Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)
Грохнул маленький взрыв.
Когда утихли первые крики восторга и радости, кто-то, перебивая всех, закричал:
– "В воздухе много углекислоты! Воды – недостаточно! Полейте ее кислотой, черт побери!"
Под нарастающее общее возбуждение сделали второй образец. Обработали его кислотой. Ступка, свинцовая дробь, – новый взрыв! Кто-то закричал:
– "Качать Сашу! Качать!" – а Маргит уцепилась за меня ручками и кричала в ответ:
– "Да вы с ума все сошли! Он же – больной! Он весьма слаб!"
Но людей уже охватила какая-то эйфория. Новость разнеслась по всем коридорам нашего Университета, все сбежались к моей лаборатории и в толпе только и раздавалось, – "а щелоками пробовали?", "а что если – вместо подложки использовать не медь?", "при какой температуре начинается быстрое окисление?" и прочее, прочее, прочее...
Вы не поверите, – в комнате настежь были распахнуты окна, все стояли с синими от мороза руками, да красными носами и никто не чувствовал холода!
Когда стало ясно, что мы "сделали сухой капсюль", всякая осмысленная работа в Университете сама собой прекратилась. Все хором повалили в столовую, где попросту – напились, как свиньи, и устроили массовое братанье с "амикошонством".
Я не знаю, почему все произошло именно так, но по сей день – во всех Академиях мира меня уважают прежде всего за "сублимацию мышьяка", да "сухой капсюль". Они говорят, что у меня – "Божий дар", а сие не дар, но – бред от отравления мышьяком... Вот так мне и удалось совершить мое самое главное в жизни открытие.
Потом уже, когда все утомились, да расползлись по кельям, Маргит отвела меня "к нам", уложила в постель (я был еще весьма слаб), и, забираясь под одеяло ко мне под бочок, вдруг произнесла:
– "А я этот день совсем по-иному себе напридумала... Сегодня у меня день рождения. Сегодня – день нашей Свадьбы..."
Я оторопел. Жена моя, не желая ничем "затмить нашу Радость", не решилась сказать о сием!
Я попытался обнять, "приласкать" ее, но Маргит только лишь захихикала и назидательно произнесла:
– "Тоже мне – герой-любовник! Ты сперва выздоровей! Спи уж – горе мое..."
Свадьбу мы сыграли через пару дней. Собрался полный Университет, да приехали мои отец с матушкой.
Утром были испытания нового капсюля. Его поместили в самодельную медную гильзу с зарядом пороха, а пуля в "стальной рубашке" (якобинское изобретение) была в нее запрессована. На глазах моей матушки с десяток "унитарных патронов" были высыпаны в чан с водой, там хорошенько "взболтаны" и "размешаны", а потом – "в сыром виде" заряжены в расточенный по этому случаю штуцер. Из десяти патронов нормально выстрелили восемь и лишь два дали осечку, – да и то – по причине "отсырения пороха", но не дефекта нашего капсюля!
Матушка прослезилась от этого, велела немедля "растачивать штуцера" под новый патрон и заказала мастерским партию в миллион медных гильз!
После того счастливая матушка выдала всем сотрудникам Дерпта по сто гульденов за "сей научный прорыв", а потом...
Потом – все ученые стояли вокруг нас с Маргит в церкви и мы шли вдоль стены бокалов и рюмок, чокаясь со всеми по очереди. Женщины плакали, приговаривая: "Золушка! Чистая Золушка!", – а мужики одобрительно кивали и подмигивали мне, одобряя мой выбор.
У эмигрантов особый мир и, когда одна из их девушек "забирается столь высоко", прочие сему весьма радуются и надеются, что и их жизнь изменится к лучшему.
Весной доктора сообщили нам, что Маргит "в тягости"... Теперь я мог с чистым сердцем идти на Войну. Род Бенкендорфов имел – законное продолжение.
Но прежде чем пойдет рассказ о Войне, надобно рассказать, – чем кончилось дело с масонами-заговорщиками.
Дядя мой Аракчеев набирал своих сыщиков исключительно из татар. Дело сие правильное, но татары его не знали основ конспирации и любой агент абвера дал бы им сто очков форы...
Увы, я не мог "вбросить" толпу немецких евреев на улицы Санкт-Петербурга и устроить там "скачки с препятствиями" за католиками, да – евреями польскими. Меня б, мягко говоря, "неправильно поняли".
Татары же из военного ведомства знали самые азы сыска и жандармерии и, несмотря на гору улик, не смогли "накопать" что-то существенное. Тогда мы еще раз встретились с дядей и он сказал мне, что – сам он не сомневается в "злодейских умыслах банды Сперанского", но... с тем, что у него есть на руках, к Государю идти просто глупо.
Как я уже говорил, – мой кузен практиковал стиль правления "канатоходца" и не желал склоняться ни в ту, ни – иную сторону.
К той поре Доротея родила нашу дочь – Эрику Шарлотту и все дома: Бенкендорфов, Эйлеров и фон Шеллингов – собрались на крестины у нас в Вассерфаллене.
Там-то – посреди семейного торжества я отозвал в сторону моего кузена Сперанского и, указывая ему на дядю нашего Аракчеева, на ухо шепнул:
– "Бойся его! Знаешь, что он – злоумышляет против тебя?"
"Мишель" в первый миг хотел было обратить сие в шутку, но по напрягшимся желвакам я приметил, что его не удивили сии слова. (Молодые татары из Артиллеристского управления так топорно "вешали хвост", что все масоны Санкт-Петербурга приметили сию слежку и...)
Сперанский долго смотрел мне в глаза, а потом чуть кивнул и предложил знаком руки – уединиться в соседнюю комнату.
Там было темно и уютно, – на дворе трещал лютый мороз, а тут топился камин и, благодаря его свету, я мог видеть все.
Миша помог мне сесть в кресло, затворил за мной дверь и теперь свет шел лишь от язычков – будто жидкого пламени. Сам главный масон встал предо мной и свет не попадал на его лицо, зато сам Сперанский легко видел меня.
Все сие – детские фокусы, но кузен мой почитал себя самым умным в нашей семье, – поэтому-то он и усадил меня – будто бы на допрос. Я же – в моей методике "по вербовке и получению сведений" указываю, что ТАК с "объектом" не делают. (За вычетом "допросов с пристрастием", но сие епархия жандармерии. Разведчик же просто не смеет смотреть на лицо "клиента", пряча от него собственные глаза. Это – психологически неприятно и "объект" если не "закрывается", то – затаивает обиду на вас.)
Как бы там ни было – предложение "пошептаться" исходило не от меня и я просто смотрел на огонь.
Я люблю смотреть на огонь. Сие – в основе иной методики, разработанной мной: ежели вам предстоит в разговоре "скользкий момент", сосредоточьтесь на чем-то приятном и душевном для вас. На вашем лице сама собой возникнет улыбка, кою собеседник не преминет принять на свой счет. А дальше уж – как пойдет...
Миша сам пожелал стать для меня черной тенью. Чем-то страшным и возвышающимся предо мной, как перевернутый "игрек". Заняв сию позу, он сам обратился из милого кузена в что-то страшное и абстрактное. Квинтэссенцию Врага моей Родины.
Мы долго играли в молчанку, за вычетом того, что я смотрел на любимый огонь и – втайне радовался, а Сперанский – в кромешную темноту и ему было страшно. Одним светлым пятном во тьме для Сперанского был мой лик и с каждой минутой, не сознавая того, он доверялся мне все больше и больше. Для меня ж – на фоне живительного огня единственным темным пятном был Сперанский и я...
Наконец он не выдержал и спросил:
– "Что ты знаешь об этом? Говори! Ты – мне брат!"
Я рассмеялся в ответ. (Сперанский полагал, что я пьян, а я только лишь – полоскал горло водкой, да закапал в глаза матушкину "росу".) Я пьяно погрозил кузену:
– "А он – дядя мне! И мне – лютеранину, ближе татарин – магометанец, чем ты – поганый католик!"
Кузен "вспыхнул". Он зарычал, заворчал, как собака, у коей вырвали кость, и выругался:
– "Мы с тобою – евреи прежде всего. Мы должны быть заодно. Я не католик, я – просто масон. Вольный каменщик. Ежели тебе нужны доказательства, что я – не католик..."
– "Ах, так ты – жид?! Тогда клянись Иеговой! Вон там лежит Тора матушки – поклянись-ка на ней, что не передашь никому, что я тебе сейчас расскажу! Иеговой клянись!"
Негодяй с радостью схватил Святое Писание и свершил Святотатство. Он помянул Имя всуе и Клялся самым Святым в тот самый миг, когда и не думал сдержать своей Клятвы.
С любой точки зрения руки мои стали развязаны и чисты. Я сказал кузену-католику (еврею-католику, так – смешней):
– "Знаешь, Мишенька, а ведь ты – атеист... Атеист, черт тебя подери. За сие – черти тебя будут жарить в аду. А может быть ты и – не масон? Тебе сие – просто выгодно, а?
Знавал я двух деятелей, – оба были ревнителями чистоты Крови и Веры. Фамилия одного была Израэлянц, а второго – Моссальский. А ты же – не лучше!
У тебя ж ведь, – церковная фамилия – атеист! Предка твоего – Церковь выкормила, выпестовала, а ты – Вольный Каменщик... Сука ты после этого..."
Кузен ударил меня по лицу. Хлестнул наотмашь, – так бьют пьяных, чтоб они протрезвели. Я пьяненько захихикал в ответ, а кузен в сердцах крикнул:
– "Отец мой – Романов! Бабушка его нарочно подкинула, ибо не могла она его от китайца родить! И воспитывали его на наши деньги, а не церковную милостыню! Сам-то ты – кто?!"
– "Я?! Бенкендорф. Мать меня к дверям кирхи не подложила... Родила от обычного мужика, да – не бросила! Не то что мать – китайчонка Сперанского!"
Кузен завизжал, он чуть ли не кинулся на меня. Он... Он завопил в ярости:
– "Я с тобой – по делу хотел! А ты?!"
– "А я и говорю с тобою по делу. Я – Бенкендорф. А ты – Сперанский. Ежели меня "поскрести", – я – пират, да разбойник, а ты – без малого царь. Диктатор Империи. Гроссмейстер... Все масоны за тобой – в одну дуду дудят. Целая армия...
А нет ли, думает Государь, за всем этим Заговора? И зовет дядю нашего (неродного, – заметь!) и говорит он ему, – а что ежели Китайчонок... Ты проследи-ка чуток, а там – ежели что: хвать всех, да – в мешок!"
"Мишель" охнул. Оно будто "сдулся", как рыбий пузырь, из коего вышел весь воздух. Царственный кузен наш – был еще тот хорек, – ради трона мог вообразить себе и не этакое...
Сперанский поверил мне сразу и – от всей души.
Кузен заметался по комнате, стал материться и причитать... Наконец, он отчаянно махнул мне "прощай" и пулей выскочил от меня. А я еще долго смотрел на огонь, да смеялся при этом.
Видите ли... Я вдруг осознал, что милейший кузен и впрямь много раз примерял в своих снах – Корону Российской Империи. А как же после этого Клятва Вольного Каменщика?!
Бедный, бедный Сперанский! Моссальский... Израэлянц...
Где-нибудь чрез неделю после этого мои люди доложили мне, что в столичный порт прибыл груз – контрабанда оружия. Я дал знать о сием Аракчееву, а уж его артиллеристы ежели и не понимали в политике, – за оружие – уцепились.
Потом – прибыло судно с порохом. Аракчеев перепугался, что масоны-католики злоумышляют неведомо что и... "до зубов" вооружил своих сыщиков.
Масоны узнали об этом, сделали из того вывод, что татары готовятся на все тяжкие (а пример с убиением Павла говорил, что татары мало того что решительный, но и – готовый к политическому убийству народ) и стали закупать оружие пачками.
Закупали они его чрез третьи руки, но ежели Англия с Пруссией стали нам "сигнализировать" о сием, Франция, не желая "подставить" сторонников, предпочла все это скрыть.
В итоге же получилось, что в столице возникла "устойчивая преступная группа, имеющая неограниченные поставки оружия от якобинцев и ставящая своей целью – физическое устранение Императора и всей царствующей семьи".
В конце концов, противники так себя запугали, что средь масонов возникла "боевая группа", коя и решилась взорвать "Немецкую" Церковь в миг Пасхальных торжеств 1812 года, когда туда прибудет сам Государь сопровождать свою вдовствующую Королеву-Мать на всенощную...
Мышеловка захлопнулась.
Прежде чем я продолжу о событиях того года, переброшу мостик от прошлого в наши дни.
В 1830 году в Санкт-Петербург пришел пароход, на коем прибыли: мой сын – Жорж Дантес (от Эмилии Дантес) и голландский посланник – барон Геккерн. Они состояли меж собою "в любовной связи" (как сие следует из наблюдения жандармерии), но природа сей связи была чуть иной, чем кое-кому хотелось бы думать. Видите ли...
Сын мой был – вылитый Бенкендорф. Двухметровый гигант с голубыми глазами (сие в роду Бенкендорфов и передалось через поколение, – мы с Доротеей "стальноглазы" – сие у нас от фон Шеллингов), вьющимися волосами цвета чистого льна, да всеми статями "Ливонского Жеребца" свел с ума женщин обеих столиц.
То же самое произошло и с мужчинами – знатоками "мужской красоты". Доложу по секрету, – когда мой сын впервые "представил себя" при дворе, ядовитый барон Клейнмихель не преминул съязвить:
– "Господа, сие граф Бенкендорф – лет тридцать назад! Я слыхал, что дамы пысали кипятком при одном виде "ливонского принца", но до сего дня верил, что это – метафора. Но...
Похоже, что слухи имеют под собой почву! Мало того, – сей Феб-Аполлон так прекрасен, что я верю всем рассказам про то, как наш граф в молодости соблазнил самого персидского принца!"
Дамы из окружения "черных баронов" гадливо подхихикнули сим словам, а любезные мне "серые" дамы вспыхнули, и невольно ступив назад – как будто закрыли меня единой стеной. Один из моих "серых баронов" – юный фон Клодт, положив руку на эфес своей шпаги, коротко произнес:
– "Сие – оскорбление! Потрудитесь-ка объясниться. Или.."
Клейнмихель сразу же стушевался (сие встречается за "чистопородными" "черными" немцами, – в прямой драке они вечно пасуют пред "немцами-латышами" – иль немцами "серыми") и за него отвечал его друг – фон Адлерберг:
– "Валли неточно выразился! Никто и не хотел намекать, что хоть кто-нибудь из "Жеребцов" хоть на миг выказал себя в чем-то – "Кобылой". Персидский Наследник в сиих делах был "известною женщиной" и даже с секретарем жил, как – официальная жена с мужем.
Валли хотел лишь сказать, что мужские достоинства дома фон Бенкендорфов таковы, что мужчины известных наклонностей готовы им соответствовать. Как женщины – разумеется!"
Извинения были приняты, а фон Адлерберг в сотый раз выказал себя главою всей "черной партии". Фон Клодт с фон Клейнмихелем совершили ритуальный "офицерский полупоклон" (не предполагающий уважение к собеседнику), одновременно щелкнули каблуками и выпустили шпаги из рук – инцидент был исчерпан. (На их уровне – разумеется.)
В реальности ж – "в бой пошла тяжелая артиллерия".
Фон Адлерберг, чуть жмурясь и усмехаясь, как кот, глядящий на солнышко, сделал шаг чуть вперед – к Государю, коий стоял меж двумя частями вроде бы единой "немецкой" партии точно посередине, и задумчиво произнес:
– "Я понимаю фон Геккерна – лаком кусок! В сто раз лучше прежнего любовника сей старой шлюхи! С ним, говорят, переспали – чуть ли не все секретари голландского Министерства Иностранных дел... А старая шлюха мужского пола столь же не красит любовника, как... и худшее преступление.
Ваше Величество, – что подумает мир, ежели пойдет разговор – ваш племянник живет на содержании мужчины любовника, – пусть даже любовник и исполняет женскую роль?!"
Государь нахмурился, насупился и неодобрительно посмотрел на меня его не взволновали вести о том, что мой сын еженощно исполняет "супружеский долг" по отношению к другому мужчине, но – идея о "содержании" его покоробила.
Тогда сестра моя Доротея, чуть кашлянув, объявила:
– "Все сие – так, но... Не наш племянник живет за чужой счет, но ровно наоборот.
Мальчику – восемнадцать. Пора ему получать имя в обществе, а кто такой – Жорж Дантес? Пфуй. Пустота. Ничего.
Зато барон фон Геккерн – полный банкрот. Растратил весь капитал на своих малолетних любовников... И он – бездетен.
Вообразите ж себе, Ваше Величество, что через некий срок барон усыновит моего племянника и тот станет – полноправный барон Карл фон Геккерн. Барона фон Геккерна вы готовы принять в свою свиту, иль вам по душе более лягушатник Дантес?!
Но все имеет какую-то цену...
Барон за сие будущее усыновление спросил денег и – супружескую постель. Я, будучи во Франции, согласилась, при условии, что об этом не будет знать мой племянник...
Его связь с бароном – его собственный Выбор, но насколько мне ясно сие нисколько не умаляет его Честь и Достоинство. Пока деньги от нас Честь мальчика вне подозрений!"
Государь внимательно выслушал мою сестру Доротею, задумался, а потом задумчиво произнес:
– "Мы живем по нормам сословной Монархии. Я принимаю то, что дети наиболее близких и родных мне людей могут появиться на свет не в той кровати, коей они несомненно заслуживают. Я принимаю подобные усыновления, ибо сие – Восстановление Божественной Справедливости и Сословного Права. Я принимаю – деньги за подобное усыновление, ежели дворянством своим торгуют не мои подданные.
Но... Связь мужчины с мужчиной... М-да... Я знаю, что многие из наиболее верных и близких мне... Но до конца "переварить" сие...
Сделаем так. Ежели Жорж Дантес докажет Право свое стать бароном фон Геккерном, я приму его, как родного племянника, и возвышу в соответствии с тем, что должно быть моему племяннику. Но до тех пор, – сие Жорж Дантес. Безродный якобинец и лягушатник Дантес... Такова моя Воля!"
В том году началось Восстание в Польше. Сын мой сразу же пошел добровольцем в чине вольноопределяющегося и на первых порах был зачислен в драгунский полк. Это было самое большее, что я мог сделать – хорошо хоть "незаконного" не заслали (по негласному обыкновенью) в гусары, – это было бы просто ужасно: гусары почитаются самыми "отбросами высшего общества".
К счастию – в первые ж дни Войны случилась Первая битва при Модлине и мальчик мой в миг гибели командира принял командование на себя и управлял целой ротой в несчастном для нас сражении до конца. При сием он был дважды ранен, но не отошел и даже организовал грамотный арьергард, когда пришел приказ отступать.
При разборе этого боя старшие командиры в один голос произнесли свой вердикт: "Мальчик – вылитый Бенкендорф. "Никакой" в смысле стратегии с тактикой, но – необычайно смел и отважен и нижние чины инстинктивно слушаются его. Равно как слушались – отца его, деда и прадеда. Сие в Крови фон Бенкендорфов. Равно как и – отсутствие полководческих качеств".
Командующий нашей армии – мой друг Ваня Дибич так охарактеризовал сына моего Государю:
"Карл весь в батюшку – природный комбат, – солдаты за него и в огонь, и в воду, и хоть на рога к черту! Но – упаси Бог от команды над хотя бы полком, – те, до кого он не в состоянии докричаться – обращаются в стало ослов, да – баранов.
Ежели вы изволите сделать его генералом, надо бы сыскать что-нибудь навроде того, кем был его батюшка. Спецбатальон по особым заданиям, разведкоманду для глубоких рейдов по вражьему тылу – что-нибудь этакое.
Как офицер же он – безупречен".
Брат мой прочел сие донесение, расплылся в улыбке (Nicola сам в сущности – идеальный комбат, но – никакой полководец: сие – в Крови Бенкендорфов) и объявил:
– "Доставьте ко мне моего племянника. Я хочу его видеть. Я хочу его видеть моим адъютантом в моей кавалергардии!"
За день до того, как сын мой стал кавалергардом, барон усыновил его и в свиту попал не безродный Дантес, но – потомственный барон фон Геккерн...
Прошли годы. В 1837 году сыну моему пришлось оставить Империю (я ниже объясню – почему) и он вернулся во Францию.
Так как теперь он стал полноправным членом нашего дома, для него раскрылся кошелек всей нашей семьи и у него сразу же появилось много друзей.
Как я уже говорил, в дни моей "командировки" во Францию, я близко сошелся с "корсой" Бонапартов и сия приязнь перешла и на Карла. Не прошло и полгода, как сын мой стал "теневым министром финансов" в свите претендента на французский престол – Наполеона Людовика Бонапарта и главным его кредитором. (А сие – в Крови дома фон Шеллингов!)
В среде бонапартистов подвизался и никому не известный тогда романист Александр Дюма – сын наполеоновского генерала Дюма. История сына моего оказала возбудительное влияние на фантазию романиста и вскоре он написал пухлый роман под названием "Граф Монте-Кристо".
В романе сием – безвестный юноша Эдмон Дантес по ложному обвинению томится в угрюмой тюрьме, а затем – внезапно возвращается в свете Славы и денег, чтобы отмстить всем обидчикам...
Что характерно, – во Франции по сей день никто и не ведает, что подлинное имя блестящего барона фон Геккерн – Жорж Дантес и что ему в молодости довелось "познать – почем фунт лиха".
Сыну моему роман пришелся по вкусу, порадовал он и его жену урожденную Гончарову. Граф Монте-Кристо привез с собой восхитительную красавицу "из восточных краев" – сие и есть красавица Гончарова, – недаром что ее родная сестра стала – "Первой Красавицей Российской Империи"!
Идея же, что блага пришли чрез умудренного опытом "старца Фера" – тем более польстила моему мальчику, ибо в старце сием он углядел мой портрет. (Я уже стал Гроссмейстером "Amis Reunis" и ежели вы задумаетесь над именем аббата из "Графа де Монте-Кристо", вы уловите явную связь.)
Сын мой раскрыл свой кошелек, все прежние романы Дюма были переизданы многотысячными тиражами и прежде безвестный автор тех же "Трех мушкетеров" в одно прекрасное утро проснулся богатым и знаменитым, как Крез.
Дружба сия зашла далеко, – сын мой, как истинный Меценат, приблизил к себе романиста, тот "поделился своим отблеском Славы" и они стали жить "рука об руку" – "Писатель-Творец" и его "Благосклонный Издатель".
За частыми посиделками "за рюмкой чая" сын мой стал много болтать, пересказывая все то, что я ему рассказал за время наших общений в дни жизни в Империи. И...
Вообразите себе, – что вынес из всего этого жалкий писака! На его вкус выходило, что в крупнейшей, богатейшей и могущественнейшей из Империй нашего времени на престоле творилось – черт знает что!
"Рижская ведьма" – самая богатая женщина мира – безжалостная правительница и отравительница, кою все зовут не иначе как – "паучихой". (В набросках Дюма против имени моей матушки стоит – "Екатерина Медичи". "Яд Медичи".)
Сын ее – профессиональный шпион, убийца и провокатор (так записано в набросках Дюма к "Королеве Марго"). Мало того, – он необычайно красив, обладает воинскими талантами и мужчины бросаются в объятья его быстрее, чем – женщины. (В набросках против имени моего – "Генрих д'Анжу – Генрих III". "Миньоны Генриха". "Профессиональные убийцы – шут Шико".)
Дочь – ... (Я не могу привести, что написал сей хам про мою сестру Доротею. Против имени ее стоит просто – "Марго".)
Племянник и родственник – блестящий, но увы – недалекий Генрих де Гиз, – претендент на престол. (Намек на самого Nicola, – де Гиз в трактовке Дюма мягко говоря – "ограничен".)
Другой племяш – слабый и безвольный, несчастный Карл. (В набросках "бывший русский царь Александр в сущности был хорош, но – чудовищно слаб, этим пользовались".)
Еще один – весьма популярный и умный, но крайне неудачливый – адмирал Колиньи. (В набросках – "Не получается Колиньи – не понимаю, – почему Сперанскому сопутствовала неудача. Возможно – как и Колиньи, – хронический неудачник".)
Наконец, – распутный и беспечный Генрих Бурбон. ("Константин Романов нравится мне. Ему чудом удалось избежать смерти в Пасху 1812 года, так же как и Бурбону в ночь Святого Варфоломея. Потом до него-таки добралась эта братия, но...")
Вообразите же, что в один прекрасный день на прилавках появляется "Королева Марго" (якобы написанная по мемуарам маркиза Брантома), да еще с такими подробностями, что все сразу же понимают – о ком все это написано!
Скандал случился чудовищный, сын мой публично рассорился с бумагомаракой, сестра в сердцах сказала при всех:
– "Господи, что ж нам не везет так с этими неграми?! Батюшка твой пригрел, приласкал одного – так тот ему в душу напакостил, теперь – ты... Чертово семя сии черномазые..."
(Ежели вы не знали, дед Александра Дюма – чистокровный арап, равно как и – дед Пушкина.)
Сын мой запретил всем своим типографиям публиковать хоть что-нибудь из Дюма и уж тем более – что-то платить. Пока у романиста сего денег – горы, но он привык жить на широкую ногу, а новых поступлений нет и – не будет. (Прочие книгоиздатели научены горьким опытом – лучше не перечить в деньгах дому фон Шеллингов!) Правда, он этого пока что – не осознал...
Но вернусь к главной теме. В мемуарах Брантома, коими вдохновлялся Дюма, восстанавливая последние дни династии Валуа, отсутствует сцена принятий решения по Варфоломеевской ночи. (Сам Брантом ее, конечно, не видел и не решился "оскорбить слухом" клан Медичи, – на трон взошла племянница Екатерины Мария Медичи – жена Генриха Бурбона Наваррского.)
Так вот, – сцена сия в "Королеве Марго" целиком списана с того, что случилось в Санкт-Петербурге весной 1812 года. Я поделился сим с моим сыном, а тот – Дюма и – поехало...
Мы с матушкой, моими адъютантами – Петером, Андрисом, графом Аракчеевым и всеми прочими нашими прибыли в Зимний на тайную встречу с царственным кузеном.
Докладывала ему моя матушка, я же подавал документы – по мере надобности. Счета на продажу оружия, наблюдения таможенных служб, донесенья агентов в стане противника, протоколы татар из Артиллеристского ведомства о характере и местах заложенья взрывчатки в подвалах церкви...
С каждым словом моей милой матушки, с каждым поданным мной документом Государь все бледнел, серел и мрачнел.
Наконец, он рухнул предо мною и матушкой на колени, стал рвать волосы на себе и, как будто бы задыхаясь, выдавил из себя:
– "Что вы требуете от меня?! Что вы ко мне – привязались?! Ну, убейте же их – всех убейте!!!"
Матушка моя обняла за плечи племянника и ласково шепнула ему на ухо:
– "Без Вашего указания мы не можем ввести в столицу верных Вам егерей! Успокойтесь, сын мой – вы только что спасли вашу любимую матушку!"
Государь уткнулся лицом в форменные лосины ее (матушка носила офицерский мундир), обхватил матушку за ноги и судорожно прохрипел:
– "Вы пришли спасти меня, тетушка? Ежели – нет, Господь покарает Вас за сие... Спасите же меня, мою мать и всех моих сестричек, пожалуйста!"
Матушка глянула на меня, у меня в руках был уж готовый Указ на ввод егерей и аресты...
Я подпихнул бумагу под руку Государю и тот, не глядя, "подмахнул" ее одним росчерком. Лишь после этого матушка расцеловала царственного племянника со словами:
– "Сегодня вы спасли себя, свою мать и Империю! Пока я жива, мой дом Верой и Правдой служит Вам – Ваше Величество!"
В те дни матушке было уже пятьдесят три. При средней продолжительности жизни у женщин – не больше пятидесяти...
Вечером Страстной Пятницы в столичный порт вошло несколько неприметных судов под разными флагами. Разгружались они у торговых причалов, – так что масоны не обратили никакого внимания, – вся их контрразведка следила за татарами Аракчеева. Те как раз (по случаю пятничной молитвы) собрались в столичной мечети и масоны-католики думали, что там мусульмане раздают друг другу оружие.
Опасались ли они чего – на мой счет? Не думаю. Не в этот день. Они уверили себя в то, что все вожди абвера отдыхают с вечера пятницы и до захода солнца в субботу и не ждали от нас всяких пакостей. Но я, благодаря моему раввинскому сану – заранее отпустил все грехи моим воинам, ибо на Войне солдаты освобождены от Субботы.
Егеря мои тайно проникли к главной Церкви масонов, куда они собирались на свои Пасхальные торжества. (Святой Синод впоследствии лишил сию Церковь всей святости и повелел разобрать ее до единого камня – как гнездо атеизма и якобинства. Сейчас на том месте – рынок...)
Субботним вечером, когда масоны собрались на свою проповедь (весьма отличную от христианской, да и – иудейской) с черепом на алтаре, да перевернутыми крестами над Святыми дарами, люди мои вырезали масонских охранников и ворвались в церковь со всех сторон...
Егеря мои ничего не видели в темноте и вокруг было море огня, – каждый из латышей зажег факел – так что мне все было видно. Я обошел моих пленников, заглядывая каждому из них в лицо: кто-то крестился, кто-то молился, многие из католиков были ранены. (Масоны верят в тамплиерскую ересь, кою те вывезли из Аравии: мол, хладная сталь – любезна Создателю, но силы огня, приводящие в движение Пулю – не от Всевышнего. Поэтому те, кто умирает от пули – возносятся на Небеса, а от стали – низвергаются в Ад... Поэтому в ту ночь мои люди ни разу не выстрелили, но – только резали сих свиней...)
Наконец, я увидел Сперанского и приказал его отпустить. Кузен мой на миг растерялся и не знал, что сказать. Кто-то из друзей его прошипел: "Провокатор!" – и Сперанский стал рваться назад к своим обреченным товарищам. Его не пускали мои егеря...
Тогда он в отчаяньи выкрикнул:
– "Как ты можешь так поступать со мной?! Что я тебе сделал?" – смертная мука исказила его лицо.
Я рассмеялся и отвечал:
– "Ты кузен мой, а я ни разу не пролил крови родственника. А что до прочего – ты сам виноват: Господь карает тебя, но – не я! Ты клялся мне, что не расскажешь никому о том, что я тебе доложу и оскорбил Клятвой Господа и саму Тору! Ты – сын русского приходского священника и – масон, молишься перед черепом, да перевернутым черным крестом... Что тут сказать?!
Ты Предал Веру Отцов и – Любовь Матери, – Русской Церкви – коя тебя вырастила! Извиняй, – Ты сам Виноват!"
Брат мой бросился на меня, изрыгая проклятия и хотел драться, но его скрутили дюжие латыши и пинками погнали куда-то прочь. В политическое небытие...
Что же касается прочих... Их тоже погнали куда-то в ночь, в направлении порта... Более их никто не видал.
Свидетели говорят, что кто-то спросил у меня:
– "Может быть позвать русских? Нужно же хоть как-то объяснить все!" но я отвечал:
– "Народ – глуп. Они разглядят все эти черепа с перевернутыми крестами и подумают невесть чего, а нам же самим придется и защищать сих "темнопоклонников" от ярости невежественной толпы. Сие было уже в дни воцарения Елизаветы, – поляки подняли русских на немцев, – что сие им дало? Ровно то ж самое, что и французским католикам Ночь Святого Варфоломея...
Нет уж... Не будем плодить мучеников, да ненависть к лютеранству. Чрез месяц-другой – большая Война. Казнь одного-двух негодяев в мирное время повод для криков, да либеральных соплей. Смерть тысяч во время Войны – лишь статистика..."
Уже после Войны уцелевшие из масонов подсчитали на пальцах, что с вечера Страстной Пятницы до Пасхального Воскресения из столицы пропали более двухсот масонов католического вероисповедания. Главарей мы взяли на их "Черной Мессе", сошек поменьше – вылавливали по домам.
Были свидетели, говорившие, что в ту ночь многих убили "за сопротивление при аресте", – якобы несчастных выводили на лестницу, там раздавался какой-то шум и домочадцы несчастного видели труп с штыковой раной там – под лопаткой. Убийцы при этом на ломаном русском объясняли несчастным, что "пленник вырывался из рук", иль "бросился бежать вниз по лестнице".
