знать, – знала ли я, что Саша – русский шпион?! Я не сомневалась! И я делала все, чтобы он получил чрез меня – все документы, шедшие через наше посольство. Жизнь моя обрела смысл. Он заключен в том, чтоб насолить стране слизняков и предателей, пошедшей на сговор с палачами невинных.
Господин Тибо, вы говорили мне, что за мои преступления я буду гильотинирована?
Велика беда, когда за меньший проступок вы уже казнили мою бабку Марию Антуанетту и моих теток, – невинных девочек! Вам не привыкать рубить головы слабым женщинам!
Но я готова принять этот крест, ибо... Я успела хоть немного отомстить и за моего мужа... моего первого мужа и за моих теток и бабку. А теперь, палач, делай свое поганое дело!"
Мэтр Тибо долго молчал, а потом произнес:
– "Понятно. Что произошло в ночь смерти Вашего брата?"
– "Когда я собиралась с моим любовником в Оперу, ко мне пришли мои муж и брат. Гонец, который привез секретные планы к войне с Россией, доставил и секретный пакет. Жандармерия долго искала шпиона, поставлявшего из Парижа самую ценную информацию. Мы были в союзе с Россией и потому они часто предупреждали нас о планах французов. Однажды один из русских проговорился и назвал имя, или – вернее кличку агента... Русские звали его – "Тиберий"..."
Княгиня опять долго пила воду и стало видно, что душевные силы оставляют ее, – настолько у нее тряслись руки. Допив, а затем утерев рот тыльной стороною ладони, несчастная продолжала:
– "Франция просила у нас выведать у бывших выпускников Колледжа – кого звали в детстве "Тиберием". И – почему?
Я навсегда запомнила имя – Николай Тургенев. Именно он сообщил, что "Тиберий" – прозвище Александра фон Бенкендорфа".
При сих словах общество пришло в волнение, – корсиканцы не любят австрийцев, числя тех записными предателями, якобинцам же пришлась по сердцу некая связь моей клички с их главной ненавистью.
Мэтр Тибо еще раз призвал всех ко вниманию, но на сей раз он ограничился одним жестом. А потом наклонился к допрашиваемой:
– "Осталось немного. Что они просили у Вас?"
– "Они сказали, что я была с врагом и могу искупить сию вину лишь, если... Поймаю им русского.
Они сказали, что ночью они хотят взять Сашу с поличным. Они приказали мне позвонить в потайной колокольчик в тот миг, как гость выйдет из моего будуара..."
– "Что сделали Вы?"
– "Я... Я решилась изменить Родине, ибо она не исполнила своих обязательств. Кровь бабки и теток не отмщена. Я решилась спасти русского.
Но когда я прямо спросила, – разведчик ли он, – Саша так обнял меня и так посмотрел мне в глаза, что... мне стало совестно. Он поклялся, что любит меня..."
– "И Вы поверили? Ведь Вы же признались, что всегда..?"
– "Да! Я – поверила! До последней минуты я мечтала, я надеялась, что он собирается домой, а потом... Он вынул из кармана отмычки, проверил их, а затем нагнулся поцеловать меня и почти минуту стоял склонившись, проверяя заснула ли я.
Он обманул! Он все это время был шпионом и пиратом фон Шеллингом. Он плоть от плоти и кровь от крови этих разбойников! И я... я изменила Роду с еретиком и убийцей!"
– "Но вы...? Позвонили ли Вы в колокольчик?"
Несчастная впервые как будто всхлипнула, прикусила губу и хрипло произнесла:
– "Нет. Я подумала, что он... Он может быть, – не ушел и – вернется! Он же ведь ничего не видал в темноте, – как он мог – далеко уйти?!
А он убил моего младшего брата... Теперь – Кровь на мне... Господи... Что я наделала?!"
Метр Тибо только молча кивнул несчастной и заключил:
– "Думаю, вопрос ясен. Дело можно передать в суд", – тут он обернулся ко мне и вдруг спросил:
– "Не верю, что такой человек, как Вы, – хоть на йоту отступит от своих показаний, но – все же. Перед лицом этой женщины – готовы ли Вы подтвердить Вашу версию?"
Я кивнул в ответ и отчеканил:
– "Все это – интрига ваших иезуитов. Если я в чем и виновен, так в том, что сбил с пути истинного эту Святую... В темноте она сама ничего – не видела. Отмычки подброшены мне жандармами. А потом сии бесчестные люди внушили свидетельнице, что она видела их у меня в руках. С ее братом у меня была дуэль один на один. Прочих солдат я убил в порядке самообороны. Все остальное – чудовищная провокация".
Княгиня посмотрела на меня, как на привидение, затем глаза ее закатились и она рухнула совершенно без памяти.
Судьба снова свела нас с княгиней на Венском конгрессе. Я как раз подымался по какой-то лестнице под руку с Элен, когда мы нос к носу столкнулись с австрийской четой. Княгиня побледнела, муж ее опять поджал губы и церемонно предложил руку Элен, оставив меня тет-а-тет со своею женой.
Первые минуты мы не знали, что говорить, а потом княгиня болезненно улыбнулась:
– "Ты – нисколько не изменился".
– "Зато тебя не узнать..."
Женщина чуть пожала плечами:
– "Ссылка не красит. Эти три года мы провели в сердце Тироля. Там даже летом не сходит снег...
Там у меня родилось два сына. Франц и Йозеф (Йозефом звали убитого мной Эстерхази)".
Мы почти час стояли рядом на лестнице так близко, что почти щеками касались друг друга и молча смотрели в разделявшую нас пустоту. И меж нами была разверстая бездна. Пропасть вендетты, трясущей Европу уж какой век...
А еще для меня эти годы была Война, а для нее – арест, суд и ссылка. Ссылка, в кою за ней отправился ее муж.
Знаете, – война дело всякое... Я вот ни разу не попадал в плен и знаю, что складывают оружие чаще всего – малодушные. И все ж я не смею сказать, что все бывшие пленники – трусы с предателями. Мой официальный отец был в плену после Фридлянда. Мой дед был в плену у Анны Иоанновны. Мы же никогда не знаем подробностей!
Муж моей пассии, несмотря на Измену жены, нашел в себе силы не развестись. А одно – взять в жены кузину правящего Императора и другое сохранить брак с Изменницей Родины. В Париже я не скрывал сарказма к сему человеку, через четыре года в Вене я смотрел на него совсем иными глазами.
Отказаться от всех постов ради жизни с изменившей вам женщиной – это Поступок. И потом, – послы редко бывают из породы людей, оставляющих секретные бумаги на милость жены, гуляющей с вражьим шпионом. (Но одно дело, когда на Измене ловят кузину монарха и другое, – ее безродного мужа.)
Мы долго стояли, а потом княгиня чуть коснулась рукою щеки и еле слышно шепнула:
– "Давай хоть простимся по-человечески..."
В ту ночь меж нами... Только долгое и мучительное прощание. Княгиня была особой женщиной в моей судьбе, – я... Я пытался сказать ей, что никогда не Любил ее.
Она при Прощании сказала, что – никогда не Любила меня. Я – ей не поверил.
Она мне – тоже.
Наверно, это Кровь. Реки Крови, пролитой меж Габсбургами и фон Шеллингами...
С той ночи прошло много лет. Иногда судьба сводит нас в единой компании, – ее муж стал лучшим дипломатом Австрии, сама княгиня заняла подобающее ей место при венском дворе. За эти годы она не подала ни одного повода злым языкам и даже наша с ней связь сегодня внушается молодым австриячкам, как образец истинной Добродетели и Самопожертвования на Благо Родины. При наших встречах мы с ней даже позволяем себе "уединиться" средь шумного бала и припомнить деньки нашей молодости – при свидетелях, разумеется.
Княгиня прекрасная собеседница и нам всегда есть над чем посмеяться и позлословить...
Сыновей своих она растит истинными австрияками и – Эстерхази. При моем виде юные волчата приучены рычать и скалить зубы, как и положено всем католикам из дома Габсбургов при виде живого фон Шеллинга.
Однажды ее старший осмелел вдруг настолько, что прямо посреди важного бала крикнул мне в спину:
– "Я вырос и меж нами не все долги сочтены! Теперь оглядывайся, еретик!" – лишь огромное уважение к его матери удержало "Жозефину" в моих ножнах. Я только буркнул:
– "Сперва подрасти... Щенок..."
И знаете, – эти рыжие, конопатые – ходят без париков!
Да, возможно вам интересно узнать, – почему меня звали "Тиберием"? Тиберий отличался высоким ростом и редкостью шевелюры. А еще он имел обыкновение медленно кушать.
Я с детства приучился тщательно выбирать пищу, дабы не умереть от припадка сенной болезни. Однажды, когда я особенно засиделся за общим столом, а всему классу пришлось меня ждать, один из учителей повторил знаменитые слова Августа, обращенные к пасынку:
"Горе Империи, коль она угодит в сию неторопливую пасть!"
Я покраснел от смущения и прочие одноклассники тут же стали дразнить меня, что есть мочи.
К тому же "Тиберий", иль "Тиб" совпало с прозвищем – "Гав". (Помните куплеты "Гав-Гав" сочиненные мною в Москве?)
Так звали Наследника Константина за его увлечение псовой охотой. А о "Тибе и Гаве" есть обидная песенка:
Huff the talbot and our cat Tib
They took up sword and shield,
Tib for the Red Rose, Huff for the White,
To fight upon Bosworth field.
Oh it was dreary that night to bury
These doughty warriors dead;
Under a White Rose brave dog Huff,
And a fierce Tib under a Red.
Low lay Huff and long may he lie!
But our Tib took little harm:
He was up and away at dawn of day
With the Rose-bush under his arm.
("Тиберием" при жизни звали Ричмонда – такого же, как и я, троюродного брата правящей фамилии, впоследствии – Генриха VII Тюдора. Он чудом остался жив после битвы при Босворте, на коей сложил голову его враг и кузен злобный, колченогий горбун "Huff-Huff" – Ричард III.)
Через полторы недели после допроса меня в Гавре сажали на шведский борт. Со мной уезжала моя беременная сестра, кою выслали за "аморальное поведение". На причале нас провожал сам Фуше. Он сказал так:
– "Мальчик мой,– почему я Вас отпускаю?"
Я растерялся и не знал, что ответить и тогда жандарм на миг задумался, а потом с болью добавил:
– "Я прекрасно знаю, – кто вы такой и насколько опасны для Франции. Сохраняя вам жизнь, я убиваю сотни людей. И все же..."
Он долго молчал, не зная как продолжать, и сильный ветер с Ла-Манша трепал его волосы. Мы стояли на самом конце пирса, от коего должен был отчалить корабль, увозивший меня на свободу. Было очень свежо и холодно, а рана моя на шее стыла и ныла на свирепом ветру. Но мы стояли именно на самом конце пирса, чтобы нас видели и ни у кого не возникло подозрений насчет нашей беседы. А еще, – чтоб никто не мог нас услышать.
Наконец, граф решился и произнес:
– "Я вырос самым младшим ребенком в семье. Поздним ребенком. Мои братья были для меня живыми богами...
Один погиб с Монкальмом в Квебеке. Другой сложил голову в Пондишерри. Третий пал под Седаном. Семилетняя война – будь неладна. Я по сей день не терплю английскую и – немецкую речь.
Но у меня было еще два брата. Самые веселые и остроумные люди на свете. Потом самый веселый и остроумный человек Франции по имени Бомарше призвал их к оружию и они уехали помогать американским повстанцам. Четвертого убили под Камденом. Пятого – в самом конце войны при Йорктауне. Опять пруссаки. Опять англичане.
Нам – французам никогда не понять величия и размаха России. Ее пространств и необъятных просторов. Но и вы – русские, порой не понимаете наших войн. Вы привыкли воевать всем миром, – числом, но не умением и у вас никогда не было нормального флота.
А вы знаете, что такое десантная экспедиция? Корабль берет на себя мало людей и каждый штык на счету. Поэтому за моря всегда плыли самые лучшие, самые отважные...
В отряде Монкальма – шевалье служили солдатами, а унтера – сплошь виконты. Лишь потому сии львята так долго дрались со стаями псов – один против их двадцати. Потом все было кончено.
Лев не собака – у него один львенок. После Семилетней и Америки Революция была не за горами. Цвет дворянства полег за тридевять земель от "милой Франции" и здесь остались... лишь женихи мадам Гильотины. Я никогда не скрывал, что с радостью отправлял сию слизь на эшафот, – средь них не было ни одного, кто не откупился бы в свое время от Семилетней, или Америки.
Многие числят меня предателем, но служба на корсиканца дает мне шанс хоть как-то поквитаться с англичанами, да пруссаками и трусами, да дезертирами не этой, но – былых войн...
Если когда-нибудь мы победим, я напьюсь от счастья за души братьев моих и пущу себе пулю в лоб. Не по пути мне с буржуазною сволочью. Не тому меня учили в доме Фуше..."
Граф опять надолго задумался и я готов был поклясться, что старик плакал, подставляя свое лицо ветру и брызгам. Но может быть это и вправду были одни соленые брызги?
– "Мальчик мой, я отпускаю тебя потому, что ты настолько же смел и весел, как и все мои братья. Потому что ты – барон. И потому что на русских нет крови рода Фуше.
Это первая война, когда мы – не союзники. И да покарает Господь поднявших меч на старых друзей. Как у нас, так и у вас!".
"Главный мясник" Франции сказал это, махнул мне на прощание и, не оборачиваясь, пошел прочь к своему экипажу. Я хотел крикнуть ему вслед, что я – не русский. Что мой дед сделал все, чтоб убить его братьев и... не смог этого. Потому что я уже не знал – русский я, или нет. В этом – я по сей день не уверен...
x x x
Анекдот А.Х.Бенкендорфа из журнала
графини Элен Нессельрод.
Запись октября 1825 года.
Тема – "Что есть Судьба?"
"Однажды к Мо Цзы пришел Ученик и воскликнул:
– "Учитель, ты говоришь, что всем в этой жизни заправляет Рок и никому из нас не уйти от Судьбы! Но ежели я знаю о грозящей опасности, умен и образован, неужто у меня нет Свободы Выбора?"
Тогда Учитель усадил Ученика рядом с собой и сказал так:
– "Раз ты говоришь такие слова, ты не понял Учения. Когда мы говорим о Судьбе, мы имеем в виду разное. Попробуем еще раз.
Ты хочешь постичь Сокровенную Мудрость. Дело сие сложно и, чтоб не поминать лишний раз Неба, вообразим, что ты хочешь стать купцом. У тебя есть все таланты, деньги и связи для этого.
И вот ты ведешь удачное дело за тысячу ли от родного дома, когда к тебе прибывает усталый гонец с известием о том, что твой отец при смерти. Что ты сделаешь?"
Молодой человек в ярости вскочил с места и схватился за меч:
– "Ты оскорбил меня, негодный монах! Как ты усумнился в моих добродетелях? Я, конечно же, брошу все, возьму лучшего коня и без отдыха поскачу к моему отцу!"
Учитель невольно усмехнулся:
– "А почему ты бросишь все и поскачешь на другой конец Поднебесной? Ведь ты даже не знаешь, застанешь ли ты его живым!"
– "Потому... Потому что это – мой отец! И потому что он будет ждать меня любой ценой, ибо он знает, что я – приеду!"
Тогда Учитель встал, обнял Ученика и сказал:
– "Поздравляю тебя, маленький Бао Цинь, ты лучше других понял истинную суть моего Учения. От Судьбы не уйти.
Тебе не бывать купцом, ибо купец никогда не бросит своего барахла. И мудрецом тебе тоже не бывать, ибо твой отец – Князь и воспитал тебя по своему образу и подобию, ибо твой дед тоже воспитывал твоего отца по своему образу и подобию. И что бы ты ни сделал, о чем бы ты ни подумал, ты был, есть и будешь Князем, но не купцом, и не монахом. Это и есть – Судьба. А от нее – не уйти!"
Говорят, что тринадцатилетний Бао Цинь расцеловал Учителя на прощание, поклонился ему до земли и вернулся в дом отца своего. Когда через три года князь Цинь погиб в сражении с китайской армией, старшие его дети сказали:
– "Мыслимое ли дело – воевать с Поднебесной? Мы что песчинки против полноводной реки",– и сдались на милость победителя. И только самый младший из них – Бао Цинь ушел с верными людьми в горы и продолжил войну.
Через двадцать лет циньские армии заняли Поднебесную, а "маленький Бао" казнил своих братьев и провозгласил Китай – Империей, а себя Императором Цинь Ши Хуанди.
В том же году он стал строить Стену, чтоб защитить Китай от дикарских набегов, а Мо Цзы объявил святым и небесным покровителем своего дома. Никто не помнит,– кто был до него, ибо именно Цинь Ши построил Стену и сделал Китай Китаем.
Когда Цинь Ши спрашивали: "Что есть Судьба?", он отвечал:
"Судьба не в том, что ты станешь Князем, вором, иль мудрецом. Она не в том, будешь ли ты обедать на золоте, копаться в дерьме, владеть куртизанками, или быть чьим-то "мальчиком".
Судьба в том, что если твой дед был Князем и твой отец Князь,– нет силы, что принудит тебя умереть рабом. Это и есть Судьба.
Ну, а ежели жизнь раба милей тебе княжеской Смерти, значит мать твоя была с конюхом и это тоже – Судьба".
* ЧАСТЬ IVa. Чернильница Эйлера *
"Право наше Исконное, – Умереть,
как наши деды умирали".
Долго ли, коротко ли, – привезли меня в Россию в кандалах и оковах. Здесь меня встретил "Сашенька" Чернышев, коий и ознакомил меня с русскими сплетнями.
Оказалось, что пока я там считал себя "в сердце всех европейских интриг", здесь – в России Бонапарт сватался к нашей кузине – малолетней Анне Павловне! Это не самое удивительное.
Самое удивительное состоит в том, что ему был дан резкий отказ в самой жесткой и недвусмысленной форме. Отказ настолько обидный и оскорбительный, что Война меж Россией и Францией стала решенной: Бонапарт (по слухам) сказал, что не успокоится, пока не "свергнет отцеубийцу" (имелся в виду мой кузен – Александр); Государь объявил, что не считает "безродного узурпатора" имеющим Право на "хоть какое-то царство"!
Как бы там ни было, Цензура противника не пропустила ни шороха о столь важной распре. Мы (во Франции) видели, как резко изменилось отношение к нам – "русским", но приписывали сие к старым счетам. Теперь многое стало ясным, но я не понимал: мой кузен был тонкий политик, а тут – его поведение было сродни... Уж не знаю чему.
Анна Павловна (как и Александр) страдала наследственным сифилисом и никак не могла оставить потомства! Брак ее...
Через много лет я осмелился спросить у кузена, – как он смог отказать? Я не числил за ним такой доблести. А тут, – назвать буржуя – "буржуем" и осмелиться не подать руки наглецу! При том, что отношение сил – явно неравно... Ныне сие почитается монархистами, как образец поведения в миг смертельной угрозы, – да, Государи бывают слабы, но это не повод к родству с наглеющим Хамом!
Разговор наш был в Таганроге – в ноябре 1825 года. Мы о многом поговорили в те дни...
x x x
Темная ночь, чуть похрустывает свеча на столе, за окном моросит долгий дождь и в комнате – влажно и сыро.
Кузен кутается в пуховый платок, его прозрачно-бледные руки белым пятном лежат на дощатом столе... Он может встать и выйти из комнаты. Я не смог бы его задержать: в темноте я не вижу своей вытянутой руки, да и... Не стану я его останавливать.
Я не верю в насилие. Просто... Просто – кончено все...
Мы в Таганроге. За нашей спиною измученная страна, Страна усталая долгим, бездарным правлением... Не сегодня – завтра возможен мятеж. Поднимутся не просто мятежники, – поднимется Гвардия... Сможет ли сей человек остановить сей кошмар. Я не думаю.
Я рассказываю ему о том, как это было во Франции. Слабый король, страна доведенная до цугундера масонами с гешефтмахерами... Потом – взрыв. Террор. Гильотины на улицах.
Я вижу лишь один выход. Перемена правительства. Новый Стяг, новый Герб, новый Гимн. Сие покажется Мистикой, – но все эти "глупости" – и есть Судьба.
Запретить масонство и вольнодумство. Закрыть все "якобинские" кафедры в Университетах – профессоров со студентишками сразу в Сибирь, иль на общественно-полезный труд. Это ничего что – насилие! Немного пота с этих бездельников – капля в сравнении с реками крови, да – с гильотин!
Замена всех учебных программ. Отныне всю философию с диалектикой "давать" лишь с ведома Церкви! За малейшее непочтение к догматам Веры "волчий билет"! На всю жизнь...
Обвинить былое правительство в масонстве и всех грехах... Ввести безжалостную цензуру, укрепить церковь, "сыскное" и прочее... Раздавить якобинскую гадину, пока она не окрепла!
Может ли пойти на все это – сидящий передо мной человек?
Нет.
Поэтому он должен уйти.
Он и сам сие осознал...
Но введу вас в курс дела. К разговору сему мы шли долго... Началось все в феврале 1825 года.
Когда Кристофер Бенкендорф стал совсем плох, он позвал меня с Nicola и спросил:
– "Я – старый солдат... Скажите мне – не тая... Я мешаю избранию Nicola на престол?"
Кузен сразу вспыхнул:
– "Папа, как ты мог думать о сих вещах? Я никогда на посмею подняться на трон через твой труп!"
Старый, опытный жеребец ухмыльнулся, но потрепал своего жеребенка по гриве и обратился ко мне:
– "Хорошего я сына произвел... Уважил меня. Нет – уважил! Но, – ближе к делу. Теперь скажи ты – племянник, стоит ли мне посоветовать Господу, не пора ль ему призывать к себе – Старого Жеребца?! Только – честно!"
Я усмехнулся, поклонился родному дяде и коротко отвечал:
– "Я верю в Мистику. На все – Воля Божия. Когда он призовет Вас, тогда и поговорим о смене царствований...
Ну, а если – серьезно... Я желаю Вам всяческих благ и еще, – как минимум – года жизни. Стоит Вам умереть и все наши немцы открыто поднимут мятеж против русских, ибо, после гибели моего отца, Вы – глава "Ливонского клана".
